совсем обнаглел. К тому же при виде пролитой им  крови
в нем проснулась жажда убийства, граничившая с безумием. Как  ни  сложны
подобные психические переживания, все побуждения этого человека были для
меня ясны, - я читал в его душе, как в раскрытой книге.
   Шли дни. "Призрак" по-прежнему пенил воду, подгоняемый попутным  пас-
сатом, а я наблюдал, как безумие зреет в глазах Томаса Магриджа. Призна-
юсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил и
точил свой нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал  на  меня,  и
глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я  боялся  повернуться  к  нему
спиной и, пятясь, выходил из камбуза, что чрезвычайно забавляло матросов
и охотников, нарочно собиравшихся поглядеть на этот спектакль.  Постоян-
ное, невыносимое напряжение измучило меня; порой мне казалось, что  рас-
судок мой мутится. Да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, сре-
ди безумных и озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь  под-
вергалась опасности. Моя душа вечно была в смятении, но на всем судне не
нашлось никого, кто выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. По-
рой я подумывал обратиться к заступничеству Волка Ларсена,  но  мысль  о
дьявольской усмешке в его глазах, выражавших презрение к жизни, останав-
ливала меня. Временами меня посещала мысль о самоубийстве, и мне понадо-
билась вся сила моей оптимистической философии, чтобы как-нибудь  темной
ночью не прыгнуть за борт.
   Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но  я  отделы-
вался лаконическими ответами и старался избегать его. Наконец он  прика-
зал мне снова занять место за столом в кают-компании и предоставить коку
исполнять за меня мою работу. Тут я высказал ему все начистоту,  расска-
зал, что пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те  три
дня, когда я ходил в фаворитах.
   Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.
   - Так вы боитесь его? - спросил он.
   - Да, - честно признался я, - мне страшно.
   - Вот и все вы такие, - с досадой воскликнул он, -  разводите  всякие
антимонии насчет ваших бессмертных душ, а сами боитесь умереть! При виде
острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и весь этот
вздор вылетает у вас из головы. Как же так,  милейший,  ведь  вы  будете
жить вечно? Вы - бог, а бога нельзя убить. Кок не  может  причинить  вам
зла - вы же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?
   Ведь перед вами вечная жизнь. Вы же миллионер  в  смысле  бессмертия,
притом миллионер, которому не грозит потерять свое  состояние,  так  как
оно долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не мо-
жете растратить свой основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни
конца. Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете жить и  впредь
в другом месте. И как это прекрасно - освобождение от плоти и  свободный
взлет духа! Кок не может причинить вам зла. Он может только  подтолкнуть
вас на тот путь, по которому вам суждено идти вечно.
   А если у вас нет пока охоты отправляться на небеса, почему бы вам  не
отправить туда кока? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер  бесс-
мертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда  будут
котироваться аль-пари. Убив его, вы не сократите срока  его  жизни,  так
как эта жизнь не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот  че-
ловек должен жить вечно. Так отправьте его на небо! Пырните его ножом  и
выпустите его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной  тюрьме,
и вы только окажете ему любезность, взломав ее двери. И, кто знает, быть
может, прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой  уродливой  оболочки.
Так всадите в кока нож, и я назначу вас на его место, а ведь он получает
сорок пять долларов в месяц!
   Нет! От Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни  сочувствия!
Я мог надеяться только на себя, и отвага отчаяния  подсказала  мне  план
действий: я решил бороться с Томасом Магриджем его же оружием и занял  у
Иогансена точило.
   Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему сгущен-
ного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была  рас-
положена под полом кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок мо-
лока и ночью, когда Луис стоял на вахте, выменял у него  на  это  молоко
тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный  нож  Томаса  Магриджа.
Тесак был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в порядок:  я
вертел точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и  спокой-
нее, чем обычно.
   Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся  за  свое:  чирк,
чирк, чирк. Я с опаской глянул на него, так как стоял в это время на ко-
ленях, выгребая из плиты золу. Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз;
кок разговаривал с Гаррисоном, - открытое, простодушное лицо матроса вы-
ражало изумление.
   - Да! - рассказывал Магридж. - И что же сделал судья? Засадил меня на
два года в Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо разук-
расил рожу этому подлецу. Посмотрел бы ты на него! Нож был вот такой са-
мый. Вошел, как в масло. А тот как взвоет! Ей-богу, лучше всякого предс-
тавления! - Кок бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я  все
это слышал, и продолжал: - "Я не хотел тебя обидеть, Томми,  -  захныкал
он, - убей меня бог, если я вру!" - "Я тебя еще мало проучил", -  сказал
я и кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за нож - хотел отвести его, а я как дерну  -
и разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!
   Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон  отправился
на корму, а Магридж уселся на высоком пороге камбуза  и  снова  принялся
точить свой нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящи-
ке лицом к моему врагу. Он злобно покосился на  меня.  Сохраняя  внешнее
спокойствие, хотя сердце отчаянно колотилось у меня в груди,  я  вытащил
тесак Луиса и принялся точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь  беше-
ной выходки со стороны кока, но, к моему удивлению, он будто и не  заме-
чал, что Я делаю. Он точил свой нож, я - свой. Часа два сидели  мы  так,
лицом к лицу, и точили, точили, точили, пока слух об этом не облетел всю
шхуну и добрая половина экипажа не столпилась у дверей  камбуза  полюбо-
ваться таким невиданным зрелищем.
   Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие  возгласы  и  советы.
Даже Джок Хорнер, спокойный и молчаливый  охотник,  с  виду  неспособный
обидеть и муху, советовал мне пырнуть кока не под ребра,  а  в  живот  и
применить при этом так называемый "испанский поворот". Лич, выставив на-
показ свою перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть кусочек кока
для расправы, а Волк Ларсен раза два останавливался на краю полуюта и  с
любопытством поглядывал на то, что он называл брожением  жизненной  зак-
васки.
   Не скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность  в
моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного,  ничего  божест-
венного - просто два трусливых двуногих существа сидели друг против дру-
га и точили сталь о камень, а кучка других более или менее трусливых су-
ществ толпилась кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с  не-
терпением ждала, когда мы начнем полосовать друг друга. Это было бы неп-
лохой потехой. И я думаю, что ни один из них не бросился бы  нас  разни-
мать, если бы мы схватились не на жизнь, а на смерть.
   С другой стороны, во всем этом было  много  смешного  и  ребяческого.
Чирк, чирк, чирк! Хэмфри Ван-Вейден точит  тесак  в  камбузе  и  пробует
большим пальцем его острие, - можно ли выдумать что-нибудь более неверо-
ятное! Никто из знавших меня никогда бы этому не поверил. Ведь меня  всю
жизнь называли "неженка Ван-Вейден", и то, что "неженка Ван-Вейден" ока-
зался способен на такие вещи, было откровением для  Хэмфри  Ван-Вейдена,
который не знал, радоваться ему или стыдиться.
   Однако дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж  отложил  в
сторону нож и точило и протянул мне руку.
   - К чему нам потешать этих скотов? - сказал он. -  Они  будут  только
рады, если мы перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В
тебе есть огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну,
иди сюда, давай руку!
   Каким бы я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял  меня.  Это
была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.
   - Ну ладно, - необидчиво заметил кок, - не хочешь, не надо. Все  рав-
но, ты славный парень! - И, чтобы скрыть смущение, он яростно  накинулся
на зрителей: - Вон отсюда, пошли вон!
   Чтобы приказ возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и
матросы поспешно отступили. Таким образом Томас Магридж одержал  победу,
которая смягчила ему тяжесть нанесенного мною поражения Впрочем, он  был
достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.
   - Ну, коку пришел конец, - поделился Смок своими соображениями с Хор-
нером.
   - Верно, - ответил тот. - Теперь Хэмп - хозяин в камбузе, а коку при-
дется поджать хвост.
   Магридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и  ухом  не
повел, будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою по-
беду окончательной и полной, но решил не уступать ничего из своих завое-
ваний. Впрочем, пророчество Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться
со мной даже более заискивающе и подобострастно, чем с самим Волком Лар-
сеном. А я больше не величал его ни "мистером", ни "сэром", не мыл гряз-
ных кастрюль и не чистил картошки. Я исполнял свою работу, и  только.  И
делал ее, как сам находил нужным. Тесак я носил в ножнах у бедра, на ма-
нер кортика, а в обращении с Томасом Магриджем придерживался  властного,
грубого и презрительного тона.
 
 
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
 
   Моя близость с Волком Ларсеном возрастает, если  только  слово  "бли-
зость" применимо к отношениям между господином и слугой или, еще  лучше,
между королем и шутом. Я для него не более как забава, и ценит  он  меня
не больше, чем ребенок игрушку. Моя обязанность - развлекать его, и пока
ему весело, все идет хорошо. Но стоит только ему соскучиться в моем  об-
ществе или впасть в мрачное настроение, как я мигом оказываюсь изгнанным
из кают-компании в камбуз, и хорошо еще, что мне  удается  пока  уходить
целым и невредимым.
   Я начинаю понимать, насколько он одинок. На всей шхуне нет  человека,
который не боялся бы его и не испытывал бы к нему ненависти. И точно так
же нет ни одного, которого бы он, в свою очередь, не презирал. Его слов-
но пожирает заключенная в нем неукротимая сила, не находящая себе приме-
нения. Таким был бы Люцифер, если бы этот гордый дух был  изгнан  в  мир
бездушных призраков, подобных Томлинсону.
   Такое одиночество тягостно само по себе, у Ларсена же оно усугубляет-
ся исконной меланхоличностью его расы. Узнав его, я начал лучше понимать
древние скандинавские мифы. Белолицые, светловолосые  дикари,  создавшие
этот ужасный мир богов, были сотканы из той же ткани, что и  этот  чело-
век. В нем нет ни капли легкомыслия представителей латинской  расы.  Его
смех - порождение свирепого юмора. Но смеется он редко. Чаще он печален.
И печаль эта уходит корнями к истокам его расы. Она досталась ему в нас-
ледство от предков. Эта задумчивая меланхолия выработала  в  его  народе
трезвый ум, привычку к опрятной жизни и фанатическую нравственность, ко-
торая у англичан нашла впоследствии свое завершение в  пуританизме  и  в
миссис Грэнди [9].
   Но, в сущности, главный выход эта меланхолия находила в религии, в ее
наиболее изуверских формах. Однако Волку Ларсену не дано и этого  утеше-
ния. Оно несовместимо с его грубым материализмом. Поэтому, когда  черная
тоска одолевает его, она находит исход только  в  диких  выходках.  Будь
этот человек не так ужасен, я мог бы порой проникнуться жалостью к нему.
Так, например, три дня сказал я зашел налить ему воды в графин и  застал
его в каюте. Он не видел меня. Он сидел, обхватив голову руками, и плечи
его судорожно вздрагивали от сдержанных рыданий. Казалось, какое-то ост-
рое горе терзает его. Я тихонько вышел, но успел услыхать, как он  прос-
тонал: "Господи, господи!" Он, конечно, не призывал бога, - это  воскли-
цание вырвалось у него бессознательно.
   За обедом он спрашивал охотников, нет ли у них чего-нибудь от  голов-
ной боли, а вечером этот сильный человек, с помутившимся взором, метался
из угла в угол по кают-компании.
   - Я никогда не хворал, Хэмп, - сказал он мне, когда я отвел его в ка-
юту. - Даже головной боли прежде не испытывал,  раз  только,  когда  мне
раскроили череп вымбовкой и рана начала заживать.
   Три дня мучили его эти нестерпимые головные боли, и он страдал безро-
потно и одиноко, как страдают дикие звери и  как,  по-видимому,  принято
страдать на корабле.
   Но, войдя сегодня утром в его каюту, чтобы прибрать ее, я застал  его
здоровым и погруженным в работу. Стол и койка были завалены расчетами  и
чертежами. С циркулем и угольником в руках он наносил  на  большой  лист
кальки какой-то чертеж.
   - А, Хэмп! - приветствовал он меня. - Я как раз заканчиваю эту штуку.
Хотите посмотреть, как получается?
   - А что это такое?
   - Это приспособление, сберегающее морякам труд и упрощающее  корабле-
вождение до детской игры, - весело отвечал он. - Отныне и ребенок сможет
вести корабль. Долой бесконечные вычисления! Даже в туманную ночь доста-
точно одной звезды в небе, чтобы сразу определить,  где  вы  находитесь.
Вот поглядите! Я накладываю эту штуку на карту звездного неба и, совмес-
тив полюса, вращаю ее вокруг Северного полюса. На кальке обозначены кру-
ги высот и линии пеленгов. Я устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю
ее, пока она не окажется против цифр, нанесенных на краю карты. И  гото-
во! Вот вам точное место корабля!
   В его голосе звучало торжество, глаза - голубые в это утро, как море,
- искрились.
   - Вы, должно быть, сильны в математике, - заметил я. -  Где  вы  учи-
лись?
   - К сожалению, нигде, - ответил он. - Мне до всего пришлось  доходить
самому.
   - А как вы думаете, для чего я изобрел это? - неожиданно спросил  он.
- Хотел оставить "след свой на песке времен"? - Он  насмешливо  расхохо-
тался. - Ничего подобного! Просто хочу взять патент,  получить  за  него
деньги и предаваться всякому свинству, пока  другие  трудятся.  Вот  моя
цель. Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.
   - Радость творчества, - вставил я.
   - Вероятно, так это называется. Еще один из способов  проявления  ра-
дости жизни, торжества движения над материей, живого над  мертвым,  гор-
дость закваски, чувствующей, что она бродит.
   Я всплеснул руками, беспомощно протестуя против его закоренелого  ма-
териализма, и принялся застилать койку. Он продолжал  наносить  линии  и
цифры на чертеж. Это требовало чрезвычайной осторожности и точности, и я
поражался, как ему удается умерять свою силищу при исполнении столь тон-
кой работы.
   Кончив заправлять койку, я невольно засмотрелся на него. Он был,  не-
сомненно, красив, - настоящей мужской красотой. Снова я с удивлением от-
метил, что в его лице нет ничего злобного или порочного. Можно было пок-
лясться, что человек этот не способен на зло. Но я боюсь быть  превратно
понятым. Я хочу сказать только, что это было лицо человека,  никогда  не
идущего вразрез со своей совестью, или же человека, вовсе лишенного  со-
вести. И я склоняюсь к последнему предположению.  Это  был  великолепный
образчик атавизма - человек настолько примитивный,  что  в  нем  как  бы
воскрес его первобытный предок, живший  на  земле  задолго  до  развития
нравственного начала в людях. Он не был аморален, - к нему  было  просто
неприменимо понятие морали.
   Как я уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно было
гладко выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи. От  солнца
и соленой морской воды кожа его потемнела и стала бронзовой, и это  при-
давало его красоте дикарский вид, напоминая о долгой и упорной борьбе со
стихиями. Полные губы были очерчены твердо и даже резко, что  характерно
скорее для тонких губ. В таких же твердых и  резких  линиях  подбородка,
носа и скул чувствовалась свирепая неукротимость  самца.  Нос  напоминал
орлиный клюв, - в нем было что-то хищное и  властное.  Его  нельзя  было
назвать греческим - для этого он был слишком массивен, а для римского  -
слишком тонок. Все лицо в целом производило впечатление свирепости и си-
лы, но тень извечной меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вок-
руг рта и морщины на лбу и придавала ему какое-то  величие  и  закончен-
ность.
   Итак, я поймал себя на том, что стоял и праздно изучал Ларсена. Труд-
но передать, как глубоко интересовал меня этот человек. Кто он?  Что  он
за существо? Как сложился этот характер? Казалось, в нем  были  заложены
неисчерпаемые возможности. Почему же оставался он  безвестным  капитаном
какой-то зверобойной шхуны, прославившимся среди охотников только  своей
необычайной жестокостью?
   Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.
   - Почему вы не совершили ничего значительного? Заложенная в вас  сила
могла бы поднять такого, как вы, на любую  высоту.  Лишенный  совести  и
нравственных устоев, вы могли бы положить себе под ноги мир.  А  я  вижу
вас здесь, в расцвете сил, которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете без-
вестное и отвратительное существование, охотитесь на  морских  животных,
которые нужны только для удовлетворения тщеславия  женщин,  погрязших  в
свинстве, по вашим же собственным словам. Вы ведете жизнь, в которой нет
абсолютно ничего высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы
ничего не совершили? Ничто не могло остановить вас или помешать  вам.  В
чем же дело? У вас не было честолюбия? Или  вы  пали  жертвой  какого-то
соблазна? В чем дело? В чем дело?
   Когда я заговорил, он поднял на меня глаза и спокойно ждал конца моей
вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся  и  смущенный.  Помолчав  минуту,
словно собираясь с мыслями, он сказал:
   - Хэмп, знаете ли вы притчу о сеятеле, который вышел на ниву?  Ну-ка,
припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было  земли,  и
скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же  взошло  солнце,
его обожгло, и, не имея корня, оно засохло; иное упало в терние,  и  вы-
росло терние и заглушило его".
   - Ну, и что же? - сказал я.
   - Что же? - насмешливо переспросил он. - Да ничего  хорошего.  Я  был
одним из этих семян.
   Он наклонился над чертежом и снова принялся  за  работу.  Я  закончил
уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:
   - Хэмп, если вы посмотрите на карту  западного  берега  Норвегии,  вы
найдете там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях  от-
туда. Но я не норвежец. Я датчанин. Мои родители оба были датчане,  и  я
до сих пор не знаю, как они попали в это унылое место на западном берегу
Норвегии. Они никогда не говорили об этом. Во всем остальном в их  жизни
не было никаких тайн. Это были бедные неграмотные люди, и их отцы и деды
были такие же простые неграмотные люди, пахари  моря,  посылавшие  своих
сыновей из поколения в поколение бороздить волны морские, как повелось с
незапамятных времен. Вот и все, больше мне нечего рассказать.
   - Нет, не все, - возразил я. - Ваша история все еще темна для меня.
   - Что же еще я могу рассказать вам? - сказал он мрачно и со злобой. -
О перенесенных в детстве лишениях? О скудной жизни, когда  нечего  есть,
кроме рыбы? О том, как я, едва научившись ползать, выходил с рыбаками  в
море? О моих братьях, которые один за другим уходили в море и больше  не
возвращались? О том, как я, не умея ни читать, ни  писать,  десятилетним
юнгою плавал на старых каботажных судах? О грубой пище и еще более  гру-
бом обращении, когда пинки и побои с утра и  на  сон  грядущий  заме