няют
слова, а страх, ненависть и боль - единственное, что питает душу?  Я  не
люблю вспоминать об этом! Эти воспоминания и сейчас приводят меня в  бе-
шенство. Я мог бы убить кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал
взрослым, да только судьба закинула меня в другие края. Не так  давно  я
побывал там, но, к сожалению, все шкиперы поумирали,  кроме  одного.  Он
был штурманом, когда я был юнгою, и стал капитаном к тому времени, когда
мы встретились вновь. Я оставил его калекой; он никогда  уже  больше  не
сможет ходить.
   - Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же
вы научились читать и писать?
   - На английских торговых судах. В двенадцать лет я был кают-юнгой,  в
четырнадцать - юнгой, в шестнадцать - матросом, в семнадцать  -  старшим
матросом и первым забиякой на  баке.  Беспредельные  надежды  и  беспре-
дельное одиночество, никакой помощи, никакого сочувствия, - я  до  всего
дошел сам: сам учился навигации и математике, естественным наукам и  ли-
тературе А к чему все это? Чтобы в расцвете сил, как вы  изволили  выра-
зиться, когда жизнь моя начинает понемногу клониться к закату, стать хо-
зяином шхуны? Жалкое достижение, не правда ли? И когда солнце  встало  -
меня обожгло, и я засох, так как рос без корней.
   - Но история знает рабов, достигших порфиры, - заметил я.
   - История отмечает также благоприятные обстоятельства, способствовав-
шие такому возвышению, - мрачно возразил он. - Никто не создает эти обс-
тоятельства сам Все великие люди просто умели ловить  счастье  за  хвост
Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами.  И  не
упустил бы благоприятной возможности, но она мне так и не представилась.
Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа
на свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что  знаете  теперь
вы.
   - А где ваш брат? Что он делает?
   - Он хозяин промыслового парохода "Македония" и охотится на  котиков.
Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов  Японии.  Его  называют  Смерть
Ларсен.
   - Смерть Ларсен? - невольно вырвалось у меня. - Он похож на вас?
   - Не очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и  во  мне,  много...
много...
   - Зверского? - подсказал я.
   - Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем  во  мне,
но он едва умеет читать и писать.
   - И никогда не философствует о жизни? - добавил я.
   - О нет, - ответил Волк Ларсен с горечью. - И в этом его счастье.  Он
слишком занят жизнью, чтобы думать о ней. Я сделал ошибку, когда впервые
открыл книгу.
 
 
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
 
   "Призрак" достиг самой южной точки той дуги, которую он описывает  по
Тихому океану, и уже начинает забирать к северо-западу, держа курс,  как
говорят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись  прес-
ной водой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотни-
ки упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков,  а  матросы  готовят
паруса для шлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины  плетенкой,
чтобы бесшумно подкрадываться к котикам, - вообще "наводят  глянец",  по
выражению Лича.
   Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно,  останется
на всю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, как  стемне-
ет, не решается носа высунуть на палубу. На баке то  и  дело  вспыхивают
ссоры. Луис говорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим
доносчикам уже здорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, греб-
цу из одной с ним шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все  слишком  уж
напрямик, и раза два у него уже  были  столкновения  с  Волком  Ларсеном
из-за того, что тот неправильно произносит его фамилию. А  Иогансена  он
как-то вечером изрядно поколотил, и с  тех  пор  помощник  не  коверкает
больше его фамилии. Но смешно думать, чтобы Джонсон мог поколотить Волка
Ларсена.
   Услышал я от Луиса кое-что и о  другом  Ларсене,  прозванном  Смерть.
Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капита-
ном своему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Жди-
те шквала, - предрекает Луис, - они ненавидят друг друга, как  настоящие
волки".
   Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во  всей
промысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шху-
нах их бывает всего шесть. Поговаривают даже  о  пушках  на  борту  и  о
странных экспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума
в Соединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и  откры-
тым пиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит  приви-
рать, и к тому же этот малый - ходячая Энциклопедия по части  котикового
промысла и всех, кто этим занимается.
   Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в
кубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Там тоже драки  и
все готовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что
Смок и Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сце-
пятся снова, а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет  живым  из
этой схватки. Он не скрывает, что им руководят отнюдь не моральные сооб-
ражения. Ему совершенно наплевать, хоть  бы  все  охотники  перестреляли
друг друга, но они нужны ему для дела, и поэтому он обещает  им  царскую
потеху, если они воздержатся от драк до конца промысла: они смогут тогда
свести все свои счеты, выбросить трупы за борт  и  потом  придумать  для
этого какие угодно изъяснения. Мне кажется, что даже  охотники  изумлены
его хладнокровной жестокостью. Несмотря  на  всю  свою  свирепость,  они
все-таки боятся его.
   Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине
души, побаиваюсь его. Ему свойственно мужество страха - как это  бывает,
я хорошо знаю по себе, - и в любую минуту оно может взять в нем  верх  и
заставить его покуситься на мою жизнь. Состояние  моего  колена  заметно
улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение  в  руке,  которую
сдавил мне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мус-
кулы увеличились и стали тверже. Вот только  руки  являют  самое  жалкое
зрелище. У них такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поло-
маны и черны от грязи, на пальцах - заусеницы, на ладонях - мозоли. Кро-
ме того, у меня появились фурункулы, что я приписываю корабельной  пище,
так как никогда раньше этим не страдал.
   На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером  за  чтением
библии, которая после бесплодных поисков, уже описанных  мною  в  начале
плавания, отыскалась в сундуке покойного помощника.  Я  недоумевал,  что
Волк Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из  Эккле-
зиаста. При этом мне казалось, что он не читает, а высказывает собствен-
ные мысли, и голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте,  зачаровы-
вал меня и держал в оцепенении. Хоть он и необразован, а читает  хорошо.
Я как сейчас слышу его меланхолический голос:
   "Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей  и  областей;
завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих - разные му-
зыкальные орудия.
   И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в  Ие-
русалиме, и мудрость моя пребыла со мною...
   И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и  на  труд,
которым трудился я, делая их: и вот, все - суета и томление духа, и  нет
от них пользы под солнцем!..
   Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму  и
злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему  жертвы;
как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся,  так  и  боящемуся
клятвы.
   Это-то и худо во всем, что делается  под  солнцем,  что  одна  участь
всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце  их,
в жизни их; а после того они отходят к умершим.
   Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу  жи-
вому лучше, нежели мертвому льву.
   Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им  воз-
даяния, потому что и память о них предана забвению.
   И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им  бо-
лее доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".
   - Так-то, Хэмп, - сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на  ме-
ня. - Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил так
же, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный пес-
симизм? "Все - суета и томление духа, и нет от них пользы  под  солнцем!
", "Всему и всем - одно" - глупому и умному, чистому и нечистому,  греш-
нику и святому. Эта участь - смерть, и она зло, по его словам. Этот муд-
рец любил жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и
псу живому лучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тиши-
не и неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле - это  свинство.
Но не ползать, быть неподвижным, как прах или камень, - об этом гнусно и
подумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой есть дви-
жение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь  полна  неудовлетво-
ренности, но еще меньше может  удовлетворить  нас  мысль  о  предстоящей
смерти.
   - Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, - заметил я. - Он по  крайней  мере
после обычных сомнений юности нашел  какое-то  удовлетворение  и  сделал
свой Материализм источником радости.
   - Кто это - Омар Хайам? - спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни в
следующие я уже не работал.
   В своем беспорядочном чтении Ларсену не довелось  напасть  на  "Руба-
йат", и теперь это было для него  драгоценной  находкой.  Большую  часть
стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсужда-
ли мы отдельные четверостишия, и он усматривал в них проявления скорбно-
го и мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить.  Возмож-
но, что я вносил в мою декламацию несвойственную  этим  стихам  жизнера-
достность, а он, обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при
первом же чтении, вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слу-
шателя.
   Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше  других,
и я не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилось
случайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и
благодушным взглядом на жизнь:
   Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?"
   За ним другой: "К чему твои мечты?"
   О, дайте мне запретного вина -
   Забыть назойливость их суеты!
   - Замечательно! - воскликнул Волк Ларсен. - Замечательно! Этим сказа-
но все. Назойливость! Он не мог употребить лучшего слова.
   Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.
   - Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь,  предвидя  свой
конец, всегда восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что
жизнь и дела житейские - суета сует, сплошное зло. Но смерть,  прекраще-
ние суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оп-
лакивает участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и
Омар Хайам, и я, и вы, даже вы - ведь возмутились же вы  против  смерти,
когда кок начал точить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас,
которая составляет вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы  тол-
ковали мне об инстинкте бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, кото-
рая хочет жить, и, когда ей грозит смерть, инстинкт жизни побеждает  то,
что вы называете инстинктом бессмертия. Он победил и в вас - вы не  ста-
нете этого отрицать, - победил, когда какой-то сумасшедший кок стал  то-
чить на вас нож.
   Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я
схвачу вас за горло, вот так, - рука его внезапно сжала мне горло, и ды-
хание мое прервалось, - и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так!
- то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни  вспыхнет  и  вы
будете бороться, чтобы спастись.
   Ну что! Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по  воз-
духу. В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы вцепи-
лись в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на нее села ба-
бочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу, лицо  по-
багровело, глаза мутнеют... "Жить! Жить! Жить!" - вопите вы. И вы хотите
жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь  вы  уже  сомневаетесь  в  своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы  не  хотите  рисковать.
Только эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах  у  вас  все
темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия,  ощущений,  дыха-
ния. Он сгущается вокруг, надвигается на вас, стеной  вырастает  кругом.
Ваши глаза остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам сла-
бо, будто издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы  барахтаетесь
в моей руке. Вы брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы
задыхаетесь. Жить! Жить! Жить!..
   Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так жи-
во описал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару,  задумчиво  глядя  на
меня, с уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.
   - Ну что, убедил я вас? - спросил он. - Нате, выпейте вот это. Я хочу
спросить вас кое о чем.
   Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.
   - Ваши доводы слишком... сильны, - с трудом пробормотал  я,  так  как
мне было больно говорить.
   - Через полчаса все пройдет, - успокоил он меня. - Обещаю в  дальней-
шем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте.  Са-
дитесь на стул.
   И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре  Ха-
йаме и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.
 
 
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
 
   Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она  вспых-
нула сразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего  и
начать. Истинным виновником  всего  был  Волк  Ларсен.  Отношения  между
людьми, напряженные, насыщенные  враждой,  перемежавшиеся  непрестанными
стычками и ссорами, находились в состоянии неустойчивого  равновесия,  и
злые страсти заполыхали пламенем, как трава в прериях.
   Томас Магридж - проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова  втереться
в милость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он  пере-
дал капитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в  корабельной  лавке
клеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон  не  скрывал
своего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех  промысловых
шхунах - в них матросы могут купить то, что им  необходимо  в  плавании.
Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка  на  про-
мыслах, так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают  вместо
жалованья известную долю доходов - по числу шкур, добытых той  или  иной
шлюпкой.
   Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки,  и
все последующее явилось для меня полной  неожиданностью.  Я  только  что
кончил подметать пол в кают-компании и был вовлечен  Волком  Ларсеном  в
разговор о Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по  трапу
спустился Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обы-
чаю, снял шапку и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в  такт
качке судна и глядя капитану в лицо.
   - Закрой дверь на задвижку, - сказал мне Волк Ларсен.
   Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в  глазах  Джонсона,
но не понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не  приходило,  пока  все
это не разыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал,  что
ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как  он  держался,  я
вижу полное опровержение грубого  материализма  Волка  Ларсена.  Матроса
Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он  был
прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но
остался бы верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились побе-
да духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая  не
знает преград и в своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над
временем, пространством и материей.
   Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах  Джонсона,  но
принял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбо-
ку в нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех,
восседал на вращающемся каютном стуле сам Волк  Ларсен.  Когда  я  запер
дверь, наступило молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Лар-
сен.
   - Ионсон, - начал он.
   - Меня зовут Джонсон, сэр, - смело поправил матрос.
   - Ладно. Пусть будет Джонсон, черт побери! Ты знаешь,  зачем  я  тебя
позвал?
   - И да и нет, сэр, - последовал неторопливый ответ. - Свою  работу  я
исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может
быть жалоб.
   - И это все? - спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.
   - Я знаю, что вы имеете что-то против меня, - с той  же  тяжеловесной
медлительностью продолжал Джонсон. - Я вам не по душе. Вы... вы...
   - Ну, дальше, - подстегнул его Ларсен. - Не бойся задеть мои чувства.
   - Я и не боюсь, - возразил матрос, и краска досады проступила  сквозь
загар на его щеках. - Я покинул родину не так давно, как  вы,  потому  и
говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот  в  чем
дело, сэр!
   - Ты хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую
дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?
   - Я ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, -  отве-
тил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.
   - Джонсон, - продолжал Волк Ларсен, считая,  повидимому,  предисловие
оконченным и переходя к делу, - я слышал, ты взял робу  и,  кажется,  не
совсем ею доволен?
   - Да, недоволен. Плохая роба, сэр.
   - И ты все время кричишь об этом?
   - Я говорю то, что думаю, сэр, - храбро возразил матрос,  не  забывая
вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы.
   В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то  разжи-
мал свои огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсо-
на. Я заметил синяк у него под глазом - это Джонсон  разукрасил  его  на
днях. И только тут предчувствие чего-то ужасного закралось мне  в  душу,
но что это будет - я не мог себе вообразить.
   - Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про  мою  лавку  и
про меня? - спросил Волк Ларсен.
   - Знаю, сэр, - последовал ответ.
   - А что именно? - Вопрос прозвучал резко и повелительно.
   - Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.
   - Погляди на него, Хэмп, - обратился Волк Ларсен ко мне. - Погляди на
эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое движется,  и
дышит, и осмеливается оскорблять меня, и даже искренне уверено, что  оно
представляет собой какую-то ценность. Руководствуясь  ложными  понятиями
права и чести, оно готово отстаивать их, невзирая на грозящие ему непри-
ятности. Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?
   - Я думаю, что он лучше вас, - ответил я, охваченный  бессознательным
желанием хоть отчасти отвлечь на себя гнев, готовый обрушиться на голову
Джонсона. - Его "ложные понятия", как вы их  называете,  говорят  о  его
благородстве и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов.
Вы нищий!
   Он кивнул головой со свирепым удовольствием.
   - Совершенно верно, Хэмп, совершенно верно! У меня нет иллюзий,  сви-
детельствующих о благородстве и мужестве. Живая  собака  лучше  мертвого
льва, - говорю я вместе с Экклезиастом. Моя единственная доктрина -  это
целесообразность. Она помогает выжить. Когда эта частица жизненной  зак-
васки, которую мы называем "Джонсон", перестанет быть частицей  закваски
и обратится в прах и тлен, в ней будет не больше  благородства,  чем  во
всяком прахе и тлене, а я по-прежнему буду жить и бушевать.
   Он помолчал и спросил: