) При моей неспособности вести тяжбу, найти
время - я считаю, что этот конфликт кончился очень благополучно. А мог бы
ещ„ сколько помотать душу, совсем отрывая от работы.
Этот конфликт я выиграл, можно сказать - по неопытности: я ещ„ не понимал,
как, от небывалой обретенной свободы, вполне можно сбиться и на суды. Вскоре
за тем получив сведения, что в Италии готовится публикация моих фронтовых
писем к первой жене (они все остались у не„), и даже факсимильная, и не
считаясь, что я жив, - я неосторожно д„рнулся к суду, прив„л в движение
адвоката. Но первичный итальянский суд признал, что печатать письма без
разрешения - можно! Адвокаты заманивали меня вести юридический процесс
дальше - но тут я очнулся. В мо„м положении проще заявить вслух и не
судиться. [15] (От этой публикации отказались ли все издатели, или само КГБ
потом: в моих письмах слишком многое свидетельствовало и в мою пользу, а
гебистам нужен был эффект односторонний.)
Когда же вышло в свет "Стремя "Тихого Дона"" - удивляюсь, почему Шолохов
(Советы) не подал на меня в суд за мо„ откровенное предисловие к той книге.
Советские - любят такой при„м, западные суды открыты для любого иска, и
потянулось бы, и потянулось на много лет (а у КГБ денег хватает).
Конечно, эти все мои колебания между страстью тихого писания и страстью к
политическим выпадам - они в мо„м темпераменте, без того я не попадал бы на
такие разрывы. И вс„ же я считаю, что я на Западе справился, не поддался
политическому водовороту. (Впрочем - это скорей по инстинкту, а я тогда ещ„
не соразмерял ясно, насколько ничтожны физические силы наши и объ„м времени
- против всего Несделанного.)
Тем летом утверждался в Берне созданный мною Фонд, вс„ это шло через Хееба,
я и поселе не имел времени вникнуть в его действия. Сперва - благополучно и
быстро утвердили, и название: "Русский Общественный Фонд". Но вскоре,
видимо, чьи-то чиновничьи души зажал страх: ведь такое название - это не
вызов ли Советскому Союзу? не нам„к ли здесь, что русские общественные дела
текут как-то помимо советского правительства? Нет, название недопустимое.
"Фонд помощи политзаключ„нным", предложили мы. - Ни в коем случае! Слово
"политический" неприемлемо для нейтральной Швейцарии. И потянулась торговля.
Кое-как убедили мы, пусть так: "Русский Общественный Фонд помощи
преследуемым и их семьям". (Название обрезбало культурные и созидательные
задачи Фонда, но в Уставе они есть. Пока сидим за границей - пусть звучит
так, что поделать?)
К осени - вс„ же потекла у меня работа в Штерненберге. Радость какая, я
больше всего и боялся: а вдруг за границей - да не смогу писать?
Не тут-то было! В сентябре 1974 Владимир Максимов звонит мне тревожно в
Цюрих. Передатный звонок Али застиг меня в Штерненберге в тихий осенний
день, когда так хорошо работается, - просит моего заступничества Сахарову:
Жорес в Стокгольме назвал Сахарова "едва ли не поджигателем войны" и
возражал против Нобелевской премии мира ему. На свой личный бы ответ
Максимов не полагается, а, мол, только мой голос может быть услышан и т. д.
Как всегда в таких поспешных нервных передачах и нервных просьбах
отсутствует прямая достоверность, отсутствует текст, стенограмма - да где и
когда их добудешь? - а вот надо протестовать! помогите! ответьте! за смысл -
мы ручаемся! (А вс„ вздул стокгольмский член НТС, и вполне возможно, что с
перекосом.)
Ах, как больно отрываться от работы! Но и - кто же защитит Сахарова, правда?
Какой низкий укус! После прежних подножек Сахарову от братьев Медведевых -
сразу верится, что и эта - произошла, так. В действиях этих братьев, правда,
- элементы спектакля. Рой остался в Союзе как полулегальный вождь
"марксистской оппозиции", более умелый в атаке на врагов режима, чем сам
режим; а Жорес, только недавно столь яркий оппозиционер и преследуемый (и
нами всеми защищаемый), - вдруг уехал за границу "в научную командировку"
(вскоре за скандальным таким же отъездом Чалидзе, с того же высшего
одобрения), вослед лиш„н советского паспорта - и остался тут как независимое
лицо; помогает своему братцу захватывать западное внимание, западный
издательский рынок, издавать с ним общий журнал и свободно проводить на
Западе акции, которые вполне же угодны и советскому правительству. Да братья
Медведевы действовали естественно коммунистично, в искренней верности
идеологии и своему отцу-коммунисту, погибшему в НКВД: от социалистической
секции советского диссидентства выдвинуть аванпост в Европу, иметь тут свой
рупор и искать контактов с подходящими слоями западного коммунизма.
Роя я почти не знал, видел дважды мельком: при поразительном его внешнем
сходстве с братом он, однако, был несимпатичен, а Жорес весьма симпатичен,
да совсем и не такой фанатик идеологии, она если и гнездилась в н„м, то
оклубливалась либерализмом. Летом 1964 я проч„л самиздатские его очерки по
генетике (история разгула Лысенки) и был восхищ„н. Тогда напечатали против
него грозную газетную статью - я написал письмо ему в поддержку, убеждал и
"Новый мир" отважиться печатать его очерки. При знакомстве он произв„л самое
приятное впечатление; тут же он помог мне восстановить связь с
Тимофеевым-Ресовским, моим бутырским сокамерником; ему - Жорес помогал
достойно получить заграничную генетическую медаль; моим рязанским знакомым
для их безнад„жно больной девочки - с изощр„нной находчивостью добыл новое
редкое западное лекарство, чем расположил меня очень; он же любезно пытался
помочь мне переехать в Обнинск; он же св„л меня с западными корреспондентами
- сперва с норвежцем Хегге, потом с американцами Смитом и Кайзером (одолжая,
впрочем, обе стороны сразу). И уже настолько я ему доверял, что давал на
пересъ„мку чуть ли не "Круг-96", правда, в мо„м присутствии. И вс„ же не
настолько доверял, и в момент провала моего архива отклонил его горячие
предложения помогать что-нибудь прятать. Ещ„ больше я его полюбил после
того, как он ни за что пострадал в психушке*. Защищал и он меня стать„й в
"Нью-Йорк таймс" по поводу моего бракоразводного процесса, заторможенного
КГБ. А когда, перед отъездом за границу, он показал мне свою новонаписанную
книгу "10 лет "Ивана Денисовича"", он в„з е„ печатать в Европу, - то, хотя
книга не была ценна, кроме как ему самому, - я не имел тв„рдости запретить
ему е„. (Вероятно, допускаю, я тут сказал ему какое-то резкое слово о
Зильберберге, что знать его не знал, и не поручусь, чтбо это за личность, -
Жорес грубо вывел его в книге так, что Зильберберг будто сам нав„л на мой
архив и тем заработал отъезд за границу, я никогда такого не предполагал, -
но затем Жоресу пришлось в Англии выдержать стычки с Зильбербергом, смягчать
текст, а пожалуй всем тем - и подтолкнуть Зильберберга на его пакостное
сочинение.) И наши общие фотографии Жорес спешил печатать, и мои письма к
нему, и пригласительный билет на нобелевскую церемонию, с подробным планом,
как найти нашу московскую квартиру, потерял голову от западной беспечности
сразу.
Затем вскоре стали приходить от Жореса новости удивительные, да прямо по
русскоязычным передачам, я сам же в Рождестве-на-Истье прямыми ушами и
слушал. То, по поводу сцены отобрания у него советского паспорта, ответил
корреспонденту по-русски, я слышал его голос, на вопрос о режиме,
господствующем в СССР: "У нас не режим, а такое же правительство, как в
других странах, и оно правит нами при помощи конституции". Я у себя в
Рождестве за„рзал, обомлел: чудовищно! самое прямое и открытое предательство
всех нас!!! То он сравнивал Сахарова (опаснейше для последнего) с танком,
ищущим помощи западных правительств. Тогда вскоре, осенью 1973, я имел
оказию отправить ему письмо по "левой" в Лондон и отправил, негодующее.
(Признаться, я не знал тогда, а надо бы смягчить на то: у Жореса остался в
СССР сын, притом в уголовном лагере.)
Переселился я на Запад - Жорес из первых стал называться приехать в Цюрих и
даже в первые дни, - продолжать внешнюю иллюзию нашей дружбы? она очень
запутывала европейцев, смазывала все грани. Я отклонил. Личные отношения не
возобновились. И вот - теперь он напал на Сахарова.
И я - ввергаюсь ещ„ в одну передрягу: написать газетный ответ Жоресу на не
слышанное и не читанное мною выступление - а значит, осторожнее выбирая
выражения*. Только потому я писал не колеблясь, что знал, в какую сторону
Жорес эволюционировал все эти месяцы.
А вс„ тот же угодник Флойд (ещ„ не заподозренный, это - до "Шпигеля")
бер„тся поместить в "Таймс". Я пишу в Штерненберге, Аля шл„т телефонами в
Лондон - проходит день, второй, третий - что-то застряло, новые волнения,
новые перезвоны, вдруг заявление появляется в "Дейли телеграф" в
ослабленном, искаж„нном виде, - значит, уже в "Таймсе" не будет, почему?
"Таймс" опасается слишком прямых выражений о Ж. Медведеве, которые могут
быть опротестованы через суд.
И надо сказать, что "Таймс" почувствовал верно. Жорес и через норвежскую
"Афтенпостен" и прямо мне отвечал: что при его выступлении не было ни
магнитной, ни стенографической записи, дословно он не говорил так, как ему
приписывается, но даже и в приписываемом нет "вклада Сахарова в дело
разжигания войны" - как я написал в статье на основе взбалмошной информации
от Максимова. Так что, по западным правилам, Жорес вполне мог и судиться. Но
правоты-то вс„ равно за ним не было, и он не решился. Да ведь так же он и
отрицал, будто говорил для радио: "у нас в СССР не режим, а такое же
правительство, и управляет нами на основе конституции", - но я-то слышал
своими ушами!
Вот в таких изд„ргах проходит первое лето на Западе, я выкраиваю себе недели
поработать в горах - и не догадываюсь, что тем временем адвокат Хееб вс„
безнад„жнее запутывает мои дела, - мне невдом„к поинтересоваться и
доспроситься. Тем временем на английском, на итальянском, на испанском, не
говоря о греческом, турецком и других, неумелые переводческие перья
безнад„жно портят или испакощивают мои книги - а мне этой проблемой некогда
заняться: переводы? А что ж для писателя в мо„м положении важнее? Настолько
ещ„ я не осознался, не умерился, что тороплю немецкий и английский
стихотворные переводы "Прусских ночей", хотя уже ясно, что ни ритма, ни рифм
соблюсти в них не берутся - это будет непрочитываемая каша, неуклюжая
поделка, - ну зачем бы мне спешить? Отчего не отложить на пять, на десять
лет? Разгон! Не в тех темпах живу.
Ещ„ неожиданностью для меня было, какую бурю вызвало "Письмо вождям" в
образованщине: и понимал я, и вс„ ещ„ не понимал глубину начавшегося раскола
в отечественном обществе. "Письмо" мо„ бранили резко, страстно - и это было
для меня свидетельством, что я сделал ход важнее, чем и сам думал, коснулся
коренного. В самиздате составляли даже сборник критических статей, не знаю,
печатали ли его когда-нибудь.
И в эмигрантской прессе ш„л о "Письме" напряж„нный спор, были и за, и
против. Так же неожиданно для меня выступил М. Михайлов, которого я не
привык и считать участником русской жизни, но - "нашим" преследуемым
союзником в Югославии, издали. А вот понятие "наши" сильно менялось и
дробилось - и Михайлов меня поразил просвечивающим сочувствием к марксизму
(защищал от меня чистоту этой идеологии) и к эсерству. И "Письмо" мо„
объявлял антихристианским и антирусским (до сих пор обвиняли: слишком
русское и православное). И Михайлов бер„тся теперь "отделить художника от
идеолога" (старая советская кирпотинская песенка); и вс„ это выносится из
Сербии на мировую арену почти неправдоподобным тоном: "ну, так раз и
навсегда надо - (Солженицыну и его читателям) - уяснить вот что",
"Солженицыну не дано осмыслить собственный опыт", "ну что ж, прид„тся просто
повторить то, что для европейской юридической мысли давно уже стало
аксиомой"... И ещ„ более поразил при„мами, которыми вед„тся дискуссия:
неоднократно подставляется вместо меня Владимир Осипов, а затем (ленинская
ухватка) все его мысли валятся на меня вместе с "прокитайскими
группировками, итальянскими неофашистами, эмигрантами-монархистами", и
"Солженицын повторяет грех Ленина", и "Письмо" состоит из тех же частей, что
"Коммунистический Манифест". И чутко развивая нам„к Сахарова: "Найдутся
последователи и договорят, что Солженицын удержал про себя"...
О-го-го, какие же рогатые вырастают из славных отважных диссидентов!
А в начале октября вышел 1-й номер "Континента" - я вскипел от
развязно-щегольской статьи Синявского, от его "России-Суки". Увидел в том (и
верно) рождение целого направления, злобного к России, - надо вовремя
ответить, не для эмиграции, для читателей в России, ещ„ связь не была
порвана, - и вот, сохранился у меня черновик, писал:
"Реплика в Самиздат. Как сердце чувствовало, оговорился я в приветствии
"Континенту": "пожелания нередко превосходят то, что сбывается на самом
деле". Приш„л ј 1. И читаем: "РОССИЯ-СУКА, ТЫ ОТВЕТИШЬ И ЗА ЭТО..." Речь
ид„т о препятствиях массовому выезду евреев из СССР, и контекст не указывает
на отклонение автора, Абрама Терца, от этой интонации. 10-летнее гражданское
молчание прервано им вот для такого плескба. Даже у блатных, почти
четвероногих по своей психологии, существует культ матери. У Терца - нет.
Вся напряж„нная, нервная, острая его статья посвящена разоблачению "их", а
не "нас", - направление бесплодное, никогда в истории не дававшее
положительного. Абрам Терц справедливо настаивает, что русский народ должен
видеть свою долю вины (он пишет - всю вину) в происшедшем за 60 лет, - но
для себя и своих друзей не чувствует применимости этого закона. Третьей
эмиграции, уехавшей из страны в пору наименьшей личной опасности (по
сравнению с Первой и Второй), уроженцам России, кто сами (комсоргами,
активистами), а то отцы их и деды, достаточно вложились уничтожением и
ненавистью в советский процесс, пристойней было бы думать, как мы ответим
перед Россией, а не Россия перед нами. А не плескать помоями в е„
притерпевшееся лицо. Мне стыдно, что идея журнала Восточной Европы
использована нахлынувшими советскими эмигрантами для взрыва сердитости,
прежде таимой по условиям осторожности. Мы должны раскаиваться за Россию как
за "нас" - иначе мы уже не Россия".
Не помню почему, но в Самиздат, в СССР, не послал. Вероятно потому, что
подобное предстояло вскоре сказать при выпуске "Из-под глыб".
Но вот так - характерно ч„тко, уже на первых шагах, прорисовалась пишущая
часть Третьей эмиграции, - и куда ж ей хлынуть, как не в открывшийся
"Континент"? В следующие два-три года он станет престижным пространством для
их честолюбивого скученья, гула, размаха рук (и для такого, что невозможно
тиснуть в первоэмигрантских изданиях). Впрочем, противобольшевицкую линию
Максимов выдерживал вполне.
За август я преодолел опасную отвычку, отклон от "Колеса": ведь с бурной
осени 1973, в нарастающей тряске, я уже не работал с полной отдачей. В
Штерненберге постепенно устоялось душевное настроение и мысли. Взял
недоконченный "Октябрь", теперь так обогащ„нный цюрихскими ленинскими
подробностями, это собиралось замечательно (и детали о цюрихских
социалистах, и даже метеосводки по Цюриху за любой день октября 1916 или
февраля 1917, не надо придумывать погоду), - так уткнулся в новую трудность.
В предыдущие годы, планируя "Колесо" по Узлам и стремясь скорей прорваться к
Февральской революции, я решился пропустить весьма-таки узловой, "узельный"
август 1915: с катастрофическим отступлением русской армии, созданием
буйного Прогрессивного Блока, его яростной атакой на правительство,
уступательной перетасовкой министров и мучительным пере„мом Верховного
Главнокомандования цар„м, да там же и Циммервальдская конференция. А теперь,
в октябре 1916, допущенный мною пропуск сильно давал себя знать: требовал
вставки многих ретроспекций, и настолько сильно требовал, что я кардинально
заколебался: да не вставить ли "Август Пятнадцатого"? Но стал смерять,
сколько же других - исторических и личных - линий прид„тся перестраивать?
нет, это ещ„ худший разлом. Остался при прежнем плане Узлов - и теперь готов
был уверенно вести в "Октябре" ленинскую линию. А число возможных глав о
Ленине теперь нарастало лавиной. (Увы, уже не существует тот ресторанчик
"Штюссихоф", где заседал ленинский "Кегель-клуб", - ищем с Алей сходный
другой ресторан, с такими же фонарями на деревянных столбах.)
Наконец осенью, после Штерненберга, мне кажется, что мы с женой заработали
право четыре дня поездить по Швейцарии. Маленькая Швейцария, а для нас как
огромная, мы нигде ещ„ не были, кроме той моей поездки с Видмером к
президенту Фурглеру.
По ровной части маршрута - опять на Берн, большой дорогой, затем на Лозанну
и Женеву - мы поехали с Алей вдво„м, с тем, что потом, через горы, нас
повед„т Видмер. Переезд во французскую Швейцарию прош„лся по сердцу
мягкостью: сразу как отвалилась та нахохленная чопорность, которую в Цюрихе
мы уже и не замечали. Округа Берна и округа Женевы - как две разные страны,
трудно поверить, что они в одном государстве. Женева - чем-то умягчает
сердце изгнанника, вероятно не так тяжело переживать здесь и годы. Поехали
мы путешествовать, а головы были полны покинутыми заботами, и путешествие не
казалось приятной реальностью, но какой-то сон. И в Лозанне, в приоз„рном
парке, бродили, как не понимая, будто ещ„ не совсем придя в себя от перел„та
из Москвы, наши мысли и привычки не успевали за передвижением тел. Да все
эти восемь месяцев мы как будто ещ„ и не жили нигде, ни к чему не
прикрепясь, - а вот уже за океан собирались.
В Монтр„, на восточном берегу Женевского озера, почти на ощупь мы попали к
замку Шильонского узника. Туда, после закрытия реш„тчатых ворот, не пустили
бы нас - но немецкие экскурсанты узнали меня через ворота и стали со смехом
кричать, что я - из их группы. Збамок на малом островке, внутренние каменные
дворики, вот и цепь для приковки узника к стене, уж и не та и в том ли
месте? - но отзывает зэческое сердце: как легко устраивается тюрьма,
непроницаемая для одних, легко-прогулочная для других! В детстве по многу
раз читал я все свои домашние книги, так и поэму Жуковского. Как-то
грезилось это вс„ намного мрачней, грозней, и волны не оз„рные, - и вдруг
невзначай вступаешь в гр„зу, с комичным эпизодом непусканья. Эти жизненные
повторы, всплывы, замыканья жизни самой на себя - до чего мы их не жд„м, и
сколько ещ„ встреч или посещений наградят нас в будущем. (В России бы!..)
В Монтр„ же предполагалась встреча с Набоковым, но, по недоразумению (он как
будто ждал нас в этот день, но не прислал условленного подтвержденья, мы ещ„
и с дороги проверяли звонком в Цюрих), оставалось нам миновать его роскошную
гостиницу. (А как странно жить постоянно в гостинице.)
Я жалел, что не увиделся с Набоковым, хотя контакта между нами не предвидел.
Я всегда считал его писателем гениальным, в ряду русской литературы -
необыкновенным, ни на кого не похожим. (Непохожим на предшественников. Но
первое знакомство с его книгами ещ„ не предвещало, сколько возникнет у него
последователей: во второй половине ХХ века эта линия оказалась весьма
разработочной. Ещ„ тогда не видно было, насколько полое течение родится
вослед ему.) Сетовал я, ещ„ в СССР: зачем не пош„л он по главной дороге
русской истории? вот, мол, оказался на Западе - выдающийся и свободный
русский писатель, тотчас после революции, - и отчего ж он - как и Бунин, как
и Бунин! - не взялся писать о гибели России? Чем другим можно было жить в те
годы? Как бесценен был бы их труд, не доступный уже нам, потомкам! Но оба
они предпочли дороги частные и межвременные. Набоков покинул даже русский
язык. Для тактического литературного успеха это было верно, чтбо могла
обещать ему эмиграция на 40 лет впер„д? Он изменил не эмиграции - он
уклонился от самой России.
Ещ„ из СССР в 1972 году я, "по левой", послал письмо в Шведскую Академию,
выдвигая Набокова на Нобелевскую премию по литературе*. И самому Набокову
послал копию при письме. [16] Я понимал, что Набоков уже в пожилом возрасте,
что поздно ему себя переделывать, - но ведь и родился и рос он у ствола