тианства, породившего социализированное, неорганичное,  безлич-
ное сугубо современное знание. Помимо дурного универсализма, в современ-
ной науке есть еще один, намного более  глубокий  принцип,  привнесенный
христианством - мы имеем в виду идею дуализма. В современной науке  при-
рода мыслится как нечто неодушевленное, поверхностное, отдельное от  че-
лове ка. Ее покорение, вернее, мнимое покорение, представляется как поз-
нание реальности в себе, полностью независящее от познающего и  его  ду-
ховного мира. За всем этим явно проглядывается ирреалистическая  религи-
озная позиция и противоречие языческому мировоззрению. Здесь речь идет о
противопоставлении духа действительности. Здесь речь  идет  о  дуализме:
духовная субъективность против природной объективности. Здесь речь  идет
об утрате смысла того, что является духовной объективностью. При  приня-
тии этой точки зрения природная реальность представляется чуждой, немой,
бездушной, поверхностной, материальной - и именно  такая  природная  ре-
альность служит предметом изучения новой науки, профанической науки  За-
пада.
   Хотя языческое мировоззрение и не исчерпывалось натурализмом,  -  как
утверждает сегодня некоторые либо некомпетентные, либо сознательно  изв-
ращающие истинный смысл вещей люди, - хотя ему и было известно об идеале
мужественного преодоления и абсолютного осв обождения, тем  не  менее  в
согласии с ним мир был живым телом, пронизанным  таинственными,  божест-
венными и демоническими силами, полным смыслов и символов:  "чувственным
выражением невидимого", по словам Олимпиадора. Человек жил тогда в орга-
ничной бытийной связи с силами мира и Сверхмира, так что он  мог  бы  по
праву сказать о себе, в согласии с герметическим выражением, что он есть
"все во всем, составленный из всех сил":  именно  эта  идея  пронизывает
арийско-аристократическое учение об "атмане". И именно на  основе  этого
мировоззрения развивалась совершенная, законченная, сакральная  традици-
онная наука.
   Христианство нарушило этот синтез, создало  трагическую  пропасть.  С
одной стороны, дух "потустороннего", ирреального, субъективного - первый
корень европейской абстрактности. С другой стороны, идея природы - мате-
рии, замкнутой в себе поверхности, загадочн ого феномена - сделало  воз-
можным профаническую науку(1). И  как  полученное  посредством  мудрости
внутреннее прямое интегральное знание  заменилось  внешним,  интеллекту-
альным, дискурсивно-научным и профаническим, так и место органичной, бы-
тийной связи людей с сокровенными силами природы, которая  была  основой
традиционного ритуала, могущества жертвы и самой магии,  заняли  поверх-
ностные, опосредованные, насильственные отношения машин и техники. Таким
образом, сама семитская революция содержала в себе зародыш ме  ханизации
жизни.
   В машине мы видим безличную, нивелирующую силу науки, которая и поро-
дила ее. Как деньги являются сегодня механизированной и безличной сторо-
ной зависимости, как  современная  культура  обладает  универсалистским,
глухим ко всему знанием - так и в мире машин м ы видим безличную,  неор-
ганичную силу, покоющуюся на автоматизме и  выполняющую  одни  и  те  же
действия абсолютно независимо от того, кто ей  управляет.  Полная  иммо-
ральность такой силы, которая принадлежит всем и никому, которая являет-
ся ценностью, которая не имеет оправдания и которая может сделать  чело-
века могущественным вне зависимости от его реального превосходства, оче-
видна. Из этого также следует, что такое положение вещей  возможно  лишь
потому, что при таком порядке не может быть и тени истинного и сво  бод-
ного действия: ни одно следствие в мире техники и машин  не  может  быть
непосредственнно зависимым от "Я" как от причины. Между ними существует,
как условие действия, целая детерминированная система  законов,  которая
может быть описана, но не может быть понята, и  которая  не  выходит  за
рамки индивидуума, за рамки чисто индивидуального могущества. Да, в сво-
ем знании феноменов, в своем окружении бесчисленными дьявольскими  маши-
нами индивидуум сегодня еще более убог и бессилен, чем когда-либо, более
обусловл ен и ограничен, нежели сам способен обусловливать  и  ограничи-
вать. При этом он вынужден желать ограничиваться минимумом и  постепенно
подавить ощущение самого себя, неугасимый огонь индивидуального бытия  в
усталости, в капитуляции перед роком, в разложении .
   Даже если ему и удастся с помощью открытых его наукой "законов",  ко-
торые в наших  глазах  являются  простыми  статистически-математическими
абстракциями, создать или разрушить мир - все равно его реальное отноше-
ние к различным событиям при этом, строго говор я, не  изменится:  огонь
так же будет жечь его, органические трансформации будут так же помрачать
его сознание, время, страсть и смерть так же будут устанавливать над ним
свои законы - в общем, он останется тем же существом, что и раньше, пог-
руженным в ту же случайность, что и раньше, т.е. он будет так  же  зани-
мать место в иерархии существ, которое соответствует человеку вместе  со
всем тем, что является чисто человеческим.
   Преодоление этого уровня, интеграция самого себя, осуществление  дея-
ния освобождения не под, а над природным детерминизмом, не среди феноме-
нов, а среди причин феноменов, прямо, с легкостью и правом того, кто об-
ладает превосходством - таков путь к истинном у могуществу, который тож-
дественен пути к самой Мудрости: потому что там,  где  "знать"  означает
"быть", там уверенность означает могущество.
   Но такая задача, в  первую  очередь,  требует  преодоления  дуализма,
восстановления языческого понимания природы - того живого, символическо-
го, мудрого понимания, которое было знакомо всем великим культурам древ-
ности.
   Когда призрачный современный человек снова станет реальным,  и  когда
он восстановит контакты и симпатии с тайными силами природы, тогда риту-
ал, символ и сама магия перестанут быть простыми "фантазиями", как назы-
вают их сегодня те, кто, ничего о них не  зна  я,  считают  их  простыми
предрассудками, преодоленными наукой, тогда человек узнает то  могущест-
во, которое является оправданностью, санкцией достоинства,  естественным
атрибутом интегрированной жизни, ее органичной, индивидуальной, неотъем-
лемой частью.
   Повторим еще раз то, что мы сказали вначале: Европа создала мир,  ко-
торый во всем является неизлечимой, абсолютной  антитезой  традиционному
миру. Никаких компромиссов не существует, примирение невозможно. Оба ми-
ра стоят друг против друга, разделенные бездн ой, всякий мост через  ко-
торую есть чистая иллюзия. И семитизированная цивилизация мчится в голо-
вокружительном темпе к своему логическому завершению - и даже  не  желая
быть пророками, мы вынуждены заметить, что это  завершение  не  заставит
себя долго ждать.
   Те, кто предвидят это завершение и ощущают весь заключающийся  в  нем
абсурд и трагизм, должны набраться мужества и сказать НЕТ всему.
   Все - это сегодняшний мир. Эти замечания по поводу науки и машин  по-
казывают достаточно ясно, как далеко может зайти отречение, и  как  оно,
одновременно с этим, необходимо и неизбежно. Отречение, которое, однако,
не является прыжком в пустоту. Эти замечани я показывают также, что воз-
можна иная система ценностей, иных путей и иного знания,  совершенная  и
тотальная, что возможен иной человек и иной мир. И  они,  действительно,
могут быть вызваны к жизни, когда  новая  волна  начнет  подниматься  из
бездн беспокойств а и бессмысленности Запада.
 
АКТИВИЗМ И ГУМАНИЗИРОВАННЫЙ МИР 
 
   Появление машин на  Западе  тесно  связано  с  так  называемым  акти-
вистским, апеллирующим к становлению, "фаустовским" миропониманием.  Ро-
мантическое воодушевление по отношению ко всему тому, что является  нуж-
дой, поиском, трагизмом; религия жизни или, как сказа л Генон,  суеверие
жизни, понимаемой как постоянное напряжение, беспокойство,  которое  ни-
когда не находит освобождения и, в вечном пресыщении, переходит от одной
формы к другой, от одного ощущения к другому, от одного открытия к  дру-
гому; одержимость "созда нием" и "завоеванием", страсть к новому рекорду
- все это составляет четвертый аспект европейского недуга: аспект, кото-
рый наложил неизгладимый отпечаток на лицо  европейской  цивилизации,  и
который в наши дни достиг апогея своего пароксизма.  Мы  уже  упоминали,
что корень этого извращения также следует искать  в  семитском  племени.
Его духом, его основным элементом был дух мессианизма. Мечта об ином ми-
ре, идея Мессии, бегущие от настоящего, являются потребностью в постоян-
ном движении разбитых, л ишенных наследства и проклятых  людей,  которые
неспособны утверждать и желать свою собственную, особую реальность.  Это
- недостаточность душ тех убогих, чье бытие есть жадность, страсть и от-
чаяние. Постепенно бережно хранимая отпрысками семитской расы и с  тано-
вящаяся все более дерзкой и более необходимой по мере политических  удач
"избранного народа", эта сомнительная реальность вырвалась из низов  Им-
перии и стала мифом великого восстания рабов, мифом яростной волны, зах-
лестнувшей языческий Рим. И позднее, выйдя за рамки католической органи-
зации и оставив ее в стороне, она расширилась и превратилась в хилиасти-
ческий мираж. Сама вожделенная перспектива,  таким  образом,  бесконечно
отодвинулась, а потребность и отчаяние стали еще  более  жесткими  и  же
стокими, она превратилась в становление без конца, в чистое  напряжение,
в гравитацию пустоты. Бегство от этого  мира  и  постоянное  отодвижение
иного - та боязнь мира, которая является тайной современной жизни и  ко-
торая шумно объявляет себя ценностью, чтобы оглушить самою себя -  явля-
ется также тайной христианства после банкротства его эсхатологии. Э то -
внутренне присущее христианству проклятие, которое оно несет в  себе,  и
которое передается народам, его принявшим и изменившим тем  самым  олим-
пийскому, классическому, арийскому идеалу. Первая тема, которая, как  мы
уже видели, возникла в связи с банкротством мессианизма -  тема  ставших
экклезиатическими законов социальной зависимости - тесно связана с  этой
второй темой и имеет с ней одно и то же происхождение. Объединив эти две
темы в од ну, мы получим тем самым закон, который определяет сегодня все
общество и всю культуру:  на  низшем  уровне  -  индустриальный  оргазм,
средства, ставшие целью, механизация, система  хозяйственных  и  матери-
альных детерминант,  развитию  которых  отбивает  такт  наука  вместе  с
карьеризмом, с погоней за успехом людей, которые не живут,  а  проживают
отпущенное им время и, в конечном счете, сверхновые и уже упомянутые ми-
фы "вечного прогресса" на основе "социальных служб" и ставшего самоцелью
и всеобщей обязанностью труда . На высшем уровне -  совокупность  "фаус-
товских", привязанных к становлению, бергсонианских учений, о которых мы
уже говорили, и базис социальной истины, "будущее науки", универсализм и
имперсонализм философов. И все это подтверждает и свидетельствует только
об одном: о падении на Западе ценности индивидуальности - той  ценности,
о которой с такой навязчивостью и так много  пустословят.  Только  жизнь
того, кто не достаточен для самого себя и кто удален от самого с ебя,  в
действительности стремится к "иному": такой человек нуждается в обществе
как в поддержке и коллективном законе; такой человек хочет быть ничем  -
хочет быть поиском, неудовлетворенностью, зависимостью от будущего;  хо-
чет быть становлением. Подобные люди испытывают ужас перед всем тем, что
является естественным жизненным пространством человека: перед молчанием,
перед одиночеством, перед незаполненным временем, перед  вечностью.  Они
заботятся, волнуются, бросаются безостановочно от одного  к  другому,  з
анимаются чем угодно, только не сами собой. Они делают нечто, чтобы  до-
казать себе, что они есть, но, желая получить  от  всех  своих  действий
особое подтверждение,  в  действительности,  они  ничего  не  делают,  в
действительности, они просто одержимы делом. В этом состоит смысл  акти-
визма. Активизм - это не действие, это лихорадка действия. Это -  безум-
ная суматоха тех, кто отброшен от центра колеса, и их  суета  становится
все более стремительной и бессмысленной по мере того, как расстояние  до
центра увеличива ется. И с убыстрением этой суеты,  этого  "темпа",  все
большей становится роковая тирания социальных законов по отношению к хо-
зяйственной, индустриальной, культурной и научной областям, по отношению
ко всему порядку вещей, созданному после того, как индиви дуум отдалился
от самого себя, после того, как вместе со  смыслом  центральности,  ста-
бильности и внутренней самодостаточности был потерян смысл того,  что  в
действительности является ценностью  индивидуальности.  Крушение  Запада
несомненно произошло из-за кру шения индивидуума как такового.
   Мы уже сказали вначале, что сегодня люди больше не знают - что  такое
действие. Тот, кто интересовался традиционными  индийскими  учениями,  -
хотя те же идеи можно найти и на нашем классическом Западе, -  наверняка
был удивлен тем, что все являющееся движени ем, активностью, становлени-
ем и изменением принадлежит к пассивному женскому принципу (шакти), в то
время, как позитивный, мужской, солнечный принцип (шива) связан с  неиз-
менным. И также вряд ли он смог бы подыскать подходящее объяснение тому,
что означае т положение широко известной  Бхагават-гиты  (IV.  18),  где
подчеркивается различие между недеянием в деянии и деянием  в  недеянии.
Но в этом выражается не квиетизм, не созерцательная  "нирвана".  В  этом
скорее выражается знание того, что такое подлинная активность. Эта  идея
строго идентична идее Аристотеля о "неподвижном двигателе": тот, кто яв-
ляется причиной и истинным господином дви жения, сам неподвижен. Он про-
буждает, подчиняет и направляет движение. Он заставляет делать,  но  сам
не делает, т.е. он не захватывается, не увлекается действием, он  -  это
не действие, а непоколебимое, спокойное превосходство, от которого исхо-
дит и зависи т действие. Как раз поэтому его приказание,  могущественное
и невидимое, можно назвать как Лао-цзы деянием недеяния (вэй-вувэй). Ему
противостоит тот, кто действует; тот, кто движется; тот,  кто  захвачен,
опьянен делом, "волей", "силой" в натиске, в страст и, в воодушевлении -
тот, кто является только инструментом; тот, кто не делает, а претерпева-
ет действие. И поэтому в этих  учениях  он  представляет  собой  женский
принцип и отрицание высшего, трансцендентного, неподвижного, олимпийско-
го принципа, стоящего н ад движением.
   Но сегодня в Европе превозносится именно такое  негативное,  эксцент-
ричное, низшее действие:  опьяненная  спонтанность,  которая  неспособна
владеть собой и создать для себя центр; спонтанность, закон которой  на-
ходится вне ее самой и тайной волей которой являе тся  стремление  оглу-
шить и уничтожить саму себя. И это называют позитивным и мужским,  хотя,
на самом деле, это - лишь прославление того, что является наиболее женс-
ким и негативным. В своем ослеплении современные люди Запада уже  ничего
не видят и абсолютно безосновательно полагают, что внутреннее  действие,
тайная сила, исходящая не из машин, не из банков, не из  обществ,  а  из
людей и богов, есть не действие, а отрешенность, абстракция, потеря вре-
мени. И человек тем самым все более ограничивает себя, видя в "силе" си-
ноним власти и отождествляя волю с простой животностью и телесностью,  с
тем, что имеет антитезу, противоречие (внешнее или внутреннее) уже в са-
мой предпосылке, которой человек  руководствуется.  Напряжение,  борьба,
усилие, стремление - nisus, str uggle("потуги" - лат., "борьба" - англ.)
- вот лозунги такого активизма. Но все это не является действием.
   Действие - это нечто изначальное. Нечто простое, опасное, не допуска-
ющее сопротивления. В действии нет места ни  страсти,  ни  антитезе,  ни
"усилию" - в действии полностью отсутствует  "гуманность"  и  "чувство".
Оно исходит из абсолютного центра, без ненавист и, без жадности, без жа-
лости; оно исходит из спокойствия, которое поражает и подчиняет. Оно ис-
ходит из "творческого безразличия",  которое  выше  любых  противоречий.
Действие - это приказание. Это - грозное могущество Цезарей. Это  -  ок-
культное и беззвучное деяние повелителей Дальнего Востока, роковое,  как
силы природы, и обладающее той же "чистотой". Это  магическая  неподвиж-
ность египетских изображений, чарующая сдерж анность ритуальных поз. Это
обнаженный, свежий маккиавелизм во всей своей жестокости  и  бесчеловеч-
ности. Это - то, что пробуждается когда - как это было еще в позднем фе-
одальном Средневековье - человек остается один, когда человек с  челове-
ком или человек против человека поступает, опираясь лишь  на  свою  силу
или слабость, без всякого оправдания, без всякого закона. Это - то,  что
разражается когда - в героизме, в жертве или в великом святотатстве -  в
человеке возникает сила, стоящая над добром и злом, над жалостью,  стра-
хом и счастьем, сила, взгляд которой направлен ни на самого себя, ни  на
другого, и в которой пробуждается примордиальное могущество вещей и эле-
ментов. То, что в физике называется энтропией, европейцы называют "геро-
измом," и при этом хвалятся им, как дети. Мучение истерзанных душ, пафос
глуповатых женщин, неспособных владеть сами собой и подчинить себя  мол-
чанию и абсолютной воле - все это на  Западе  стал  о  восхваляться  как
"трагическое восприятие жизни" с тех пор, как в душе поселились  неурав-
новешенность, дуализм, "нечистая совесть" и  ощущение  "греховности".  И
из-за одного осложнения возникло другое: действие исчезло  за  безволием
чувства и боли. Противоречие и, в особенности, бессилие стали  условиями
для ощущения себя самого, откуда и пошли потребность усилия, романтичес-
кое прославление насильственного, бег по кругу, суета, суеверия, ценнос-
ти не достижения, а движения, не обладания и господства, а утомительного
завоевания, не практической, обнаженной, законченной реализации, а "веч-
ной задачи". И христианство своим отрицанием классической гармонии, сво-
им отр ицанием смысла автаркии и абсолютного ограничения,  смысла  олим-
пийского превосходства, дорической простоты и активной, позитивной, жес-
токой, имманентной силы, подготовило почву для мира закабаленных и одер-
жимых. Запад знает все об оковах, о крови и о помутнении - но  ничего  о
свободе. Крик о свободе, который можно услышать повсюду, - это  крик  из
тюрьмы. Это вой зверей за решеткой, это - голос низа.  Современный  "во-
люнтаризм" - это не воля, а риторика отчаяния, зам енившая  собой  волю;
ментальное распутство, направленное на приписывание себе того, чего  нет
в действительности. И лишь знаками одержимости, характерной  чертой  ро-
бости, подтверждением того, что это - только нужда, потребность произно-
сить слова для собстве нного успокоения - являются все современные восх-
валения "могущества" и "индивидуальности": аспект  отчаяния,  деградации
Европы перед мучительным законом "серьезности" и "обязанности". Итак,  в
Европе все ужасно серьезно, трагично... и несвободно. Все в  ней  выдает
принуждение, выражающееся в одних через ригоризм, запретительство, импе-
ративизм, через моральную и рациональную нетерпимость, в других -  через
романтическое буйство и гуманист ический пафос. Кристальная ясность, ок-
рыляющая простота, легкость духовной радости свободной  игры,  ирония  и
аристократическое превосходство - всего этого более не  существует,  все
это стало лишь мифом. Вместо этого надо всем царит  закон  идентичности,
раве нства  и  своекорыстных  интересов.  Это  -  мир  микельанжеловской
тюрьмы, отголоски которой сохранились в человечности Бетховена и  Вагне-
ра, улучшенной за счет "героизма" и "космического ощущения".  И  сколько
строгости и романтической мучительности даже в "Весе лой  Науке"  Ницше,
даже в на