одошел к клетке Берсикра, то нашел решетку
сломанной, а клетку пустой. Вот все, что я достоверно знаю.
  - Никто больше ничего не видел?
  - Один из сторожей возвращался около того времени домой с вечеринки и
видел какую-то большую серую собаку, перескочившую через забор сада. По
крайней мере, он так говорил, но я этому мало верю. Я лично думаю, что это
в голове у него гудела вечеринка.
  - Скажите, мистер Билдер, можете ли вы чем-нибудь мотивировать бегство
волка? - спросил я, давая ему еще монету.
  - По моему мнению, волк скрывается где-нибудь вблизи. Какой-то садовник
сказал, что видел волка, мчавшегося галопом к северу быстрее лошади; но я
ему не верю, так как, да вы и сами знаете, волки не могут мчаться галопом.
Так же как и собаки, - они не так устроены. Это только в сказках волк
такой шикарный зверь: там, когда он приходит в ярость или что-нибудь
грызет и кажется страшнее, чем на самом деле, - он способен, производя
дьявольский шум, уничтожать все, что ему попадется. Но в действительности
волк, слава Богу, просто-напросто маленькое животное: собака, например,
вдвое умнее и смелее и вчетверо воинственнее его. А этот тем более не
способен ни к борьбе, ни к самозащите; больше похоже на то, что он
скрывается где-нибудь за парком и дрожит от страха, и если он о чем-нибудь
думает, то только о том, где бы ему достать поесть; или, может, он попал
теперь в какой-нибудь двор и сидит теперь в каком-нибудь угольном подвале.
Если у него нет пищи, ему придется пойти ее искать, и тогда он может
наткнуться на лавку какого-нибудь мясника. Если же он не найдет лавки
мясника, и какая-нибудь нянька, прогуливаясь со своим солдатом, оставит
ребенка без надзора в коляске, - ну, тогда я не буду удивлен, если в
результате одним мальчиком станет меньше. Вот и все.
  В этот момент кто-то подбежал к окну, и лицо мистера Билдера от удивления
вытянулось вдвое своей натуральной величины.
  - Господи! - воскликнул он. - Не старый ли Берсикр вернулся домой?
  Он подошел к двери и открыл ее. Это показалось мне совершенно лишним. Я
всегда думал, что дикий зверь выглядит хорошо только тогда, когда между
ним и нами находится какое-нибудь очень прочное препятствие; жизненный
опыт скорее усилил, чем ослабил эту мысль. Но в конце концов во всем
важнее всего привычка, так как Билдеру и его жене присутствие волка было
так же безразлично, как для меня присутствие собаки.
  Вся эта сцена была не что иное, как смесь комедии и драмы. Тот самый злой
волк, который в течение целой половины дня парализовал весь Лондон и
заставил всех детей дрожать от страха, стоял перед нами точно кающийся
грешник, и его приняли и приласкали, точно лукавого блудного сына. Старый
Билдер внимательно, с нежной заботливостью осмотрел его; когда он кончил
осмотр, то сказал:
  - Ну вот, так я и знал, что бедный зверек попадет в какую-нибудь историю;
не говорил ли я этого все время? Посмотрите, вся его голова порезана и
полна осколков стекла. Это безобразие, что людям позволяют осыпать стены
оград осколками бутылок! Вот к чему это ведет! Пойди сюда, Берсикр.
  Он взял волка, запер его в клетку, дав ему кусок мяса величиной с доброго
теленка, и прекратил свой рассказ.
  Я тоже прекращаю свое повествование. Вот единственные сведения, которые
мне удалось получить о странном бегстве волка из Зоологического сада.


  ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

  17 сентября.

  После обеда я был занят уборкой книг, которые, благодаря тому, что я
отвлекался посторонними делами и мне часто приходилось навещать Люси,
пришли в ужасный беспорядок; вдруг моя дверь открылась, и в комнату
ворвался мой пациент с лицом, совершенно искаженным от гнева и
возбуждения. Я был поражен как громом, так как это небывалый случай, чтобы
пациент по собственной воле приходил в комнату врача без сторожей. Он шел
прямо на меня, не произнося ни слова. У него в руке был столовый нож;
заметив, какой я подвергаюсь опасности, я старался стоять так, чтобы между
нами все время был стол. Несмотря на это, он оказался более ловким и
сильным, чем я ожидал, и довольно серьезно порезал мне руку. Но раньше,
чем он успел ударить меня второй раз, я пришел в себя - и он уже
барахтался на полу, лежа на спине. Из моей руки кровь текла ручьем, и на
ковре образовалась маленькая лужица. Видя, что мой приятель не склонен
повторять попытку, я занялся перевязкою руки, причем все время наблюдал за
распростертой фигурой. Когда же прибежали служители и обратили на него
внимание, от его занятия нам положительно стало дурно. Он лежал на животе
и вылизывал, как собака, кровь, вытекшую из моей руки. Его легко усмирили,
и он, к моему удивлению, совершенно спокойно пошел со служителями,
повторяя при этом без конца: "Кровь - это жизнь, кровь - это жизнь"...
  Я не могу больше терять кровь; я потерял слишком много здоровья за
последнее время, да и продолжительность болезни Люси с ее ужасными
фазисами немало сказывается на мне. Я слишком взволнован и устал, и мне
нужен покой, покой, покой. К счастью, Ван Хелзинк не звал меня сегодня,
так что я могу не лишать себя отдыха; сегодня мне трудно было бы обойтись
без него.


  ТЕЛЕГРАММА ОТ ВАН ХЕЛЗИНКА,
АНТВЕРПЕН, СЬЮАРДУ, КАРФАКС

  (За необозначением страны вручена на 24 часа позже)

  17 сентября.

  Ночуйте в Хиллинтэме. Если не можете все время сторожить, то часто
навещайте, следите, чтобы цветы были на месте. Будьте внимательны. Буду у
вас, как только приеду.
  Ван Хелзинк.


  ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

  18 сентября.

  Выехал в Лондон.
  Полученная от Ван Хелзинка телеграмма приводит меня в отчаяние. Целая ночь
потеряна, а я по горькому опыту знаю, что может случиться за ночь.
Конечно, возможно, что все сошло хорошо, но один Бог знает, что могло
произойти. Должно быть, какой-то ужасный рок царит над нами, ибо все
вооружилось против нас и мешает нам, как бы мы ни старались. Возьму с
собой этот цилиндр, тогда смогу окончить эту запись на фонографе Люси.


  МЕМОРАНДУМ, ОСТАВЛЕННЫЙ ЛЮСИ ВЕСТЕНР

  17 сентября.

  Ночью. Я пишу это и оставляю открытым, чтобы никто обо мне не беспокоился.
Вот точная запись того, что случилось в эту ночь. Я чувствую, что умираю
от слабости, у меня едва хватает сил, чтобы писать, но это должно быть
сделано, даже если бы я при этом умерла.
  Я легла спать как обыкновенно, предварительно позаботившись о том, чтобы
цветы лежали там, куда велел их положить д-р Ван Хелзинк, и вскоре заснула.
  Меня разбудило то хлопанье крыльев об окно, которое началось после того,
как я ходила во сне на утесы в Уайтби. Я не испугалась, но мне очень
хотелось, чтобы д-р Сьюард был в соседней комнате. Д-р Ван Хелзинк
говорил, что он будет - тогда я смогла бы позвать его. Я старалась
заснуть, но не могла. Тут мною снова овладел прежний страх перед сном, и я
решила бодрствовать. Строптивая сонливость нападала на меня именно тогда,
когда я боялась заснуть, так что, испугавшись одиночества, я открыла дверь
и крикнула: "нет ли здесь кого-нибудь?" Ответа никакого не было. Я боялась
разбудить мать, поэтому снова закрыла дверь. Затем я услышала в кустах
какой-то вой, точно собачий, только более низких и глухой. Я подошла к
окну и взглянула, но ничего не увидела, кроме большой летучей мыши,
которая, должно быть, билась своими крыльями об окно. Тогда я снова легла
в постель, но решила не спать. Вскоре дверь моя открылась, ко мне
заглянула мать; видя по моим движениям, что я не сплю, она вошла, подсела
ко мне и нежно сказала:
  - Я очень беспокоюсь о тебе, дорогая, и пришла посмотреть, как твое
здоровье.
  Я боялась, что она простудится, сидя так, и сказала ей, чтобы она легла со
мною спать, и она легла ко мне в постель; но она не сняла своего халата,
потому что решила пробыть у меня недолго и пойти спать к себе.
  Когда мы лежали, обнявшись, снова раздался стук и хлопанье крыльев об
окно. Она вздрогнула слегка, испугалась и спросила: "Что это такое?" Я
старалась ее успокоить, наконец мне это удалось, и она тихо лежала; но я
слышала, как ужасно билось ее сердце. Немного погодя снова послышался
глухой вой в кустах, и вскоре вслед за этим раздался треск в окне, и масса
разбитых стекол посыпалась на пол. Ворвавшийся ветер распахнул штору, и в
отверстии показалась голова большого, тощего волка. Мать в страхе
вскрикнула, приподнялась на кровати, хватаясь за все, что попадалось ей
под руку. Между прочим, она схватилась и за венок из цветов, который
доктор Хелзинк велел мне носить вокруг шеи, и сорвала его с меня. В
течение нескольких секунд она сидела и, дрожа от страха, указывала на
волка; затем упала навзничь, как пораженная молнией, и падая, так ударила
меня по голове, что на мгновение комната и все остальное закружилось
передо мной. Я уставилась в окно, волк вдруг исчез, и мне показалось, что
целые мириады мошек вместе с ветром ворвались в комнату сквозь разбитое
окно и кружились и вертелись как тот столб пыли, который, по описанию
путешественников, образуется из песка в пустыне при самуме. Я пробовала
пошевелить рукой, но находилась под влиянием какого-то колдовства, и кроме
того, тело моей дорогой, несчастной матери, которое, казалось, уже
холодело, так как ее сердце перестало биться, давило меня своей тяжестью,
и я на некоторое время потеряла сознание.
  Время не казалось мне длинным, но было очень страшно; наконец, я снова
пришла в себя. Где-то вблизи раздался звон колокольчика на проезжей
дороге; все собаки в соседстве завыли; и в кустах, как будто совсем
близко, запел соловей. Я была совершенно ошеломлена и разбита от
страданий, от страха и слабости, но пение соловья казалось мне голосом
моей покойной матери, вернувшейся, чтобы утешить меня. Звуки, кажется,
разбудили и прислугу, так как я слышала шлепанье их босых ног у моих
дверей. Я позвала их, они вошли, и когда увидели, что случилось и кто
лежит в моей постели, громко вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и
дверь распахнулась. Они сняли с меня тело моей дорогой матери и положили
его, покрыв простыней, на постель, как только я встала. Они все были до
такой степени перепуганы и расстроены, что я велела им пойти в столовую и
выпить по стакану вина. Дверь на мгновение распахнулась и затем снова
закрылась. Девушки вскрикнули, и мне показалось, что кто-то вошел в
столовую; а я положила все цветы, которые только у меня были, на грудь
моей дорогой матери. Тут я вспомнила, что д-р Ван Хелзинк говорил мне, но
я не хотела их больше трогать, да кроме того решила, что одна из прислуг
посидит теперь вместе со мною. Я очень удивилась, почему девушки так долго
не возвращались. Я позвала их, но не получила ответа, так что сама пошла в
столовую посмотреть, что с ними.
  Мое сердце упало, когда я увидела, что случилось. Все четыре девушки
лежали беспомощно на полу, тяжело дыша. До половины наполненный графин с
хересом стоял на столе, но какой-то странный, дикий запах исходил оттуда.
Мне это показалось подозрительным, и я исследовала графин - пахнет опием;
взглянув на буфет, я увидела, что бутылка, из которой доктор давал
лекарство моей матери, была пуста. Что мне делать? Что мне делать? Я не
могу ее оставить, а я одна, потому что прислуга спит, кем-то отравленная.
Одна со смертью! Я боюсь войти туда, так как слышу глухой вой волка сквозь
разбитое окно...
  Воздух полон кружащимися и вертящимися мошками, и огоньки в глазах волка
светятся каким-то синим тусклым светом. Что мне делать? Да хранит меня Бог
от всякого несчастья в эту ночь! Я спрячу бумагу у себя на груди, где ее
найдут, если меня придется переносить" Моя мать умерла! Пора и мне!
Прощай, дорогой Артур, если я не переживу этой ночи! Да хранит вас Бог,
дорогие, да поможет Он мне!


  Глава двенадцатая

  ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

  18 сентября.

  Немедленно по получении телеграммы я поехал в Хиллингэм и добрался туда
рано утром. Оставив свой кэб у ворот, я пошел по дорожке. Я осторожно
постучал и позвонил как можно тише, так как боялся потревожить Люси или ее
мать и надеялся, что разбужу только прислугу. Но никто не вышел, и я снова
постучал и позвонил; опять нет ответа. Я проклинал лень прислуги, в такой
поздний час валявшейся в постели, так как было уже десять часов, и
нетерпеливо постучал и позвонил еще раз, по ответа все не было. До сих пор
я винил только прислугу, но теперь мной начал овладевать ужасный страх. Я
не знал, чем вызвано это странное молчание: отчаянием ли перед
неумолимостью рока, крепко стягивавшего нас, или тем, что передо мной дом
смерти, куда я пришел слишком поздно. Я знал, что минута, даже секунда
запоздания равняется часам страдания для Люси, если с нею снова повторился
один из ее ужасных припадков; и я обошел вокруг дома в надежде найти
где-нибудь случайный вход.
  Я не нашел нигде даже намека на это. Все окна и двери были закрыты, и,
расстроенный, я снова вернулся к дверям. Тут я вдруг услышал топот быстро
мчавшейся лошади. Топот затих у ворот, и несколько секунд спустя я увидел
бегущего по дорожке доктора Ван Хелзинка. Увидев меня, он воскликнул:
  - Так это вы? И вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Получили вы
мою телеграмму?
  Я ответил так скоро и связно, как только мог, что получил телеграмму рано
утром и что не потерял ни одной секунды, чтобы сюда прийти, и что мне
никак не удается дозвониться. Он был в недоумении и сказал:
  - Ну тогда, боюсь, мы опоздали. Да будет воля Божия. Но если нигде не
найдется открытого входа, нам самим придется как-нибудь устроить вход.
Время для нас теперь дороже всего.
  Мы подошли к задней стороне дома, куда выходило кухонное окно. Профессор
вынул из чемодана хирургическую пилу и передал ее мне, указав на железную
решетку окна. Я принялся за дело, и вскоре три прута было распилено. Затем
с помощью длинного тонкого ножа мы вытащили решетку и открыли окно. Я
помог профессору влезть и сам последовал за ним. В кухне и людской никого
не оказалось. Мы осмотрели все комнаты и когда, наконец, пришли в
столовую, скудно освещенную светом, проникавшим сквозь ставни, то нашли
четырех служанок, лежащих на полу. Ясно было, что они живы, так как их
тяжелое дыхание и едкий запах опия в комнате объясняли все. Ван Хелзинк
посмотрел на меня и, направляясь дальше, сказал:
  - Мы можем вернуться к ним позже.
  Затем мы вошли в комнату Люси. На секунду мы приостановились у дверей и
прислушались, но ничего не услышали. Дрожа и побледнев от странного
предчувствия, мы тихо открыли дверь и вошли.
  Как я вам опишу, что мы увидели! На постели лежали две женщины, Люси и ее
мать. Последняя лежала дальше от нас и была покрыта белой простыней,
уголок которой был отогнут ветром, врывавшимся через разбитое окно,
открывая бледное искаженное лицо с отпечатком пережитого страха. Около нее
лежала Люси с бледным и еще более искаженным лицом. Цветы, положенные нами
вокруг ее шеи, были на груди матери, а шея Люси была открыта, и на ней
были видны две маленькие ранки, такие же, как и раньше, но только края их
были ужасно белы и изорваны. Не говоря ни слова, профессор приложил голову
к груди Люси; затем быстро повернул голову в сторону, как будто
прислушиваясь к чему-то и, вскочив на ноги, крикнул мне:
  - Еще не слишком поздно! Скорее, скорее! Принесите водки!
  Я помчался вниз и вернулся с водкой, причем попробовал и понюхал ее из
предосторожности, боясь, как бы и она не оказалась отравленной, как тот
графин хересу, который я нашел на столе. Служанки все еще спали, но
дыхание их стало тревожнее - по-видимому, снотворное начинало утрачивать
свое действие. Я не остановился, чтобы убедиться в этом, а вернулся к Ван
Хелзинку. Он натер водкой губы, десны, кисти и ладони Люси и сказал мне:
  - Здесь пока больше ничего нельзя сделать! Ступайте и приведите в чувство
служанок. Похлопайте их покрепче мокрым полотенцем по лицу. Пусть они
разожгут огонь и приготовят горячую ванну. Эта бедняжка почти так же
холодна, как ее мать. Ее нужно согреть, раньше чем приниматься за
что-нибудь другое.
  Я тотчас же спустился, и мне не трудно было разбудить трех из них.
Четвертая была еще очень молода, и отрава подействовала на нее сильнее,
чем на остальных, так что я положил ее на диван и дал ей выспаться. Другие
сначала были одурманены, когда же сознание к ним вернулось, они стали
истерически плакать и рыдать. Но я сказал им, что достаточно и одной
погибшей жизни, если же они станут медлить, то погубят и Люси. Рыдая и
плача, они, как были полуодетые, принялись за работу, развели огонь и
вскипятили воду. Мы приготовили ванну, вынесли на руках Люси и посадили ее
туда. В то время как мы растирали ее члены, раздался стук в дверь. Одна из
служанок накинула на себя какую-то одежду и выбежала открыть. Затем
вернулась и шепотом сказала нам, что какой-то господин пришел с поручением
от мистера Холмвуда. Я велел ей сказать, чтобы он подождал, так как мы
очень заняты. Она ушла с поручением, и погруженный в свою работу, я
совершенно забыл о нем.
  Наконец мы заметили, что теплота начинает производить на Люси некоторое
действие. Удары сердца при стетоскопическом исследовании слышались уже
яснее, а дыхание стало чуть-чуть более ощутимым.
  Мы вынули ее из ванны и понесли в другую комнату, которую приготовили за
это время, положили на кровать и влили ей несколько капель водки в рот. Я
заметил, что Ван Хелзинк завязал вокруг шеи Люси мягкий шелковый платок.
Она все еще была без сознания, и ей было очень плохо - хуже, чем
когда-либо.
  Ван Хелзинк позвал одну из служанок, велел остаться около Люси и не
сводить с нее глаз, пока мы не вернемся, - затем вышел со мной из комнаты.
  - Нам нужно обсудить, как поступить! - сказал он, когда мы спускались по
лестнице.
  Из передней мы прошли в столовую, где и остановились, закрыв за собой
двери. Ставни были открыты, но шторы уже опущены с тем уважением к смерти,
которое так свойственно британским женщинам низшего круга. Поэтому в
комнате царил полумрак. Тем не менее для нас было достаточно светло. Ван
Хелзинка, очевидно, что-то тревожило; после небольшой паузы он сказал:
  - Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо
доставить ей новый приток крови и как можно скорее, потому что жизнь этой
бедняжки висит на волоске; она не выдержит больше часу. Я боюсь довериться
этим женщинам, даже если бы у них хватило храбрости подвергнуться
операции. Как нам найти кого-нибудь, кто бы согласился открыть свои вены
ради нее?
  - Не могу ли я вам услужить?
  Голос раздался с кушетки на другом конце комнаты, и звуки эти принесли
облегчение и радость моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса.
При первых звуках голоса Ван Хелзинк нахмурился, но выражение его лица
смягчилось и глаза смотрели уже ласково, когда я воскликнул: "Квинси
Моррис!" и бросился к нему с распростертыми объятиями.
  - Как вас сюда занесло? - крикнул я ему, когда наши руки встретились.
  - Я думаю, причина - Арчи!
  Он вручил мне телеграмму: "Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет,
страшно беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении.
Напишите, здорова ли Люси. Не медлите. Холмвуд".
  - Мне кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, что вам стоит
только сказать слово, чтобы я сделал все.
  Ван Хелзинк шагнул вперед, взял его за руку и, взглянув ему прямо в глаза,
сказал:
  - Кровь храброго человека - самая лучшая вещь на свете, когда женщина в
опасности. Вы настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Прекрасно, пусть
черт работает изо всех сил, но Бог шлет нам людей, когда они нам нужны.
  И снова мы пережили эту ужасную операцию. У меня не хватает сил, чтобы
описать ее подробно. Люси, по-видимому, перенесла страшное потрясение, и
оно отразилось на ней сильнее, чем раньше, так как несмотря на то, что в
ее вены была влита масса крови, ее тело не поддавалось лечению так же
хорошо, как раньше. Тяжело было смотреть на ее возвращение к жизни. Но,
как бы то ни было, работа сердца и легких улучшилась; Ван Хелзинк сделал
подкожное впрыскивание. Обморок перешел