лль предпочел не
отвечать, но дал ясно понять Эвену, что дружба с Францией целиком зависит от
того, будем мы его слушаться или нет.
   Вопрос о самом нашем существовании за несколько  дней был поставлен  на
карту.
   Мы были одиноки  -  в  самом  буквальном  смысле этого страшного слова.
Западный мир, частью которого мы  всегда  себя считали, нас просто выслушал,
выслушал и  нашу оценку положения, как  крайне  опасного; правда, народ и на
улицах и  на  любом собрании  нас  поддерживал.  И мы  начали  готовиться  к
неизбежной  войне.  Армия  стала  готовиться  согласно плану. Эшкол  объявил
всеобщую мобилизацию. Старики, женщины  и дети  Израиля  принялись энергично
очищать  подвалы  и  погреба,  подходящие для  бомбоубежищ, набивать  песком
мешки, которыми устилали  самодельные, выкопанные отцами и дедами траншеи во
всех садиках и школьных двориках страны, и вообще брали на себя обычные дела
гражданской жизни, пока войска, под  камуфляжными  сетками  в  песках Негева
ждали,  тренировались и  снова ждали. Казалось, будто где-то тикают для всех
нас  гигантские  часы,  хотя никто,  кроме  Насера,  не знал,  когда пробьет
решающий час.
   Та обычная жизнь, к которой мы приспособились за предшествующие месяцы,
кончилась  вместе  с  маем.  День, казалось,  насчитывал  двойное количество
часов, и  каждый  час  длился  бесконечно. Стояла  жара, начиналось лето,  я
сделала  то  же,   что  и  все:   упаковала  самое  необходимое,  что  могло
понадобиться  в  бомбоубежище, в мешочек и  положила так,  чтобы  при первом
звуке сирены  его можно было схватить.  Я  помогла  Айе  сделать  клеенчатые
номерки для детей, затемнила по комнате в  каждом доме, чтобы там можно было
зажигать  по вечерам свет.  Я  поехала в  Ревивим повидаться  с Саррой  и  с
детьми.  Я  видела,  как  знакомый мне с самого  рождения  киббуц,  спокойно
готовится  к  арабскому  нападению,  которое  может  превратить  его в груду
развалин; я встретилась, по их просьбе, с некоторыми из Сарриных друзей и мы
поговорили о том,  что может случиться.  Но больше всего они  хотели узнать,
когда же кончится ожидание,  и на это я ответить  не могла. И часы тикали, а
мы ждали и ждали.
   Были и  другие  зловещие  приготовления, которые  держались в  секрете:
парки во всех городах  были освящены, на случай, если они будут превращены в
массовые  кладбища; гостиницы  освобождены от  постояльцев  -  на случай  их
превращения  в  гигантские  пункты  первой  помощи;  неприкосновенный  запас
заготовлен  на случай,  если снабжение  населения  придется  централизовать,
перевязочные материалы, лекарства, носилки  были получены и распределены. Но
главнее всего были  военные приготовления, потому что, хоть мы уже и усвоили
окончательно,  что  мы  можем надеяться только  на себя, не было,  по-моему,
человека в  Израиле, не понимавшего, что в этой  навязанной  нам войне у нас
нет альтернативы. Только выиграть. Первое, что вспоминается, когда думаешь о
тех  днях, -  это поразительное  ощущение  единства  и целеустремленности, в
несколько дней превратившее  нас из небольшой  общины, нелегко  переживающей
всякие экономические,  политические  и  социальные  неприятности, в  2500000
евреев,  каждый из которых чувствовал  личную  ответственность  за то, чтобы
государство Израиль выжило, и каждый из которых знал, что противостоящий нам
враг поклялся нас уничтожить.
   Таким образом, для нас вопрос стоял не так, как иногда для других стран
- как бы не слишком пострадать в неминуемой войне; для нас вопрос был в  том
- как  выжить народу.  Ответ  ни  у кого не вызывал сомнения.  Только победа
позволит нам выжить. Все мелочи, все разногласия от  нас отлетели; мы, проще
говоря, стали одной семьей, твердо решившей: ни шагу назад. Ни один еврей не
уехал  из Израиля в тяжкие недели ожидания.  Ни одна мать не бежала с детьми
из поселений у подножия Голанских высот. Ни один узник нацистских лагерей (а
среди  них  многие  потеряли в газовых камерах детей)  не сказал: "Я не могу
больше  страдать". И сотни израильтян, которые были за  границей, вернулись,
хотя никто их не  призывал. Они вернулись, потому что не могли оставаться  в
стороне.
   Более того. Мировое еврейство смотрело на нас, видело опасность, видело
нашу изоляцию  и,  может  быть,  впервые,  задалось  вопросом: а  что,  если
государство Израиль перестанет существовать?  Только один ответ был  на это:
если будет  уничтожено  еврейское государство, ни один  еврей  на  земле уже
никогда не почувствует себя  свободным.  После войны, точнее, в последние ее
дни - я полетела в США и выступила на огромном митинге, который Объединенный
Еврейский  Призыв организовал  в Мэдисон Сквер Гарден. В моем  расписании не
оставалось  зазора, и  я  очень торопилась домой - но  мне  хотелось увидеть
кого-нибудь  из тех  тысяч  молодых  американских евреев,  которые  осаждали
израильские консульства по всей Америке, добиваясь возможности  быть  в этой
войне  вместе с  нами.  Я  хотела понять, что  заставляет  их  -  и  других,
например,  английских евреев,  поднявших  шум в  лондонском аэропорту  из-за
того, что  Эл-Ал  (единственная  авиакомпания,  летавшая во  время  войны  в
Израиль) не может взять всех желающих, - что заставляет их соваться в петлю,
которая  так крепко  затянулась  у  нас  на шее?  В Израиле  их  ожидала  не
романтическая  пограничная  стычка.  Огромный  механизм,  созданный,   чтобы
убивать, калечить и  уничтожать нас, был собран на наших границах и с каждым
днем  придвигался  все  ближе и  ближе. Как и мы,  они видели по  телевизору
отвратительное  зрелище  -  истерические  толпы  по  всему  арабскому  миру,
требующие устроить  кровавую  баню, которая прикончит  Израиль. Министерство
иностранных дел  добровольцев  остановило,  да и  война закончилась за шесть
дней - но мне необходимо было понять, что именно значит для них Израиль, и я
попросила друзей устроить мне  встречу  с  кем-нибудь  из  тех  2500 молодых
нью-йоркцев, которые во время войны хотели поехать в Израиль.
   Нелегко было устроить это за одни сутки, но это  было сделано, и  более
тысячи юношей пришло поговорить со мной. "Скажите, - спросила я, - почему вы
хотели приехать? Из-за  воспитания, которое получили?  Или  потому,  что вам
казалось,  что это  будет  интересно? Или  потому, что  вы сионисты? Что  вы
думали, когда стояли в очередях и просили разрешения уехать в Израиль?"
   Ответы, конечно, были разные, но мне кажется, что общие чувства выразил
один молодой  человек, сказавший: "Не знаю, как это  вам  объяснить,  миссис
Меир,  но  я  понял одну вещь.  Моя  жизнь  уже  никогда не  будет  прежней.
Шестидневная война и то,  что Израиль чуть  не уничтожили, изменили для меня
все: отношение к себе, к семье, даже к соседям. Теперь  уже  никогда и ничто
не будет для меня таким, как было".
   Это  был не слишком  членораздельный  ответ,  но он шел от сердца, и  я
понимала, что  он  хочет  сказать.  Он понял, что  он  еврей, и понял,  что,
несмотря на все разногласия,  он принадлежит к  большой семье  -  еврейскому
народу. Угроза, вставшая перед нами, была угроза прекращения рода - и на это
все  евреи,  ходят  ли они в  синагогу  или  нет,  и живут  ли в  Нью-Йорке,
Буэнос-Айресе, Париже, Москве или Петах-Тикве,  отвечают одинаково. Это была
угроза народу, и когда Насер с подручными ее произнес,  он произнес смертный
приговор  своей  войне,  потому  что  мы  -  все  мы  -  решили:  повторения
гитлеровского "окончательного решения", повторения Катастрофы не будет.
   В каком-то смысле это объединение нации перед общей угрозой подготовило
поднявшееся  в  Изле  требование всеобщей коалиции всех политических  партий
(кроме  коммунистов) и  передачи  портфеля  министра обороны человеку, более
опытному  в  военном  деле,  чем  Леви   Эшкол.  Надо  сказать,  что   я  не
сочувствовала ни одному из этих требований. Национальная коалиция - и в свое
время я узнала, что это такое,  на собственном опыте - хороша при нормальных
условиях, когда есть время на длинные споры, выражающие разные точки зрения;
но тогда, когда надо принимать роковые решения,  она не помогает, а  мешает,
ибо  только   общность   идеологии,  предпосылок   и  позиций   способствует
эффективной и гармоничной работе правительства. Если и  была нужда, в  чем я
лично сомневаюсь,  в те  последние дни перед  войной укреплять правительство
Эшкола, это можно и нужно было сделать без особых замен. Я-то знала - чего в
Израиле тогда не знали многие, - что Эшкол, без фанфар и развернутых знамен,
в тишине, сделал  как премьер-министр и министр обороны все, что  нужно, для
того, чтобы наши оборонные  силы могли справиться со своей задачей. Он  знал
армию,  понимал  ее нужды  и умел их  удовлетворять - это  никому не внушало
сомнений.
   Я  не слепая,  и, конечно, я, как и все, видела  какую-то робость в его
манере держаться. В самые  трудные  дни  "коненут"  он раза два обращался  к
нации и сказал  все, что  сказал  бы любой  другой  на его  месте; но сказал
как-то  нерешительно, без  понимания  аудитории  -  а  страна  в  это  время
нуждалась в  более энергичном руководителе. Я-то  не думала - да и теперь не
думаю,  что это имеет  значение. Эшкол был мудрый  и преданный делу человек,
сознававший,  что  на  него  возложена  самая тяжелая  для  государственного
деятеля  ответственность,  и  тяжесть  этой ответственности  его  подавляла.
Только  безумец  мог бы испытывать при этом другие чувства,  и то, что Эшкол
слегка заикался, говоря о том, чтобы послать свой народ на войну, делает ему
честь.
   Я впоследствии тоже узнала, что это значит, и не раз  вспоминала Эшкола
во  время Войны Судного  дня,  когда  мрачная,  как смерть, я  выступила  по
телевизору, ибо то, что  я должна была сказать - и никто кроме  меня сказать
не  мог, - было так  серьезно, что мне было не до выбора слов. Но опять-таки
кто никогда  там  не  побывал, тот  вряд ли может себе представить, как было
дело. У  израильтян  нервы  были натянуты до предела, выступления Эшкола  их
разочаровали, отчаянные попытки найти другой, невоенный,  выход из положения
- тоже. К  чему  заставлять Аббу Эвена стучать еще в одну дверь? Сколько  же
еще   продлится   неизвестность?   Что   ж   мы,  так  и   будем  дальше   -
отмобилизовались,  и  сидим,  ждем?  Эшкол  казался  слишком  нерешительным,
слишком пассивным. Времена были героические - но где же герой?
   Все критиковали Эшкола, но никто не требовал, чтобы он ушел в отставку,
просто  нарастало всеобщее, хоть и неоправданное недовольство им, вылившееся
в  настоятельное   требование  назначить   нового,  более  смелого  и  более
популярного в  народе министра. К концу мая ясно было, что тысячи израильтян
считают Моше Даяна подходящим выразителем  решительности нации все вытерпеть
и победить. Словно бы израильтяне  - не все, но очень многие -  ожидали, что
Даян привнесет  что-то  такое, чего у  Эшкола  не было. Я и теперь не могу в
точности определить,  чего  они искали.  Возможно,  уверенности, что в такое
трудное  время  их поведет боец, а возможно,  им импонировало известное всем
даяновское бесстрашие. Как бы то ни было, сопротивляться такому напору  было
невозможно.  В  конце  концов,  Эшкол,  оскорбленный  до  глубины  души,  не
понимавший, что главное  - это  сохранять единство,  сдался,  а я  перестала
спрашивать  себя, как же это получилось: если  Даян такой явный кандидат  на
пост министра  обороны, почему же Бен-Гурион  так никогда  и  не  вручил ему
этого портфеля?
   Даян оставался министром обороны Израиля до 1974  года; в моем кабинете
не было другого министра обороны,  и мы с  ним очень хорошо работали вместе.
Однако, я надеюсь, он простит мне, если я скажу, что и теперь не верю, будто
его назначение  в 1967 году особенно изменило ход Шестидневной войны и будто
он  -  главный зодчий  нашей победы. Армия Обороны  Израиля  не дожидалась 1
июня, чтобы  разработать стратегический план и обучать своих солдат. И герои
этой война - люди Израиля.  Не  думаю, что исход войны был бы иным, если  бы
Даян не вошел в правительство. Но как бы то ни было, скажу здесь, что хоть я
и  считала,  что  с Эшколом  поступили  несправедливо,  израильское общество
получило, наконец,  энергичного и эффектного военного руководителя, которого
оно  так добивалось и  в котором,  может  быть,  даже  нуждалось,  и я  была
довольна, что вопрос этот, наконец, решился.
   Еще два  замечания  по  поводу  Шестидневной войны.  Первое само  собой
разумеется,  и все-таки  я уже знаю,  что надо снова и снова повторять,  ибо
есть  люди, не понимающие, что мы  провели эту войну столь успешно не только
потому,  что  вынуждены  были  это  сделать,  но  и потому,  что всей  душой
надеялись одержать  такую полную  победу, после которой  больше не  придется
воевать.  Если  нам  удастся  нанести  собранным против  нас арабским армиям
тотальное  поражение, то, может быть,  наши  соседи,  наконец, откажутся  от
"священной войны" против нас и поймут, что мир нужен  им так же, как  и нам,
что жизнь их сыновей  не менее дорога, чем жизнь наших.  Мы ошибались. Арабы
были разбиты наголову, они понесли  тяжелейшие  потери - но и это не помогло
им  осознать, что  Израиль не исчезнет  с  карты мира просто для того, чтобы
оказать им услугу. И второе,  о чем я бы хотела  напомнить читателям: в июне
1967 года и Синай, и  Газа, и Цисиордания - на запад от Иордана, и Голанские
высоты,  и  Восточный Иерусалим  -  все находилось  в руках  арабов, поэтому
смешно  сейчас говорить,  что  причины  напряженности на  Ближней Востоке  и
причины Войны Судного дня - присутствие на этих территориях Израиля - с 1967
года!  Когда  арабские  государственные  деятели  настаивают,  чтобы Израиль
отошел к границам,  существовавшим  до 1967 года,  можно спросить: если  эти
границы для  арабов священны,  то  зачем было затевать  Шестидневную  войну,
чтобы их нарушить?
   Война началась  рано утром в понедельник 5 июня. Как только мы услышали
вой сирены,  мы поняли,  что ожидание кончено, хотя о размахе сражений нация
узнала только поздно ночью. Весь день наши самолеты, волна за волной, летели
через  Средиземное море бомбить египетские аэродромы с заготовленными против
нас самолетами - и  весь день мы, припав  к транзисторам, ждали новостей. Но
новостей не было  - только музыка, ивритские песни  и шифровки - призывы еще
не  мобилизованных  резервистов.   Только  после  полуночи  жители  Израиля,
сидевшие   в   своих   затемненных   комнатах,   услышали  от   командующего
военно-воздушными силами официальный, почти невероятный отчет об этом первом
дне  за  шесть  часов,   которые  понадобились  военно-воздушным  силам  для
уничтожения более  400 вражеских самолетов (в том  числе и базировавшихся на
сирийских и иорданских аэродромах) и завоевания полного господства в воздухе
от Синая до  сирийской границы, народ Израиля  был спасен. И хотя меня  весь
день информировали о ходе событий, я тоже не вполне понимала, что произошло,
пока не  услышала радиопередачи.  Несколько минут я простояла одна  у дверей
своего  дома, вглядываясь  в  безоблачное, бестревожное  небо,  и тут только
уразумела, что  нам больше  не  надо бояться воздушных налетов,  которых  мы
боялись так много лет. Да, война только началась, и будут и смерть, и траур,
и горе.  Но самолеты, которые должны были  бомбить  нас, валялись на  земле,
изуродованные,  и аэродромы, с  которых они должны были  взлететь,  лежали в
обломках.  Я вдыхала ночной воздух так  глубоко,  словно мне много недель не
удавалось вздохнуть по-настоящему.
   Но мы одержали решающую победу не только в воздухе. В тот же  день наши
наземные  силы, поддержанные авиацией, мчались по трем, взятым  в 1956  году
дорогам они уже углубились в Синай,  побеждая в танковом бою,  где сражалось
больше машин, чем было в Западной пустыне во время Второй мировой войны; они
уже шли к Суэцкому каналу.  Протянутая для примирения рука Израиля сжалась в
кулак,  и остановить наступление  израильской армии уже было невозможно.  Но
Насер  был не единственный  арабский  правитель,  чьи планы  были  вдребезги
разбиты в день 5 июня.
   Был еще Хуссейн, который взвешивал на одной чаше весов обещание Эшкола,
что  Иордании ничего  не  грозит, если она не влезет  в войну,  на  другой -
полученное им  утром от  Насера  сообщение,  что египтяне бомбили  Тель-Авив
(хотя к  тому времени у  Насера  практически  уже  не было  самолетов).  Как
когда-то его дед, Хуссейн долго примеривался  - и сделал ошибку. 5  июня  он
отдал  приказ своим войскам начать обстрел Иерусалима  и еврейских поселений
на  Иордане - израильской  границе.  Его армия  должна была  стать восточной
половиной  задуманных  клещей, но ей  это  не  удалось. Как только  Иордания
начала обстрел, Армия Обороны Израиля ударила и по Хуссейну, и хотя битва за
Иерусалим стоила жизни многим молодым израильтянам, дравшимся врукопашную на
узких улочках, чтобы танками и снарядами не разрушать города и священных для
христиан  и  мусульман  мест,  - уже этой  ночью  стало  ясно, что  жадность
Хуссейна будет стоить  ему по  меньшей  мере Восточного Иерусалима. Не боясь
повториться, я опять подчеркиваю, что как в 1948 году арабы  били по городу,
нисколько не заботясь о сохранности церквей и святых мест, так и в 1967 году
иорданские  войска  без  колебаний  использовали  церкви   и  даже  минареты
собственных  мечетей под  огневые  точки.  Потому-то мы  возмущаемся,  когда
кое-кто выражает опасения за святой Иерусалим под  израильским  управлением,
не  говоря уже о  том, что открылось нам, когда мы впервые вошли в Восточный
Иерусалим.  Еврейские кладбища были  осквернены, старые синагоги  Еврейского
квартала сравнены с землей, еврейскими надгробными камнями с  Масличной горы
были  вымощены иорданские  дороги и  армейские уборные.  Так что не  стоит и
пытаться  убедить меня,  что Иерусалиму лучше быть в  арабских руках или что
нам нельзя доверить заботу о нем.
   Египет  был побит  за  три дня,  Хуссейн в два дня расплатился за  свою
ошибку. В четверг 8 июня сдался губернатор Газы, израильские войска вышли на
восточный берег Суэцкого канала  и закрепились там.  Тиранский пролив  снова
находился  под контролем  Израиля,  восемьдесят  процентов,  если не  более,
египетской военной техники было  уничтожено. Даже Насер не  слишком точный в
подсчетах, допускает, что погибло 10000 египетских  солдат и 1500 офицеров к
нам в  плен попали 6000 египтян или около того. К  Израилю опять  попал весь
Синай  и Газа,  а  также  Восточный  Иерусалим, Старый  город и  практически
половина  иорданского королевства. Но мы еще не знали, сколько  наших  ребят
погибло в боях, и нам надо  было  управиться еще с одним агрессором. 9  июня
Армия Обороны Израиля обратила внимание на Сирию  и решила доказать ей,  что
она   ошибается,  считая   непобедимыми  орудия,  без  конца  обстреливающие
еврейские поселения с Голанских высот.  Должна признаться,  что для такой ее
самоуверенности были некоторые  основания.  Когда  после войны я  поехала на
Голанские высоты  и увидела своими глазами растянувшиеся на много километров
бетонные  бункеры,  щетинящиеся  колючей проволокой,  набитые  антитанковыми
пушками  и  артиллерийскими  орудиями,  я  поняла,  почему сирийцы были  так
самоуверенны  и  почему Армии  Обороны  Израиля понадобилось два дня и целая
ночь кровопролития, чтобы  совершить, дюйм за дюймом, подъем на эти высоты и
пробиться   в   бункеры.  Но  благодаря  армии,   авиации,  парашютистам   и
бульдозеристам,  это   было  сделано,  и  10  июня  сирийцы   стали  просить
Объединенные Нации  устроить прекращение огня. Командующий Северным  флотом,
генерал Давид Элазар (будущий  начальник штаба  во время Войны Судного дня),
когда сражение закончилось, послал телеграмму поселенцам в долине  "Только с
этих высот я увидел, какие вы великие люди".
   Все  кончилось. Арабские государства и  их  советские патроны проиграли
вой