В этой маленькой, тесной ка-
юте двигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда шхуну качало и ки-
дало из стороны в сторону. Но тяжелее всего было для меня полное  равно-
душие людей, которым я прислуживал. Время от времени я  ощупывал  сквозь
одежду колено, чувствовал, что оно пухнет все сильнее и  сильнее,  и  от
боли у меня кружилась голова. В зеркале на стене кают-компании временами
мелькало мое бледное, страшное, искаженное болью лицо. Сидевшие за  сто-
лом не могли не заметить моего состояния, но никто из них не выказал мне
сочувствия. Поэтому я почти проникся благодарностью к Ларсену, когда  он
бросил мне после обеда (я в это время уже мыл тарелки):
   - Не обращай внимания на эти пустяки! Привыкнешь со временем.  Немно-
го, может, и покалечишься, но зато научишься ходить. Это, кажется, назы-
вается парадоксом, не так ли? - добавил он.
   По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, отве-
тил как полагалось: "Есть, сэр".
   - Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно. Я  как-нибудь
побеседую с тобой.
   Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.
   Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел, ме-
ня послали спать в кубрик к охотникам, где нашлась  свободная  койка.  Я
рад был лечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от  несносного
кока! Одежда успела высохнуть на мне, и я, к моему удивлению, не  ощущал
ни малейших признаков простуды ни от последнего морского купания, ни  от
более продолжительного пребывания в воде, когда затонул "Мартинес".  При
обычных обстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно,  в
постели и около меня хлопотала бы сиделка.
   Но боль в колене была мучительная. Насколько я мог  понять,  так  как
колено страшно распухло, - у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел
на своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут
же - они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел  Гендерсон  и
мельком глянул на меня.
   - Скверная штука, - заметил он. - Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.
   Вот и все; а случись это со мной на суше, меня лечил бы хирург и, не-
сомненно, прописал бы полный покой.  Но  следует  отдать  справедливость
этим людям. Так же равнодушно относились они и к своим собственным стра-
даниям. Я объясняю это привычкой и тем, что чувствительность у них  при-
тупилась. Я убежден, что человек с более тонкой нервной организацией,  с
более острой восприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее.
   Я страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль  в  колене
не давала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно,
дал бы себе волю но эта новая, грубая, примитивная  обстановка  невольно
внушала мне суровую сдержанность. Окружавшие меня люди, подобно дикарям,
стоически относились к важным вещам, а в мелочах напоминали детей. Впос-
ледствии мне пришлось наблюдать, как Керфуту, одному из охотников,  раз-
мозжило палец. Керфут только не издал ни звука, но даже не  изменился  в
лице. И вместе с тем я много раз видел, как тот же Керфут приходил в бе-
шенство из-за сущих пустяков.
   Вот и теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился - и  все
только потому, что другой охотник не соглашался с ним, что тюлений белек
от рождения умеет плавать. Керфут утверждал, что этим  умением  новорож-
денный тюлень обладает с первой минуты своего появления на свет, а  дру-
гой охотник, Лэтимер, тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки глазами,
утверждал, что тюлень именно потому и рождается на суше,  что  не  умеет
плавать, и мать обучает его этой премудрости совершенно так же, как пти-
цы учат своих птенцов летать.
   Остальные четыре охотника с большим интересом прислушивались к спору,
- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, - и  време-
нами подавали реплики. Иногда они начинали говорить все сразу, и тогда в
тесном кубрике голоса их звучали подобно  раскатам  бутафорского  грома.
Они спорили о пустяках, как  дети,  и  доводы  их  были  крайне  наивны.
Собственно говоря, они даже не приводили никаких доводов, а  ограничива-
лись голословными утверждениями или отрицаниями. Умение или неумение но-
ворожденного тюленя плавать они пытались доказать просто тем, что выска-
зывали свое мнение с воинственным видом и сопровождали его выпадами про-
тив национальности, здравого смысла или прошлого  своего  противника.  Я
рассказываю об этом, чтобы показать умственный уровень людей, с которыми
принужден был общаться. Интеллектуально они были детьми, хотя  и  в  об-
личье взрослых мужчин.
   Они беспрерывно курили - курили дешевый зловонный  табак.  В  кубрике
нельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка  боровшегося  с
бурей судна, несомненно, довели бы меня до морской болезни,  будь  я  ей
подвержен. Я и так уже испытывал дурноту, хотя, быть может, причиной  ее
были боль в ноге и переутомление.
   Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, естественно, прежде всего
задумывался над положением, в которое попал.  Это  же  было  невероятно,
неслыханно! Я, Хэмфри Ван-Вейден, ученый и, с вашего  позволения,  люби-
тель искусства и литературы, принужден валяться здесь, на какой-то  шху-
не, направляющейся в Берингово море бить котиков! Юнга! Никогда в  жизни
я не делал грубой физической, а тем более кухонной работы. Я всегда  вел
тихий, монотонный, сидячий образ жизни. Это была жизнь ученого,  затвор-
ника, существующего на  приличный  и  обеспеченный  доход.  Бурная  дея-
тельность и спорт никогда не привлекали меня. Я был книжным червем,  так
сестры и отец с детства и называли меня. Только раз  в  жизни  я  принял
участие в туристском походе, да и то сбежал в самом начале и вернулся  к
комфорту и удобствам оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась
безрадостная перспектива бесконечной чистки картофеля,  мытья  посуды  и
прислуживания за столом. А ведь физически я совсем не был силен.  Врачи,
положим, утверждали, что у меня великолепное телосложение, но я  никогда
не развивал своих мускулов упражнениями, и они были слабы и вялы, как  у
женщины. По крайней мере те же врачи  постоянно  отмечали  это,  пытаясь
убедить меня заняться гимнастикой. Но я предпочитал упражнять свою голо-
ву, а не тело, и теперь был, конечно, совершенно не подготовлен к предс-
тоящей мне тяжелой жизни.
   Я рассказываю лишь немногое из того, что  передумал  тогда,  и  делаю
это, чтобы заранее оправдаться, ибо жалкой и беспомощной была  та  роль,
которую мне предстояло сыграть.
   Думал я также о моей матери и сестрах и ясно представлял себе их  го-
ре. Ведь я значился в числе погибших на "Мартинесе", одним из  пропавших
без вести. Передо мной мелькали заголовки газет, я видел, как мои  прия-
тели в университетском клубе покачивают головой и вздыхают: "Вот  бедня-
га!" Видел я и Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то роковое утро, ког-
да он в халате на мягком диванчике под  окном  изрекал,  словно  оракул,
свои скептические афоризмы.
   А тем временем шхуна "Призрак", покачиваясь, ныряя, взбираясь на дви-
жущиеся водяные валы и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе
путь все дальше и дальше - к самому сердцу Тихого  океана...  и  уносила
меня с собой. Я слышал, как над морем бушует ветер. Его приглушенный вой
долетал и сюда. Иногда над головой раздавался топот ног по палубе.  Кру-
гом все стонало и скрипело, деревянные крепления трещали, кряхтели, виз-
жали и жаловались на тысячу ладов. Охотники все  еще  спорили  и  рычали
друг на друга, словно какие-то человекоподобные земноводные. Ругань  ви-
села в воздухе. Я видел их разгоряченные лица в искажающем,  тускло-жел-
том свете ламп, раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма  койки
казались логовищами диких зверей. На стенах висели  клеенчатые  штаны  и
куртки и морские сапоги; на полках кое-где лежали дробовики и  винтовки.
Все это напоминало картину из жизни пиратов и морских разбойников  былых
времен. Мое воображение разыгралось и не давало  мне  уснуть.  Это  была
долгая, долгая, томительная и тоскливая, очень долгая ночь.
 
 
   ГЛАВА ПЯТАЯ
 
   Первая ночь, проведенная мною в кубрике охотников, оказалась также  и
последней. На другой день новый помощник Иогансен был  изгнан  капитаном
из его каюты и переселен в кубрик к охотникам. А мне велено было  переб-
раться в крохотную каютку, в которой до меня в первый же  день  плавания
сменилось уже два хозяина. Охотники скоро узнали причину этих  перемеще-
ний и остались ею очень недовольны. Выяснилось, что Иогансен каждую ночь
вслух переживает во сне все свои дневные впечатления. Волк Ларсен не по-
желал слушать, как он непрестанно что-то бормочет  и  выкрикивает  слова
команды, и предпочел переложить эту неприятность на охотников.
   После бессонной ночи я встал слабый и измученный. Так начался  второй
день моего пребывания на шхуне "Призрак". Томас Магридж растолкал меня в
половине шестого не менее грубо, чем Билл Сайкс [4] будил  свою  собаку.
Но за эту грубость ему тут же отплатили с лихвой. Поднятый им без всякой
надобности шум - я за всю ночь так и не сомкнул глаз  -  потревожил  ко-
го-то из охотников. Тяжелый башмак просвистел в полутьме, и мистер  Маг-
ридж, взвыв от боли, начал униженно рассыпаться в  извинениях.  Потом  в
камбузе я увидел его окровавленное и  распухшее  ухо.  Оно  никогда  уже
больше не приобрело своего нормального вида, и  матросы  стали  называть
его после этого "капустным листом".
   Этот день был полон для меня самых разнообразных неприятностей. Уже с
вечера я взял из камбуза свое высохшее платье и теперь первым делом пос-
пешил сбросить с себя вещи кока, а затем стал искать свой кошелек. Кроме
мелочи (у меня на этот счет хорошая память), там лежало сто  восемьдесят
пять долларов золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но все его  содержи-
мое, за исключением мелких серебряных монет, исчезло. Я заявил  об  этом
коку, как только поднялся на палубу, чтобы приступить к своей  работе  в
камбузе, и хотя и ожидал от него грубого ответа, однако  свирепая  отпо-
ведь, с которой он на меня обрушился, совершенно меня ошеломила.
   - Вот что, Хэмп, - захрипел он, злобно сверкая глазами. - Ты что, хо-
чешь, чтобы тебе пустили из носу кровь? Если  ты  считаешь  меня  вором,
держи это про себя, а не то крепко пожалеешь о своей ошибке,  черт  тебя
подери! Вот она, твоя благодарность, чтоб я пропал! Я тебя пригрел, ког-
да ты совсем подыхал, взял к себе в камбуз, возился с тобой,  а  ты  так
мне отплатил? Проваливай ко всем чертям, вот что! У  меня  руки  чешутся
показать тебе дорогу.
   Сжав кулаки и продолжая кричать, он двинулся на меня. К стыду  своему
должен признаться, что я, увернувшись от удара, выскочил из камбуза. Что
мне было делать? Сила, грубая сила, царила на этом подлом судне.  Читать
мораль было здесь не в ходу. Вообразите себе  человека  среднего  роста,
худощавого, со слабыми, неразвитыми мускулами, привыкшего к тихой,  мир-
ной жизни, незнакомого с насилием... Что такой человек мог тут поделать?
Вступать в драку с озверевшим коком было так же бессмысленно,  как  сра-
жаться с разъяренным быком.
   Так думал я в то время, испытывая потребность в самооправдании и  же-
лая успокоить свое самолюбие. Но такое оправдание не удовлетворило меня,
да и сейчас, вспоминая этот случай, я не могу  полностью  себя  обелить.
Положение, в которое я попал, не укладывалось в обычные рамки и  не  до-
пускало рациональных поступков - тут надо было действовать не рассуждая.
И хотя логически мне, казалось, абсолютно нечего было стыдиться,  я  тем
не менее всякий раз испытываю стыд при воспоминании об этом эпизоде, ибо
чувствую, что моя мужская гордость была попрана и оскорблена.
   Однако все это не относится к делу. Я удирал из камбуза с такой  пос-
пешностью, что почувствовал острую боль в колене и в  изнеможении  опус-
тился на палубу у переборки юта. Но кок не стал преследовать меня.
   - Гляньте на него! Ишь как улепетывает! - услышал я  его  насмешливые
возгласы. - А еще с больной ногой! Иди назад, бедняжка, маменькин сынок!
Не трону, не бойся!
   Я вернулся и принялся за работу. На этом дело пока и кончилось, одна-
ко оно имело свои последствия. Я накрыл стол в кают-компании  и  в  семь
часов подал завтрак. Буря за ночь улеглась, но  волнение  было  все  еще
сильное и дул свежий ветер. "Призрак" мчался под всеми  парусами,  кроме
обоих топселей и бом-кливера. Паруса были поставлены в первую вахту,  и,
как я понял из разговора, остальные три паруса тоже решено было  поднять
сейчас же после завтрака. Я узнал также, что Волк Ларсен  старается  ис-
пользовать этот шторм, который гнал нас на юго-запад, в ту часть океана,
где мы могли встретить северо-восточный пассат. Под этим постоянным вет-
ром Ларсен рассчитывал пройти большую часть пути до  Японии,  спуститься
затем на юг к тропикам, а потом у берегов Азии повернуть опять на север.
   После завтрака меня ожидало новое и также довольно незавидное приклю-
чение. Покончив с мытьем посуды, я выгреб из печки в кают-компании  золу
и вынес ее на палубу, чтобы выбросить за борт. Волк Ларсен  и  Гендерсон
оживленно беседовали у штурвала. На руле стоял матрос Джонсон.  Когда  я
двинулся к наветренному борту, он мотнул головой, и я принял это за  ут-
реннее приветствие. А он пытался предостеречь меня, чтобы я не  выбрасы-
вал золу против ветра. Ничего не подозревая, я прошел мимо Волка Ларсена
и охотника и высыпал золу за борт. Ветер подхватил ее,  и  не  только  я
сам, но и капитан с Гендерсоном оказались осыпанными золой. В тот же миг
Ларсен ударил меня ногой, как щенка. Я никогда не представлял себе,  что
пинок ногой может быть так ужасен. Я отлетел назад и,  шатаясь,  присло-
нился к рубке, едва не лишившись сознания от боли. Все  поплыло  у  меня
перед глазами, к горлу подступила тошнота. Я сделал над собой  усилие  и
подполз к борту. Но Волк Ларсен уже забыл про меня.
   Стряхнув с платья золу, он возобновил разговор с Гендерсоном.  Иоган-
сен, наблюдавший все это с юта, послал двух матросов прибрать палубу.
   Несколько позже в то же утро я  столкнулся  с  неожиданностью  совсем
другого свойства. Следуя указаниям кока, я отправился в капитанскую каю-
ту, чтобы прибрать ее и застелить койку. На стене,  у  изголовья  койки,
висела полка с книгами. С изумлением прочел я на корешках имена  Шекспи-
ра, Теннисона, Эдгара По и Де-Куинси. Были там и научные сочинения, сре-
ди которых я заметил труды Тиндаля, Проктора и Дарвина, а также книги по
астрономии и физике. Кроме того, я  увидел  "Мифический  век"  Булфинча,
"Историю английской и американской литературы" Шоу, "Естественную  исто-
рию" Джонсона в двух больших томах и несколько грамматик - Меткалфа, Ги-
да и Келлога. Я не мог не улыбнуться, когда на глаза мне попался экземп-
ляр "Английского языка для проповедников".
   Наличие этих книг никак не вязалось с обликом их владельца,  и  я  не
мог не усомниться в том, что он способен читать их. Но, застилая  койку,
я обнаружил под одеялом томик Браунинга в кембриджском издании - очевид-
но, Ларсен читал его перед сном. Он был открыт на стихотворении "На бал-
коне", и я заметил, что некоторые места  подчеркнуты  карандашом.  Шхуну
качнуло, я выронил книгу, из нее выпал листок бумаги,  испещренный  гео-
метрическими фигурами и какими-то выкладками.
   Значит, этот ужасный человек совсем не такой уж неуч, как можно  было
предположить, наблюдая его звериные выходки. И он сразу  стал  для  меня
загадкой. Обе стороны его натуры в отдельности были вполне  понятны,  но
их сочетание казалось непостижимым. Я уже успел заметить, что Ларсен го-
ворит превосходным языком, в котором лишь изредка проскальзывают не сов-
сем правильные обороты. Если в разговоре с матросами и охотниками  он  и
позволял себе жаргонные выражения, то в тех редких случаях, когда он об-
ращался ко мне, его речь была точна и правильна.
   Узнав его теперь случайно с другой стороны, я несколько осмелел и ре-
шился сказать ему, что у меня пропали деньги.
   - Меня обокрали, - обратился я к нему, увидав, что он  в  одиночестве
расхаживает по палубе.
   - Сэр, - поправил он меня не грубо, но внушительно.
   - Меня обокрали, сэр, - повторил я.
   - Как это случилось? - спросил он.
   Я рассказал ему, что оставил свое платье сушиться в камбузе, а  потом
кок чуть не избил меня, когда я заикнулся ему о пропаже.
   Волк Ларсен выслушал меня и усмехнулся.
   - Кок поживился, - решил он. - Но не кажется ли вам, что ваша  жалкая
жизнь стоит все же этих денег? Кроме того, это для вас урок. Научитесь в
конце концов сами заботиться о своих деньгах. До сих пор, вероятно,  это
делал за вас ваш поверенный или управляющий.
   Я почувствовал насмешку в его словах, но все же спросил:
   - Как мне получить их назад?
   - Это ваше дело. Здесь у вас нет ни поверенного, ни управляющего, ос-
тается полагаться только на самого себя. Если вам перепадет доллар, дер-
жите его крепче. Тот, у кого деньги валяются  где  попало,  заслуживает,
чтобы его обокрали. К тому же вы еще и согрешили. Вы не имеете права ис-
кушать ближних. А вы соблазнили кока, и он пал. Вы  подвергли  опасности
его бессмертную душу. Кстати, верите ли вы в бессмертие души?
   При этом вопросе веки его лениво приподнялись, и мне показалось,  что
отдернулась какая-то завеса, и я на мгновение заглянул в  его  душу.  Но
это была иллюзия. Я уверен, что ни одному человеку не удавалось  проник-
нуть взглядом в душу Волка Ларсена. Это была одинокая душа, как мне  до-
велось впоследствии убедиться. Волк Ларсен никогда не снимал маски, хотя
порой любил играть в откровенность.
   - Я читаю бессмертие в ваших глазах, - отвечал я и для опыта  пропус-
тил "сэр"; известная интимность нашего разговора, казалось мне, допуска-
ла это.
   Ларсен действительно не придал этому значения.
   - Вы, я полагаю, хотите сказать, что видите в них нечто живое. Но это
живое не будет жить вечно.
   - Я читаю в них значительно больше, - смело продолжал я.
   - Ну да - сознание. Сознание, постижение жизни. Но не больше, не бес-
конечность жизни.
   Он мыслил ясно и хорошо выражал свои мысли. Не без любопытства  огля-
дев меня, он отвернулся и устремил взор на свинцовое море. Глаза его по-
темнели, и у рта обозначились резкие, суровые линии. Он явно был  мрачно
настроен.
   - А какой в этом смысл? - отрывисто спросил он, снова повернувшись ко
мне. - Если я наделен бессмертием, то зачем?
   Я молчал. Как мог я объяснить этому человеку свой идеализм? Как пере-
дать словами что-то неопределенное, похожее на музыку,  которую  слышишь
во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся  определе-
нию.
   - Во что же вы тогда верите? - в свою очередь, спросил я.
   - Я верю, что жизнь - нелепая суета, - быстро ответил он. - Она похо-
жа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но  рано
или поздно перестает бродить. Большие пожирают малых,  чтобы  поддержать
свое брожение. Сильные пожирают слабых, чтобы сохранить свою силу.  Кому
везет, тот ест больше и бродит дольше других, - вот и все! Вон поглядите
- что вы скажете об этом?
   Нетерпеливым жестом он показал на группу матросов, которые возились с
тросами посреди палубы.
   - Они копошатся, движутся, но ведь и медузы  движутся.  Движутся  для
того, чтобы есть, и едят для того, чтобы продолжать двигаться. Вот и вся
штука! Они живут для своего брюха, а брюхо поддерживает в них жизнь. Это
замкнутый круг; двигаясь по нему, никуда не придешь. Так с ними и проис-
ходит. Рано или поздно движение прекращается. Они больше  не  копошатся.
Они мертвы.
   - У них есть мечты, - прервал я, - сверкающие, лучезарные мечты о...
   - О жратве, - решительно прервал он меня.
   - Нет, и еще...
   - И еще о жратве. О большой удаче - как бы побольше  и  послаще  пож-
рать. - Голос его звучал резко. В нем не было и  тени  шутки.  -  Будьте
уверены, они мечта