ы грозные -
Реймса, Шартра, Суассона, и не дворцы Версаля и Фонтенебло, но медленная
жизнь крохотных беззвестных городков, но благородно-мягкие рисунки полей,
лесков с омелами, серый камень длинных садовых оград, да вс„ непридуманное
французское земляно-серое каменноустройство. Близ Шантийи на Уазе мы
ночевали в густо туманную ночь, совсем рядом иногда тарахтели плицами баржи,
- уедин„нное мирным охватом, отдыхало сердце совсем как на родине. И, может
быть, особенно прелестна мягко-холмистая восточная Франция. (На обратном
через не„ пути нельзя было не заметить на холме грандиозного - как почти уже
нерукотворного - креста. Мы свернули - и вскоре оказались у могилы де Голля,
надо же! Охранявшие полицейские узнали меня - и потом корреспонденты
дозванивались в Цюрих: чтбо хотел я выразить посещением этой могилы?)
Разделяли - скорей исторические места: в фортах Вердена или грандиозном
погребалище - сердце щемило: а у нас? кбак легло и сколько, и совсем
безнаградно. Побывали мы на кладбище русcкого экспедиционного корпуса под
Мурмелоном: могилы, могилы, могилы. (Встречал нас бывший прапорщик того
корпуса, теперь дьякон кладбищенской церкви Вячеслав Афанасьевич Васильев.
Была при нас и вечерня там.) По какому государственному безумию, в какой
неоглядной услужливости посылали мы сюда истрачивать русскую силу, когда уже
так не хватало е„ в самой России? зачем же наших сюда завезли погибать?
В Компьенском лесу - отказала французам ирония: сохранена обстановка
капитуляции немцев в 1918 - и ни полунам„ка, как обратный спектакль был
повтор„н в 1940.
Я-то знал, что не только знакомлюсь, но и прощаюсь. Если на Новый год мы с
издательством "С„й" ограничились, в их подвале, давкой корреспондентского
коктейля, с безалаберными вопросами и ответами, так что с собственными
переводчиками не осталось минуты познакомиться, - то теперь, не торопясь, я
встретился и с ними.
Насколько несчастлив я был со многими переводами на многие языки (и многих
уже не проверить при жизни) - настолько счастлив оказался с переводчиками
французскими. Человек семь-восемь их оказалось, все друг со другом знакомые,
все - ученики одного и того же профессора Пьера Паскаля, и близких выпусков,
все - достаточно осведомл„нные о советской жизни и е„ реалиях, не небрежные
ни к какой неясной мелочи и, кажется, все - изрядные стилисты в сво„м
родном. Единство же их обучения приводило к значительному сдружеству
переводов. Французских переводов я и приблизительно не мог бы оценить, но
многие знающие, и первый Н. Струве, - очень хвалили. А благодаря тому, что
не через единую голову нужно было пропустить всю эту массу страниц кипучих
лет - распредел„нные между несколькими, они появлялись быстрой чередой, без
пропуска, почти вослед за русским, и так стала Франция единственная страна,
где книги мои успевали и работали в полную силу. Именно Франция, закрытая
мне по языку для жительства.
Руководители "С„я" Фламан и Дюран стали теперь в Париже и главные мои гиды в
общественном поведении. По их совету и устройству я дал пресс-конференцию в
связи с выходом французского перевода "Тел„нка" и участвовал в сложной
телевизионной передаче "Апостроф", где были в диспуте человек шесть
литературных критиков. Фламан разумно предостер„г меня: не дать сыграть на
мне внутренней французской политике, к чему и будут все тянуть, ни на минуту
не забыть мировое измерение художника и положение свидетеля между двух
миров.
Пресс-конференция опять мало удалась: разговор дробился, стержень - не
получался*.
А день телевидения выдался у меня очень тяж„лый: дн„м - встречи, вс„ время
на ногах, бродьба по Парижу, где-то протянуты часы до позднего начала
передачи, голова разболелась, - приш„л я вялый в эту огромную студию,
похожую на цирковые кулисы, сотни людей, гул, неразбериха. В этой же толчее
усадили нас семерых за столом, наструненный социалист Жан Даниэль из "Нувель
обсерват„р" против как бы рассеянного, не мобилизованного на диспут правого,
Д'Ормессона, остальные тянули каждый что сво„. Я сидел с опущенной головой,
без воодушевления и даже с отчаянием от этой их перепалки, уже усталый от их
комичных схваток, с неохотой отбивая "классовые наскоки" социалиста и
обезнад„женный добраться до настоящего разговора. А прошло выступление** -
поразительно удачно, по единодушным отзывам. Именно это спокойствие и
безнад„жная ирония были восприняты как самое достойное представительство
России. Не всегда наибольший напор да„т наилучший результат. Знакомство с
Францией произошло отлично - настолько, что передачу, уже в ходе е„,
увеличили на 20 минут против расписания. Было много потом газетных откликов
и писем.
Да уже - и уезжать. (Ещ„ какие-то внезапные, но обязательные дела. К
каким-то крупным физикам-математикам ездили на частную встречу: ободрять в
их намерении защищать советских инакомыслящих. До чего унизительна, надоела
- а до поры неизбежна - эта жалкая наша поза: "Защитите нас, свободные
западные люди!" Были, нет ли от того последствия, - не знаю.)
Никогда не хватало в жизни времени - не хватало его и теперь, до отъезда за
океан. Как же, быв так близко к Италии, на не„ не глянуть? Аля ехать не
может: только что два раза отлучалась со мной, а бабушке тяжело одной с
четырьмя внуками. Виктор Банкул, наш новый друг, взялся устроить мне такую
поездку: за 4 дня пронестись по части Италии и южной Франции. Сын русских
эмигрантов, родившийся в Абиссинии; уже сиротой кончавший французский
католический колледж в Бейруте, а потом университет; превосходно знающий
пять главных европейских языков, а кроме того ч„ткий в действиях,
осмотрительный (все ли замки автомобиля заперты - обойд„т два раза), Виктор
Сергеевич подарил мне эти редчайшие для меня дни - чистого отдыха безо
всякой цели, даже безо всякой задачи глазам и наблюдению, а если что и
записывает перо, то механически, от вечного разгона.
Маленькая Брешиа, о которой, кажется, и не слышал никогда, - а в ней ротонда
с подземной базиликой первых веков христианства, и вот диво: насколько
русскому сердцу родней и ближе романская архитектура, чем готическая с е„
подавляющим холодом, - тоже христианство, да, понимаю, а - чужое (да ещ„
теперь - с динамиками в высоте колонн). В тесноте сгруженного города
(губящий сизый дым на узких улицах, клубы дыма из тоннеля, прорытого в
холме) - вдруг открывается высокий полуразрушенный Веспасианов храм, и
вьются листочки по сохранившейся стене, в углублениях выпавших кирпичей -
голуби, а на древней римской мозаике с удивлением видишь свастику, была уже
тогда. И тут же - откопанный театр, откопанные римские дворы.
Веронские шекспировские обязательные места. В Вероне - памятник варварски
брошенной в 1915 одной бомбе с самол„та, - того ли с тех пор навидались? А
я, натерпясь от сизого дыма и грохота среди старины, мню и другую мраморную
тут эпитафию, от себя: "Здесь в 1975 советский варвар застрелил свободного
итальянского мотоциклиста". (А свобода их - ездить навстречу одностороннему
движению, "под кирпич", двигаться при красном светофоре, - а бывает,
итальянский красный светофор да„т и три зел„ных стрелки: вообще - красный,
ходу нет, но при этом можно: и направо, и налево, и прямо. Много мы сме„мся.
Не прош„л поезд - уже подымается железнодорожный шлагбаум, мы переезжаем - и
видим, что поезд на нас катит.) Ещ„ странно видеть взрослых мужчин,
собирающихся и галдящих по-бабьему. Юноши в обнимку - как девушки.
(Вспоминаю: в Ростове-на-Дону тоже была такая манера.) А девочки перед
школою заходят в церковь на 10 минут, вс„-таки!
Та самая Венеция волшебная, чьего не дразнившая воображения! Но большие
каналы забиты (и загазованы) речными трамваями, моторками-такси, а все углы
подавлены сувенирными ларьками. Сегодня, мне кажется, уже и не гондолы
отличительная особенность Венеции, не обрывы запертых дверей на каналы - но
заповедный и недоступный автомобилям центр Венеции, уже непредставимое
счастье города, по которому не может ездить ничто гремящее, дымящее, а
только ходят пешком, по солнечным плито-мощ„ным площадям, - даже есть где и
кошкам бродить. Но, увы, от радиодинамиков не спас„шься нигде. Не туристский
сезон, начало апреля, но на площади св. Марка и в залах, залах Дворца Дожей
- многолюдье. О Боже, что же тут делается в сезон и в какую тяж„лую
повинность обратился туризм! На Адриатическом побережьи, дальше, эта
повинность выросла небоскр„бами, механизированными курортами ("пляж наций").
Пожалуй, на морских курортных побережьях, как нигде, ощущаем мы, как же нам
тесно стало на Земле, как много нас, как не хватает уже морского песка нам,
извергаемым городами.
А Равенну всего лучше смотреть рано утром, когда никого нигде ещ„ нет,
редкие дворники метут, воркуют голуби, можно вообразить жизнь прежних веков.
Мавзолей императрицы римской Галлы, розово-оранжевым проходит свет через
тонко-каменные пластины, смерть воспевается как восхождение к Богу. О, как
давно мы жив„м, человечество. Итальянская лучшая древность везде испещрена
современным процарапом, накраскою серпов-молотов да лозунгов, да угроз:
"полиция - убийцы!", "христианские демократы - фашисты, смерть им!",
"фашистская падаль - вон из Италии!". Между колоннами: "Да здравствует
пролетарское насилие! да здравствует социализм!" (Отпробовали б вы его!) И
тв„рдыми словами, но без уверенности: "Абсолютно воспрещено входить в собор
с велосипедами". - Могила Данте в виде часовни. - И митинг: "Португалия не
станет европейским Чили".
Ещ„ из унылой приморской низменности задолго маячит как нарочно поднятая
крутая гора с четырьмя зубчатыми збамками. Сан-Марино! - горно-замковые
декорации, превзошедшие меру, уже поверить нельзя, что это строилось не для
туристов. - И вскоре же - совсем пустынные, безлесые, неплодородные
сухо-солнечные Апеннины, и стоит на горке скромный сельский каменный
запертый храм Santuario Madonna del Soccorso (Святилище Мадонны-помощницы) -
и ни селения рядом, как храмы на Кавказе: кому надо молиться -
прикарабкаются, придут. Все Апеннины бедны водой, бедны почвой - но ни в
одном селении ни единого лозунга, этим забавляются только города.
Вот во Флоренции мы увидим опять во множестве: "ленинский комитет", красный
флаг из окна, красный серп и молот, намазанный на церковной двери (куда ещ„
дальше?), "наша демократия - это пролетарское насилие!", "фашистские ячейки
закрывать огн„м - и даже этого слишком мало!". Ещ„ в ресторане "У старого
вертела" нам подают мясо по-флорентийски - целое зажаренное ребро под белой
фасолью, но по ходу лозунгов и митингов мнится нам, что это - уже последние
дни перед революцией или захватом, и скоро не будут здесь подавать мясо
такими кусками. Я прощаюсь с Европой не только потому, что уезжаю, - я
боюсь, что мы все прощаемся с ней, какой мы знали и любили е„ эти последние
века. Флоренция доведена до такого мусора и смрада, что даже и ранним утром
производит впечатление грязное и беспорядочное. (Да ведь это и при Блоке
начиналось, он заметил: "Хрипят твои автомобили, / Твои уродливы дома, /
Всеевропейской ж„лтой пыли / Ты предала себя сама".) И в этом мусоре
оскверн„нным кажется буйный разгул грандиозных скульптур перед палаццо
Веккио. Одно спасение - квадратные замкнутые дворики, и тут ходят, ходят
кругами в монашеской черноте, не выходя в оголтелый город. В тесноте
Флоренции храмы настроены непомерной величины - и пусты.
Ещ„ немного спуститься по карте - Сиена, уже не так далеко и Рим, - и когда
же увидеть их? Никогда. Не хватает единого лишнего дня, как не хватало во
всей моей прогонной жизни. Во вс„ путешествие нет свободной души, чтобы
наслаждаться красотами, даже вот сойти с машины и пройтись по роще пиний,
под зонтиками их единого т„мно-зел„ного свода. Сколько впечатлений тут можно
набрать! - а мне не нужно? а меня не питает? Такое чувство, что я не имею
права даже на это четыр„хдневное путешествие: и по времени, и потому, что не
к этим местам уставлен мой долг и внимание, - там, у нас, погибает вс„ под
глыбами, и меня давят те жернова.
Мы поворачиваем на Пизу, не пропустить в наклонной башне то слишком крутых,
то слишком падающих ступеней, на Рапалло - и отсюда я начинаю узнавать наш
Крым. Дьявольским виадуком минуем дьявольски дымную Геную и - вс„ более и
более пригорное побережье походит на наш Крым, только горы здесь пониже, а
курорты обстроены лучше, хотя опять же коробки небоскр„бные, а о морской
синеве ещ„ поспорить. Вс„ время ощущение подмен„нности: позвольте, ведь я
вс„ это уже видел! Высокой скалистой приморской дорогой, с перевалами и
тоннелями, перетекаем на Лазурный берег.
Ментона, Монте-Карло, Ницца - кто здесь не побывал из героев счастливой
дворянской литературы! - и кто не побирался из несчастной русской эмиграции
потом... Ох, много, много наших стариков дотягивало здесь свои старые
северные раны при южном солнышке под пальмами и в нищете. И отпето их здесь,
в русском храме на Avenue Nicolas II - единственная в мире короткая улочка,
которою и сегодня почт„н злосчастный государь. Не придумать более для меня
нелепого вечера, как вечер в казино Монте-Карло: три часа тигрино хожу по
залам и записываю, записываю, записываю - лица крупье, лица и действия
игроков, правила игры. Как понятно, почему писатели так охотно приходили
сюда: здесь как будто содрана оболочка психики, и люди не в силах не
показать откровенно каждое движение своих чувств, персонажи романов так и
теснятся в блокнот при каждом движении карандаша. Мне никогда не может это
ничто пригодиться - а я записываю. (Но, писатель, никогда не зарекайся, а
всегда запасайся. Чудовищно вообразить, зачем бы мне пригодилось
Монте-Карло? - а тр„х лет не проходит, и так уместно ложится: ведь будущий
убийца Богров тут-то и бродил, примериваясь к жизни!) А вот меня уже узнали,
так недолго и до разгласки: вот, мол, где Солженицын прожигает дни! уж как
порадуются левые, и без того меня поносящие, что я в Швейцарии поселился, в
стране банков. А уеду из Швейцарии - будут поносить и за отъезд.
Мы гоним, гоним, почти не останавливаясь, где хотелось бы быть и быть.
Сохраняемый в первозданности средневековый городок Сен-Поль-де-Ванс (странно
увидеть здесь за витриной "Архипелаги" и уже "Тел„нка"), крутые переулки,
мощ„нные морскою галькой. Грасс, где доживал Бунин. Каменистые, малоплодные
холмы Прованса, уже сейчас, в апреле, сухие под солнцем, но всюду сизые
пучки лаванды, ещ„ заль„т она лилово-синим эти поля, а душистый е„ настой и
сейчас прода„тся проезжим в одиноких придорожных ларьках. Всякому земному
месту отпущен свой дар. Столица лаванды - Динь. Дорога Наполеона - как гнал
он с Корсики на утраченный Париж. Стоит у дороги кусок старой каменной стены
с проломами. Доломали б е„ и свалили? - нет: в один про„м поставили древнюю
амфору, и стена зажила как памятник, французский вкус! Или: крестьянский
каменный арочный сарай, так и остались видны старые стропила, балки, в более
разрушенной части - старые жбаны, крестьянская посуда, в каменное корытце
стекает струйка родника, - а более сохранившуюся остеклили по-современному,
и в одном помещении сразу - печь, ресторан, тихая классическая музыка, две
скромные девушки-официантки, а меню написано в ученической тетрадке от руки.
Французский уют!
И оставалось мне в Цюрихе ещ„ только короткобегучих несколько дней. Да давай
же, Алюнь, хоть ребятишек свозим на Фирвальдштетское озеро! В солнечный
позднеапрельский день взяли Ермошу с Игоней и погнали туда машиной, там -
пароходиком к тому месту берега, где приносилась священная клятва, откуда
вышел Швейцарский Союз. Голубой день, голубое многоизгибистое озеро между
лесных кряжей. И ещ„ долгим фуникул„ром высоченно поднимались к Ригихофу -
откуда уже и снежные вершины видны, да не в одну сторону. (Малыши мои
неизбалованные целый год потом говорили: "Когда мы с папой были в
путешествии...")
Но и это не последнее европейское. Уже два месяца лежало у меня приглашение
из кантона Аппенцелль - присутствовать на торжественном дне их кантональных
выборов, - и главный редактор "Нойе Цюрхер цайтунг" Фред Люксингер убеждал
меня, что этого пропустить нельзя, он же теперь нас с Алей и пов„з. Мой
отл„т в Канаду был в понедельник - а выборы в воскресенье, и так я успевал.
Это - маленький горный кантон на востоке Швейцарии, даже их - два
Аппенцелля, два полукантона, католический и протестантский, разделились. Мы
званы были в католический. Уже обгоняя по дороге пеших (на выборы ходят
пешком, ехать считается неприлично), нельзя было сразу не заметить: все
мужчины шли с холодным оружием - это знак права голоса, женщины и подростки
его не имеют. Собирались и наискось, без дорог, через луга (правило
Аппенцелля: до дня выборов можно ходить по лугам, а потом пусть раст„т
трава). У парней и у девушек многих - серьга в одном ухе.
Уже дослуживали католическую мессу, в храме - не протолкнуться, а вокруг
алтаря стояли многоукрашенные знам„на общин. И с вес„лых разноцветных шале
на главной улице свешивались длинные флаги невиданных рисунков, сочетаний,
изображений животных. В ратушном зале приглаш„нные туда складывали сперва
сво„ оружие, а поверх кидали ч„рные плащи. Затем шесть знаменосцев в
старинных униформах понесли свои знам„на во главе процессии, и сопровождали
их мальчики-ассистенты в униформах же. Затем должностные лица и поч„тные
гости растянутой медленноступной процессией отправились серединою улицы,
обстоенной жителями, другие вывешивались гроздьями изо всех окон. Меня
встречали все с таким энтузиазмом, как будто я - их коренной, но знаменитый
земляк, вот вернувшийся на родину, - а заранее б я прикинул, что глухой
кантон скорей всего и имени моего не знает. (Да не только писателя они
приветствовали, а воина против зла, и это в речи главы правительства было.)
На площади высился невысокий временный деревянный помост, где все
должностные лица, десятка полтора, выстроились в одну линию и вс„ собрание
простояли с обнаж„нными головами в ч„рных плащах. А всю площадь залила
плотная толпа stimmberechtigte Mдnner - мужчин, имеющих право голоса, со
своим оружием и тоже обнаж„нными головами, серыми, рыжеватыми, седыми, но в
одеждах обычных. А женщины теснились уже где-то за краями толпы или на
балконах и в окнах. Молод„жь на наклонных крышах держалась о заграждения, а
один фотограф картинно оседлал кон„к крыши. Глава правительства ландаман
Раймонд Брогер - с пухом седины на голове, с лицом умственным и энергичным,
произн„с речь, поразившую меня: о, если бы Европа могла слышать свой
полукантон Аппенцелль! или могли б такое себе перенять правители больших
стран!
Вот уже больше полутысячелетия, говорил он, наша община не меняет
существенно форм, в которых она правит сама собою. Нас вед„т убеждение, что
не бывает "свободы вообще", но лишь отдельные частные свободы, каждая
связанная с нашими обязательствами и нашим самосдерживанием. Насилие нашего
времени доказывает почти ежедневно, что не может быть обеспеченной свободы
ни у личности, ни у государства - без дисциплины и честности, и именно на
этих основаниях наша община могла пронести через столетия свою невероятную
жизнеспособность: она никогда не предавалась безумию тотальной свободы и
никогда не присягала бесчеловечности, которые сделало бы государство
всемогущим. Не может существовать разумно функционирующее государство без
примеси элементов аристократического и даже монархического. Конечно, при
демократии народ оста„тся решающим судь„й во всех важных вопросах, но он не
может ежедневно присутствовать, чтоб управлять государством. И правительство
не должно спешить за колеблющимся переменчивым народным голосованием, только
бы правителей переизбрали вновь, оно должно не зазывные речи произносить
избирателям, но двигаться против течения. На деле и по истине задача
правительства состоит - действовать так, как действовало бы разумное
народное большинство, если бы оно знало вс„, во всех деталях, а это
становится вс„ невозможнее при растущих государственных перегрузках. Поэтому
оста„тся: избрать для совета и прав