гла  ее и
привезла в Израиль.
   В тот день 1971 года я получила  от  школы на Четвертой  улице еще один
подарок  -  табель  за какой-то  класс.  Чтение  -  95, правописание  -  90,
арифметика - 95,  музыка - 85, еще какой-то ручной труд, о котором я и вовсе
ничего  не помню, - 90. Но когда дети  попросили меня  что-нибудь сказать, я
решила  говорить  не о книжном ученье. На четвертой  улице я научилась  куда
большему, чем дроби или правописание; об этой-то науке я и решила рассказать
энергичным  и  внимательным  детям, с  рожденья  принадлежащим, как  и  я, к
национальному меньшинству,  и  живущим, как и я жила, мягко выражаясь,  не в
роскоши. "Не  то важно,  чтобы точно  решить еще в  детстве, кем вы станете,
когда  вырастете,  - сказала я им. - Гораздо  важнее решить,  как вы  хотите
прожить свою жизнь. Если вы будете честны с собой и своими друзьями, если вы
будете участвовать в том, что хорошо не только для вас, но и для других,  то
этого, думаю, будет достаточно, а кем вы при этом станете - вероятно, вопрос
случая". Мне показалось, что они меня поняли.
   Но  если  оставить  в стороне  лавку,  Шейну, страдающую от  того,  что
вынуждена жить  с родителями и  разлучена с Шамаем,  все еще  остававшимся в
России, по которому она отчаянно скучала, то  я вспоминаю пять лет в Милуоки
с большим удовольствием. Так много можно было увидеть, и сделать, и выучить,
что Пинск почти совсем  стерся из памяти. Почти -  но не совсем. В сентябре,
когда мы уже прожили в Америке три месяца,  отец велел нам  непременно пойти
смотреть парад  по случаю "Лэйбор дай"  (праздник труда), в котором он будет
участвовать. Мама, Ципке и я, в новых платьях, на  том  углу, который он нам
указал, с нетерпением ждали, когда начнется парад, не очень понимая, что это
такое. Вдруг Ципке увидела  двигавшихся во главе шествия конных полицейских.
Она  страшно  испугалась.  "Казаки!  Это  казаки!"  -  завопила  она  и  так
разрыдалась,  что ее пришлось отвести домой и уложить в постель. Но для меня
этот парад - толпы  на улицах, медь  оркестров,  платформы на колесах, запах
жареной кукурузы  и  сосисок -  стал символом  американской  свободы. Конная
полиция не разгоняла и не давила демонстрацию, как в  России, а охраняла ее.
Это  был  толчок:  я  почувствовала,  насколько  новая  жизнь отличается  от
прежней. Тогда,  да  и  долгое  время  потом, я об этом не задумывалась,  но
теперь  мне кажется, что в Висконсине,  и в частности, в Милуоки, была очень
либеральная  администрация.  Милуоки  был городом  иммигрантов, в нем сильны
были социалистические традиции, мэром города много лет был социалист, первый
в   Америке   социалист-конгрессмен  -   Виктор   Бергер.  Конечно,   мы  бы
отреагировали так же на любой парад в любом  американском  городе,  впрочем,
может  быть,  "Лэйбор  дэй"  в Милуоки и  был  какой-то особенный: ведь сюда
съехалось  такое  множество  немецких   либералов  и   интеллектуалов  после
неудачной  революции 1848  года; и, в  конце концов,  город  славился своими
сильными профсоюзами не  меньше, чем своими пивными. В общем, когда я в этот
сентябрьский  день увидела  отца, выступающего в  праздничном  шествии,  мне
показалось, что я вышла из темноты на свет.
   Конечно, было бы лучше, если бы маме не надо было  так тяжело работать,
если бы Шейна ладила с родителями, если бы у  нас было хоть  немножко больше
денег. Но даже и  так, даже несмотря на мои тайные горести из-за ненавистной
лавки, годы  в Милуоки были для меня полными, хорошими годами. Для меня - но
не для  Шейны. Все  у  нее  не  ладилось,  все было трудно:  приспособиться,
научиться английскому, найти друзей. Ора была какая-то усталая, апатичная, а
тут еще  вечные  конфликты  с родителями  и  их неуклюжие  попытки  найти ей
жениха, словно бы и не было на свете Шамая. Ей было восемнадцать, а жизнь ее
до того сузилась, что ее как бы и не стало.
   Вдруг - о,  чудо! - она  услышала, что  в  Чикаго  открывается  большая
фабрика мужской одежды, и ее  приняли. Но почему-то и там дело не пошло; она
устроилась швеей на маленькую  фабрику женской одежды с настоящей потогонной
системой. Через  некоторое время она вернулась в Милуоки - у  нее воспалился
палец.  Если бы  она  не была так подавлена, это бы прошло скорее, но тут ей
пришлось просидеть дома несколько недель. Родители торжествовали. Я же очень
ее  жалела,  и  за   эти  недели,  когда  я  за  ней  ухаживала  и  помогала
причесываться и одеваться, мы сблизились.
   В один прекрасный  день Шейна сказала мне, что  получила письмо от тети
из Пинска насчет  Шамая. Его арестовали,  но он  бежал из  тюрьмы  и  теперь
находится на пути в  Нью-Йорк. Тетя предусмотрительно сообщила его  адрес, и
Шейна тотчас же ему написала. К этому  времени  воспаление на пальце прошло,
она нашла другую работу и стала планировать приезд Шамая в Милуоки.
   Надо ли говорить,  как я радовалась, что она воспряла духом. Может быть
теперь,  когда  Шамай  приедет,  Шейна  будет счастлива,  и  атмосфера  дома
переменится.  Я  не  слишком  его  помнила,   но  ждала  его  почти  так  же
нетерпеливо, как  Шейна. Но родители,  особенно  мама, встретили эту новость
по-другому.  "Замуж  за  Шамая?  - говорила мама. -  Но у  него  же  никаких
перспектив. Нищий, неопытный молодой человек без денег и без будущего!" Но -
и не ищите логики  - он все-таки был для Шейны слишком хорош: он  из богатой
семьи, которая никогда не даст  своего согласия! С какой стороны  ни смотри,
этот брак был бы несчастьем.
   Шейна,  как всегда, ринулась напролом и сделала то, что считала нужным.
Она сняла для Шамая комнату и вызвала его  в Милуоки. Он приехал угнетенный,
неуверенный  в себе - но Шейна не сомневалась, что вместе они преодолеют все
преграды. Через некоторое время он получил работу на табачной фабрике, а  по
вечерам они стали вместе заниматься английским.
   Но  тут  Шейна заболела,  и  на  этот  раз  серьезно:  у нее определили
туберкулез. Ее надо было отправить в санаторий; неизвестно было, можно ли ей
будет вообще  когда-нибудь выйти  замуж.  Весь ее мир обрушился. Она  ушла с
работы, сдала свою комнату и опять нехотя вернулась домой. Родители скрывали
свою тревогу за нее  под градом  упреков и придирок; я по-детски не  слишком
успешно старалась  развеселить  Шейну  и Шамая  и  заступалась  за них перед
родителями, когда напряжение доходило до предела.
   Через  несколько  недель  все переменилось:  Шейна  легла  в  еврейскую
больницу  для  туберкулезных в  Денвере,  Шамай уехал  в  Чикаго  со  слабой
надеждой  найти  там  работу,  а  я  на деньги для завтраков  стала покупать
почтовые  марки,  которые посылала Шейне, чтобы она могла мне отвечать. Пару
раз  я "одалживала" деньги на марки  из маминой кассы, но так как родители с
Шейной не переписывались, и я была единственным связующим звеном между нею и
семьей, то я считала это преступление оправданным.
   В письмах к Шейне, которые она, к моему удивлению, сохраняла много лет,
я описывала свою жизнь  дома. "Я очень хорошо учусь  в школе",  - писала я в
1908  году. "Сейчас  я  в  третьем старшем, а  в  июне перейду  в  четвертый
младший".  И еще: "Могу тебе  сказать, что папа все еще не работает, в лавке
дела немного, и я рада, что ты встала с постели".
   Дело  в том,  что такой работы, которую умел  делать  отец, в те дни  в
Милуоки   было   мало;  а  когда  он   получал  работу,   то   платили   ему
двадцать-двадцать пять центов в час. Дела в лавке тоже шли очень неважно, и,
ко всему, у мамы случился выкидыш, и доктор уложил ее на  несколько недель в
постель.  Я готовила, скребла  полы,  развешивала  белье и  присматривала за
лавочкой,  глотая  слезы  ярости  от  того,  что мне приходилось  пропускать
занятия. Но мне не хотелось волновать  Шейну. Ей и так нелегко приходилось в
Денвере,  и  я  старалась,  чтобы  мои письма  были  кратки  и  сжаты,  хотя
сознательно я никогда не обманывала ее насчет положения дел у нас дома.
   Я очень скучала по Шейне, но годы без нее пронеслись быстро. Школа меня
поглощала  целиком, а  в  немногие минуты,  свободные от лавки, от помощи по
дому и от приготовления уроков с Ципке, которую мистер Финн, директор школы,
переименовал в  Клару,  я читала  и  читала. Иногда мы с  Региной  Гамбургер
доставали (вероятно, через школу) билеты на спектакль или в кино. Это всегда
был огромный праздник. До сих пор помню, как я смотрела "Хижину дяди Тома" и
мучительно страдала вместе с дядей Томом и Евой. От ненависти к Симону Легри
я то и дело вскакивала с места. Вероятно, это была первая пьеса, которую мне
довелось увидеть на  сцене, и я без конца пересказывала ее маме и Кларе.  Мы
чувствовали в ней какую-то особенную реальность.
   Важное  для меня событие произошло, когда я училась в четвертом классе:
впервые  я  занялась  "общественной  работой".  Хотя  школа в  Милуоки  была
бесплатная, за  учебники все же полагалось платить по номиналу, что для моих
соучеников было недоступно. Кто-то, разумеется, должен  был  что-то сделать,
чтобы разрешить эту проблему. Я решила, что надо собрать деньги. Это был мой
первый, но далеко не последний опыт сбора денег для создания фонда.
   Мы с Региной собрали наших школьных девочек и объяснили, для чего нужно
будет собирать деньги. Мы написали плакаты, где сообщалось, что Американское
Общество юных сестер  (мы необычайно гордились  названием, которое придумали
для нашей  несуществующей организации)  проведет публичный митинг по вопросу
об учебниках.  Поскольку я сама себя назначила председателем  общества, то я
же  и сняла зал  и разослала приглашения по всему нашему району. Сегодня мне
кажется  невероятным, что  кто-то  согласился  сдать  зал  одиннадцатилетней
девочке, но митинг состоялся в назначенный субботний вечер и  на него пришли
десятки  людей. Программа была очень простая: я поговорила  насчет того, что
всем детям,  есть  у  них деньги или  нет, нужны учебники, а Клара,  которой
тогда было восемь лет, прочитала  социалистические стихи на идиш. Как сейчас
вижу:  крошечная  рыжая   девочка  стоит  перед   аудиторией   Пэкн-холла  и
декламирует, сопровождая  свою декламацию драматическими  жестами. Результат
был  двойной:  было  собрано,  по нашим  понятиям,  довольно много денег,  и
родители осыпали  нас с Кларой похвалами, когда мы все вместе возвращались с
митинга домой. Я жалела только, что  нет Шейны. Но все-таки я смогла послать
ей  вырезку из газеты с моей фотографией. Там говорилось  о митинге: "Группа
детей отдает весь свой досуг и все свои центы делу благотворительности, - да
и благотворительную организацию  они  создали  по  собственной инициативе...
Заслуживает  внимания  то,  что  самая благотворительность и  есть  вопиющий
комментарий  к интересному факту:  дети,  посещающие  школу,  не  обеспечены
учебниками! Подумайте, что это значит..."
   Письмо, которое я написала Шейне по поводу  митинга,  было почти так же
драматично,  как Кларины  стихи. "Дорогая сестра, - писала я, - могу сказать
себе, что наш успех  превзошел все, что когда-либо видел Пэкн-холл. А  прием
был просто великолепный..."
   Мама упрашивала меня предварительно написать свою речь, но мне казалось
правильнее сразу высказать все, что я хочу, что  у меня на сердце. Учитывая,
что  это было  мое  первое  публичное выступление,  я  думаю, что  я  с  ним
справилась.  Во  всяком  случае, и  потом,  не  считая  важных  политических
заявлений  в  Объединенных Нациях или в Кнессете, я никогда не читала  своих
речей по бумажке и все пятьдесят следующих лет свои речи  говорила "прямо из
головы", как я написала Шейне летом 1909 года.
   В то же  лето мы  с  Региной получили нашу первую настоящую работу: нас
приняли самыми младшими продавщицами в универмаг в центре города. В основном
наше  дело  было  заворачивать  пакеты  и  бегать  по  поручениям  -  но  мы
зарабатывали  по  нескольку  долларов  в  неделю,  и  я была  освобождена от
каждодневного  стояния  в  лавке.  Мое место  там чрезвычайно неохотно занял
отец. Я себя чувствовала  совершенно независимой; каждый вечер гладила  свою
юбку и блузку,  а на рассвете  отправлялась пешком к месту работы. Идти было
далеко, но сбереженные мною деньги за транспорт пошли на мое зимнее пальто -
это была первая вещь, которую я купила на собственные заработки.
   В четырнадцать  лет  я кончила  начальную  школу. Отметки у  меня  были
хорошие.  Мне  поручили  сказать  от  имени  нашего  класса прощальную речь.
Будущее рисовалось  мне  в самых  светлых красках. Очевидно,  я  поступлю  в
среднюю  школу  и, может быть, даже  стану учительницей, чего  мне  хотелось
больше  всего. Я думала,  да и сейчас  думаю, что профессия  учителя - самая
благородная и  дает самое  большое удовлетворение. Хороший учитель открывает
перед   детьми  целый   мир,  учит   их   пользоваться  своими   умственными
способностями и всячески готовит их к жизни. Я знала, что сумею преподавать,
если получу достаточное образование, и я хотела взять  на себя  именно такую
ответственность.  Регина,  Сарра и я бесконечно разговаривали  о том, что мы
будем  делать,  когда  вырастем. Часами  в  те летние  вечера  мы  сидели на
ступеньках нашего дома и рассуждали будущем.  Как и все девочки-подростки во
всех  частях света,  мы  думали,  что принимаем сейчас самое  важное в жизни
решение  - кроме замужества, но  до замужества всем нам было еще так далеко,
что и говорить о нем не стоило.
   Но родители - и я должна была это понять, но не поняла! - имели на меня
другие виды.  Думаю,  что отцу хотелось,  чтобы я получила  образование;  на
церемонии выдачи наших  школьных аттестатов  глаза у него были  мокрые.  Мне
кажется, он  понимал, как  это  для  меня важно. Но  ему самому жилось очень
тяжело, и он был не  в состоянии мне по-настоящему помочь.  Маму  же ужасные
отношения с Шейной ничему не  научили; она,  как  всегда, точно знала, что я
должна  делать.  Теперь,  когда я  окончила начальную  школу,  хорошо и  без
акцента говорила по-английски и вообще стала, по  словам соседей, "эрваксене
шейн мейдл" - рослой красивой девушкой, - теперь я должна весь день работать
в  лавке и  раньше  или  позже  -  но лучше  раньше  -  подумать  серьезно о
замужестве,  а  замужество,   напоминала   она  мне,   женщинам-учительницам
запрещено законом штата.
   "Если уж тебе так хочется иметь  профессию,  - говорила она, - то можно
пойти  на  курсы  секретарш  и  изучить  стенографию.  По  крайней мере,  не
останешься старой девой".
   Отец  кивал. "Не стоит быть слишком умной, - предупреждал он. - Мужчины
не   любят  умных  девушек".  Как  когда-то   Шейна,  я  всячески  старалась
переубедить   родителей.   Заливаясь   слезами,  я  объясняла,   что  теперь
образование  необходимо  даже для  замужней  женщины, и,  что я,  во  всяком
случае, и если собираюсь замуж, то очень нескоро. И вообще,  рыдала я, лучше
мне умереть, чем  всю жизнь,  или даже часть жизни, гнуться  над  машинкой в
грязной конторе.
   Но ни  доводы, ни слезы  не  помогали. Мои родители были  убеждены, что
средняя школа, по крайней мере для меня, - непозволительная роскошь,  к тому
же нежелательная. Поддерживала  меня  Шейна  (к  тому времени  она пошла  на
поправку  и уже  выписалась  из  санатория)  из далекого  Денвера да  Шамай,
который приехал к ней туда. Они писали  мне часто,  адресуя  письма на адрес
Регины,  чтобы о  нашей переписке  не узнали родители; я  знала,  что  Шамай
сначала  мыл  посуду в санатории, а потом  его взяли в маленькую  химчистку,
обслуживающую  один  из  денверских  отелей.  В  свое  время  он  учился  на
бухгалтера. Но - самое главное - несмотря на предостережения лечившего Шейну
врача,  они собирались пожениться. "Лучше мы проживем меньше, - решил Шамай,
- но  вместе".  Это оказался один из самых счастливых  браков,  которые  мне
довелось увидеть и, несмотря на  мрачные предсказания врача, он длился сорок
три года и результатом его были трое детей.
   Поначалу  родители наши  были очень огорчены, особенно мама. "Еще  один
сумасшедший с великими  идеями и без копейки в кармане! - фыркнула  она. - И
это   муж  для   Шейны?  Это  человек,  который  сможет  ее  поддерживать  и
обеспечивать?" Но Шамай не только любил Шейну - он понимал ее.  Он никогда о
ней  не  спорил. Если он был уверен в своей правоте, то поступал, как считал
нужным,  и Шейна  всегда признавала свое  поражение. Но  когда ей что-нибудь
было по-настоящему нужно и важно  - Шамай никогда ей не препятствовал. Узнав
о том, что они  собираются пожениться, я поняла, что Шейна получила то, чего
она больше всего  хотела  и что ей было всего нужнее, а я, наконец, получила
брата.
   Я по  секрету писала в Денвер,  что вечные скандалы из-за школы  делают
мою жизнь  дома  невыносимой. Осенью 1912  года  я  бросила родителям вызов:
поступила  в  среднюю  школу, и после  обеда и по выходным дням хваталась за
любую работу, только бы не просить у них денег. Но и  это не  помогло: ссоры
дома продолжались.
   И  последняя капля, переполнившая чашу: мама подыскала  мне  мужа. Нет,
она не  хотела, чтобы я вышла замуж немедленно, конечно, нет, ей просто надо
было быть уверенной, что я не только выйду замуж, когда достигну подходящего
по ее мнению, возраста, но  и,  в отличие от Шейны, выйду замуж за человека,
прочно стоящего на ногах. Не  за богача - об этом и речи не могло быть, - но
за  солидного человека.  И она уже под сурдинку вела  переговоры  с мистером
Гудштейном,   симпатичным,   приветливым    и    сравнительно   обеспеченным
тридцатилетним человеком, которого  я знала, потому что он  иногда заходил к
нам в  лавочку поболтать. Мистер Гудштейн! Но ведь он старик!  Вдвое  старше
меня! Я написала Шейне бешеное  письмо. Ответ  из Денвера пришел немедленно.
"Нет, ты не должна бросать школу. Ты еще молода, чтобы работать, у тебя есть
шансы  чего-то добиться", -  писал  Шамай.  И  с полным чистосердечием: "Мой
совет  тебе: собраться и  приехать  к  нам.  Мы тоже небогаты, но  у  нас ты
сможешь продолжать учиться, и мы сделаем для тебя все, что в наших силах". В
конце  письма  Шейна прислала теплое приглашение от себя лично:  "Ты  должна
приехать  немедленно. Нам хватит  на всех, - уверяла  она.  - Все  вместе мы
сумеем продержаться.  Во-первых, у тебя будет  полная  возможность  учиться;
во-вторых,  сколько угодно  еды; в-третьих  - из  одежды тоже будет все, что
человеку необходимо".
   Я и  тогда была растрогана этим письмом, но теперь, перечитывая его,  я
чувствую, что  у  меня замирает сердце. Молодые, совершенно неустроенные - с
какой готовностью они предлагали принять  меня и  разделить со мной все, что
имеют!  Это  денверское  письмо,  написанное  в  ноябре   1912  года,  стало
поворотным пунктом в моей жизни, потому что именно  в  Денвере по-настоящему
началось мое образование, именно там я стала  взрослеть.  Вероятно, если  бы
Шейна и Шамай не пришли мне на помощь, я ссорилась бы с родителями и плакала
по ночам,  но все-таки продолжала  бы ходить в школу.  Не  могу  представить
себе, чтобы я, на каких бы то ни было условиях, согласилась бы бросить школу
и выйти замуж за мистера Гудштейна, столь поносимого мною, хотя, вероятно, и
несправедливо. Но предложение Шамая и Шейны было  для  меня как веревка  для
утопающего, и я за него ухватилась.
   И еще одно письмо, которое пришло  от Шейны перед самым моим отъездом в
Денвер,  я  вспоминала  много раз в последующие годы. Она писала "Главное не
волноваться!  Будь  всегда спокойна, веди себя хладнокровно. Такое поведение
всегда приносит  хорошие  результаты. Держись!"  Речь шла тут о  том,  чтобы
убежать  из дома, но я никогда не  забывала этого совета, и он сослужил  мне
хорошую  службу через  несколько лет,  когда я приехала  в  страну,  которой
предстояло стать  моим  настоящим домом,  там  я  приготовилась к  отчаянной
борьбе за то, чтобы остаться.
   Уехать   в   Денвер  было  делом  нелегким.  Мои  родители  никогда  не
согласились  бы, что