в глубокий сон. Профессор остался
сторожить, пока я спустился вниз с Квинси Моррисом и послал одну из
служанок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил Квинси отдохнуть,
заставил его выпить стакан вина и велел кухарке приготовить солидный
завтрак. Тут вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я пошел в комнату,
где лежала Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелзинка с
несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже их прочел, и
теперь сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости. На лице
его застыло выражение смутного удовлетворения, точно он удачно разрешил
какое-то сомнение. Он передал мне бумаги, сказав:
  - Это упало с груди Люси, когда я нес ее в ванну. Прочтя, я взглянул на
профессора и после некоторого молчания сказал:
  - Ради Бога, что все это значит? Была ли она раньше сумасшедшей или же
теперь сошла с ума, или то, что написано - правда, и в этом кроется
какая-то ужасная опасность?
  Хелзинк ответил мне:
  - Не думайте об этом сейчас. Вы узнаете и поймете все в свое время; но
попозже. А теперь скажите, о чем вы собирались мне рассказать?
  Это вернуло меня к делу, и я снова пришел в себя.
  - Я хотел сказать вам, что надо написать удостоверение о смерти миссис
Вестенр.
  Я снова спустился и в передней встретил Квинси Морриса с написанной им
Артуру телеграммой, в которой он сообщал о смерти миссис Вестенр и о том,
что Люси также была больна, но что теперь ей лучше, и что Ван Хелзинк и я
с нею.
  Затем он спросил:
  - Можно мне поговорить с вами, Джон, когда вы вернетесь?
  Я кивнул ему в ответ головой и вышел. Я не встретил никаких затруднений
при внесении в реестр и велел гробовщику прийти вечером снять мерку для
гроба и взять на себя устройство похорон.
  Когда я вернулся, Квинси уже ждал меня. Я сказал, что поговорю с ним, как
только узнаю о состоянии Люси, и вошел к ней в комнату. Она все еще спала,
а профессор, по-видимому, так и не двигался с места. Он приложил палец к
губам, и я понял, что в скором времени он ожидает ее пробуждения.
  Когда я вернулся к Квинси, он произнес:
  - Я не люблю бывать там, где у меня нет на то права, но здесь случай
исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; но несмотря на то, что
это все уже в прошлом, я не могу не беспокоиться о ней. Скажите, что
случилось; датчанин - очень славный господин; он сказал, когда вы вошли,
что необходима новая трансфузия крови и что вы оба истощены. Я
догадываюсь, что вы с Ван Хелзинком уже раз проделали над собой то, что я
сделал сегодня. Не так ли?
  - Да, так.
  - И я догадываюсь, что Артур тоже принес себя в жертву. Когда я встретился
с ним четыре дня тому назад, он очень плохо выглядел. С тех пор, как у
меня в пампасах погибла кобыла в одну ночь, я никогда не видел, чтобы
можно было так быстро измениться. Одна из тех больших летучих мышей,
которых там называют вампирами, напала ночью на несчастную лошадь,
высосала у нее из горла и открытых ран столько крови, что она уже не в
силах была оправиться, и мне пришлось пристрелить ее из сострадания.
Скажите совершенно откровенно, Джон, - Артур был первым, не так ли?
  Я задумался, так как сознавал, что не следует выдавать того, что профессор
держит в секрете, но Моррис знал уже слишком много и о многом догадывался,
так что не было причины ему не отвечать, поэтому я ответил ему той же
самой фразой: "Да, так".
  - И как долго это продолжается?
  - Дней десять.
  - Десять дней! Значит, в вены этого бедного создания, которое все мы так
любим, за это время вкачали кровь четырех здоровых людей. Помилуй Господи,
да ее тело не выдержало бы этого! Куда же она девалась, вся кровь?
  Я покачал головою.
  - Куда? - повторил я. - Я положительно ничего не соображаю и представить
себе не могу. Тут целая серия мелких обстоятельств перепутала все наши
распоряжения относительно охраны Люси. Но больше этого не случится. Мы
останемся тут, пока все это не кончится, - хорошо ли, дурно ли, как будет
угодно Богу!
  Когда Люси поздно вечером проснулась, то первым движением ее было
схватиться за грудь, и к моему удивлению, она вытащила оттуда те листы,
которые Ван Хелзинк давал мне прочесть. Осторожный профессор положил их
обратно, чтобы она, проснувшись, не встревожилась. Затем она оглянулась
кругом и, заметив, где находится, вздрогнула, громко вскрикнула и закрыла
свое бледное лицо бледными, худыми руками. Мы оба поняли значение этого,
т. е., что она вспомнила о смерти матери, так что мы приложили все
старания, чтобы ее успокоить. Когда стемнело, она снова задрожала. Но тут
произошло странное явление. Во сне она схватила листки и разорвала их. Ван
Хелзинк встал и отобрал их у нее, а она продолжала рвать воображаемую
бумагу; наконец, она подняла руки и развела их, как будто разбрасывая
оставшиеся куски. Ван Хелзинк был поражен и нахмурился, что-то соображая,
но ничего не сказал.


  19 сентября.

  Прошлую ночь она спала очень неспокойно, как-то все боялась заснуть, и
когда проснулась, то чувствовала себя немного слабее. Профессор и я по
очереди сторожили ее и не оставляли ни на минуту. Квинси Моррис ничего не
говорил о своих намерениях, но я знал, что он всю ночь бродил вокруг дома
и сторожил. На следующий день, при дневном свете, мы увидели, насколько
ослабела наша бедная Люси. Она с трудом шевелила головою, и то ничтожное
количество пищи, которое она в состоянии была принять, нисколько не
помогло ей.
  Временами она дрожала, и оба мы, Ван Хелзинк и я, заметили, какая большая
разница наблюдалась в ней, когда она спала, в сравнении с ее состоянием
после сна. Во сне она выглядела сильнее, хотя бледнее, и дыхание было
ровнее; открытый рот обнажал бледные бескровные десны, причем зубы
казались как-то длиннее и острее, чем обыкновенно; когда же она
бодрствовала, то мягкий взгляд ее глаз менял выражение лица - она снова
становилась похожей на себя, хотя очень изменилась от истощения, и
казалось, что сейчас умрет. Вечером она спросила об Артуре, и мы вызвали
его телеграммой. Квинси поехал на вокзал встречать его.
  Артур приехал около шести часов вечера; когда он увидел ее, то его
охватило чувство умиления, и никто из нас не мог произнести ни слова. В
течение дня припадки сонливости стали учащаться, так что возможности
разговаривать с ней почти не было. Все-таки присутствие Артура
подействовало на нее возбуждающе: она немного посмеялась и разговаривала с
ним веселее, чем с нами до его приезда. Он сам тоже немного ободрился.
Теперь около часа ночи, он и Ван Хелзинк все еще сидят около нее. Через
четверть часа я должен их сменить. Я сейчас записываю все это на фонограф
Люси. До шести часов они смогут отдохнуть. Я боюсь, что завтра - конец
нашим заботам, так как потрясение было слишком сильно - бедное дитя не
может выдержать. Да поможет всем нам Бог!


  ПИСЬМО МИНЫ ХАРКЕР ЛЮСИ ВЕСТЕНР
(Не распечатанное ею)

  7 сентября.

  Моя дорогая Люси!
  Кажется, целый век я ничего не слышала о тебе или, вернее, ничего тебе не
писала. Я знаю, что ты простишь мне мой грех, когда прочтешь весь мой
запас новостей. Мой муж благополучно вернулся; когда мы приехали в
Эксетер, нас уже ждала коляска; в ней сидел мистер Хаукинс, приехавший нас
встречать, несмотря на то, что снова сильно страдает подагрой. Он повез
нас к себе, где нам были приготовлены удобные и уютные комнаты, и мы все
вместе пообедали. После обеда мистер Хаукинс сказал:
  - Мои дорогие, пою за ваше здоровье и благополучие и желаю вам обоим
бесконечного счастья. У меня никого нет на свете, и я решил все оставить
вам.
  Дорогая Люси, я плакала, когда Джонатан и этот старик пожимали друг другу
руки. Это был очень, очень счастливый вечер для нас.
  Итак, мы теперь обосновались в этом чудесном старом доме. Я страшно занята
устройством квартиры и хозяйством. Джонатан и мистер Хаукинс заняты целыми
днями, так как взяв Джонатана в компаньоны, м-р Хаукинс хочет посвятить
его во все дела своих клиентов.
  Как поживает твоя милая матушка? Хотелось бы мне приехать к вам в город и
увидеть вас, дорогие мои, но я не смею, так как у меня слишком много дел;
а за Джонатаном нужно очень и очень ухаживать. Он уже начинает полнеть, но
все же страшно ослабел после своей долгой болезни.
  Теперь я рассказала тебе все свои новости, послушаю твои. Когда твоя
свадьба? Где и кто будет вас венчать, и что ты наденешь, и будет ли это
торжественная или скромная свадьба? Расскажи мне обо всем, дорогая, так
как нет ничего, что не интересовало бы меня и не было бы мне дорого.
  Джонатан шлет тебе привет. Прощай, моя дорогая, да благословит тебя Бог.
  Твоя Мина Харкер.


  ОТЧЕТ ПАТРИКА ХЕННЕСИ Д. М.,
M.R.C.S.L.K.Q.C.P.I., и т. д.,
ДЖОНУ СЬЮАРДУ, Д. М.

  20 сентября.

  Дорогой сэр, согласно вашему желанию прилагаю при сем отчет о всех делах,
порученных мне... Что касается пациента Рэнфилда, то о нем есть много
новостей. С ним был новый припадок, который мог очень плохо кончиться, но
который, к счастью, не имел никаких последствий. Вчера после обеда
двухколесная повозка подвезла к пустому дому, который граничит с нашим,
двух господ; к тому самому дому, куда, помните, дважды убегал пациент. Эти
господа остановились у наших ворот, чтобы спросить, как им туда пройти;
они, очевидно, иностранцы. Я стоял у окна кабинета и курил после обеда и
видел, как один из них приближался к дому. Когда он проходил мимо окна
Рэнфилда, пациент начал бранить его и называть всеми скверными словами,
какие знал. Господин же, казавшийся очень порядочным человеком,
ограничился тем, что ответил ему: "перестань, ты, грубый нищий". Затем наш
пациент начал обвинять его в том, что он его обкрадывает, что хотел его
убить, и сказал ему, что он ему помешает, если только тот снова вздумает
сделать это. Я открыл окно и сделал господину знак, чтобы он не обращал
внимания на слова больного - он ограничился тем, что огляделся вокруг, как
будто желая понять, куда он попал, и сказал: "Боже меня сохрани обращать
внимание на то, что мне кричат из несчастного сумасшедшего дома. Мне очень
жаль вас и управляющего, которым приходится жить в одном доме с таким
диким животным, как этот субъект". Затем он очень любезно спросил меня,
как ему пройти в пустой дом, и я показал калитку; он ушел, а вслед ему
сыпались угрозы, проклятия и ругань Рэнфилда. Я пошел к нему, чтобы узнать
причину его злости, так как он всегда вел себя прилично и ничего подобного
с ним не случалось, когда он не был в припадке буйства. К моему великому
удивлению я застал его совершенно успокоившимся и даже веселым. Я старался
навести его на разговор об этом инциденте, но он кротко начал
расспрашивать меня, что я этим хотел сказать, и заставил меня поверить
тому, что он тут совершенно ни при чем. И все-таки, как ни печально, это
оказалось ничто иное, как хитрость, так как не прошло и получаса, как я
снова услышал о нем. На этот раз он снова разбил окно в своей комнате и,
выскочив из него, мчался по дорожке. Я крикнул сторожу, чтобы он
последовал за мною, а сам побежал за Рэнфилдом, так как боялся
какого-нибудь несчастья. Мои опасения оправдались: около повозки с
большими деревянными ящиками, которая уже проезжала раньше, стояли
несколько человек с багровыми лицами и утирали вспотевшие от тяжелой
работы лбы; раньше чем я успел подойти, наш пациент бросился к ним,
столкнул одного из них с повозки и начал колотить его головой об землю.
Если бы я не схватил его вовремя, то Рэнфилд убил бы его на месте. Его
товарищ схватил тяжелый кнут и стал бить Рэнфилда рукояткой кнута по
голове. Это были ужасные удары, но Рэнфилд, казалось, не почувствовал их -
бросился на него и боролся с нами троими, раскидывая нас во все стороны,
как котят. Вы знаете, что я довольно грузен, и те два тоже дюжие молодцы.
Сначала он вел себя довольно спокойно в драке, но как только понял, что мы
его осилили и что сторожа надевают на него смирительную рубашку, начал
кричать: "Я хочу их уничтожить! Они не смеют меня грабить! Они не смеют
убивать меня постепенно! Я сражаюсь за своего лорда и хозяина!" и всякие
бессвязные фразы. Порядочного труда стоило нам вернуть его домой и
водворить в обитую войлоком комнату. Один из сторожей, Харди, сломал себе
при этом палец, но я сделал ему перевязку, и он уже поправляется.


  ПИСЬМО МИНЫ ХАРКЕР ЛЮСИ ВЕСТЕНР
(Не распечатанное ею)

  18 сентября.

  Моя дорогая Люси! Какой удар для нас! М-р Хаукинс внезапно умер! Многие
подумают, что это вовсе не так печально для нас, но мы оба так полюбили
его, что нам положительно кажется, что мы потеряли отца. Джонатан сильно
сокрушается: он опечален, глубоко опечален, не только тем, что утратил
этого доброго старика, так хорошо всю жизнь относившегося к нему,
заботившегося о нем, как о родном сыне, и в конце концов оставившего ему
такое состояние, которое нам, скромным людям, обыкновенно кажется
несбыточной мечтой, но чувствует эту утрату еще в другом отношении. Он
говорит, что ответственность, которая теперь целиком падает на него,
заставляет его нервничать. Он начинает сомневаться в себе. Я стараюсь его
подбодрить, и моя вера поддерживает его веру в себя. А то сильное
потрясение, которое он недавно перенес, отражается на нем теперь еще
больше. Прости, дорогая, что беспокою тебя своими горестями в те дни,
когда ты так счастлива, - но, дорогая Люси, мне приходится быть
мужественной и веселой при Джонатане, а это стоит большого труда и не с
кем отвести душу. Послезавтра придется быть в Лондоне, так как мистер
Хаукинс перед смертью выразил желание быть похороненным около своего отца.
Поскольку у него нет никаких родственников, то Джонатан должен принять на
себе все хлопоты по погребению. Я постараюсь забежать к тебе, дорогая,
хоть на несколько минут. Прости, что потревожила тебя. Да благословит тебя
Бог!
  Любящая тебя Мина Харкер.


  ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

  20 сентября.

  Я сменил Ван Хелзинка при Люси. Мы хотели, чтобы Артур тоже пошел
отдохнуть, но он отказывался и только тогда согласился идти, когда я
сказал ему, что он понадобится нам днем, и что будет плохо, если мы все
одновременно устанем, так как от этого может пострадать Люси.
  Артур ушел вместе с Ван Хелзинком, бросив пристальный взгляд на бледное
лицо Люси, которое было белее полотна подушки, на которой покоилась ее
голова. Люси лежала совершенно спокойно и мельком оглядела комнату, как бы
желая убедиться, что все в ней так как должно быть. Профессор снова
развесил повсюду цвети чеснока. Отверстие в разбитом окне было заткнуто
чесноком, и вокруг шеи Люси над шелковым платочком, который Ван Хелзинк
заставил ее повязать, был сплошной густой венок из этих же благоухающих
цветов. Люси как-то тяжело дышала и выглядела гораздо хуже, так как
полуоткрытый рот обнажал открытые десны. Зубы в сумерках казались еще
длиннее, чем утром. Благодаря игре света казалось, будто у нее
образовались длинные и острые клыки. Я присел на кровать, и она
шевельнулась, словно почувствовав себя неловко. В это время раздался
глухой звук, точно кто-то постучал в окно чем-то мягким. Я осторожно
подошел и выглянул за отогнутый край шторы. Светила полная луна, и я
увидел, что этот шум производила большая летучая мыть, которая кружилась у
самого окна - очевидно, притянутая светом, хотя и тусклым, - постоянно
ударяясь крыльями об окно. Когда я вернулся на свое место, то заметил, что
Люси слегка пододвинулась и сорвала со своей шеи венок из чеснока. Я
положил его обратно и продолжал сторожить.
  Затем она проснулась, и я дал ей поесть, как предписал Ван Хелзинк. Она
поела очень мало и нехотя. В ней не было больше заметно той
бессознательной борьбы за жизнь, которая до сих пор служила
доказательством крепости ее организма. Меня поразило, что как только Люси
пришла в себя, она тотчас же лихорадочным движением прижала к груди цветы.
Необычайно страшно было то, что стоило ей впасть в свой странный, как бы
летаргический сон с тревожным дыханием, она сбрасывала с себя цветы; а
проснувшись, снова прижимала их к себе. Я не мог допустить случайности
этого явления, так как в продолжение долгих ночных часов, которые я
провел, оберегая ее сон, она постоянно то засыпала, то просыпалась и
всякий раз повторяла те же движения.
  В шесть часов Ван Хелзинк сменил меня. Когда он увидел лицо Люси, он
испуганно вздрогнул и сказал резким шепотом: "Откройте шторы, мне нужен
свет!" Затем он наклонился и, почти касаясь Люси, осмотрел ее. Сдвинув
цветы и сняв шелковый платок с шеи, он посмотрел и отшатнулся. Я тоже
наклонился и взглянул на шею; то, что я увидел, поразило и меня: раны на
шее совершенно затянулись.
  Целых пять минут Ван Хелзинк молча стоял и сурово глядел на нее, затем
обернулся ко мне и спокойно сказал:
  - Она умирает. Теперь это протянется недолго. Заметьте, будет иметь
громадное значение, умрет ли она в сознании или во сне. Разбудите нашего
несчастного друга, пусть он придет и посмотрит на нее в последний раз; он
доверял нам.
  Я пошел в столовую и разбудил Артура. В первую минуту он был как в
дурмане, но когда увидел луч солнца, пробравшийся сквозь щель в ставне, то
перепугался, что опоздал. Я уверил, что Люси все время спала, но намекнул
как мог осторожно, что мы с Ван Хелзинком боимся, как бы это не было ее
последним сном. Он закрыл лицо руками, опустился на колени у кушетки и
оставался в таком положении несколько минут, молясь.
  Когда мы вошли в комнату Люси, я заметил, что Ван Хелзинк со свойственной
ему предусмотрительностью решил идти напрямик и постарался обставить и
устроить все как можно лучше. Он даже причесал Люси, так что волосы ее
светлыми прядями лежали на подушке. Когда она увидела Артура, то тихо
прошептала:
  - Артур! О, моя любовь, я так рада, что ты пришел.
  Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелзинк быстро отдернул его назад.
  - Нет, - прошептал он ему на ухо, - не теперь! Возьмите ее за руку, это
успокоит ее больше.
  Артур взял Люси за руку и встал перед ней на колени, а она ласково
посмотрела на него своими добрыми, чудными, ангельскими глазами. Затем она
медленно закрыла глаза и задремала. Грудь ее тяжело поднималась, и она
дышала, как уставшее дитя.
  Тут с нею снова произошла та же перемена, которую я не раз наблюдал ночью.
Ее дыхание стало тяжелее, губа вздернулась и открыла бледные десны,
благодаря чему ее зубы казались длиннее и острее, чем раньше; она в
полусне бессознательно открыла глаза, ставшие вдруг мутными и суровыми, и
сказала таким странным и сладострастным тоном, какого никто из нас никогда
от нее не слышал:
  - Артур, любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня!
  Артур быстро наклонился, но тут Ван Хелзинк, пораженный, как и я, ее
тоном, бросился к нему, схватил обеими руками за шиворот и со страшной,
невероятной силой отшвырнул прочь.
  - Ради вашей жизни, - сказал он, - ради спасения вашей собственной и ее
души! Не прикасайтесь к ней!
  Артур сначала не знал, что ему делать и что сказать, но раньше, чем
приступ злобы успел овладеть им, он сообразил, в каких условиях он
находится, и молча остался стоять в углу.
  Ван Хелзинк и я взглянули на Люси и увидели, как по ее лицу промелькнула
тень бешеной ярости; острые зубы щелкнули с досады.
  Вскоре после того она снова открыла глаза и, протянув свою бледную, худую
ладонь, взяла Ван Хелзинка за его большую загорелую руку и, притянув к
себе, поцеловала ее.
  - Мой верный, дорогой друг, - произнесла она слабым голосом. - Мой и его
верный друг! Берегите его и дайте мне надежду на покой!
  - Клянусь вам, - ответил он торжественно, подняв руку, точно клялся в
суде. Затем повернулся к Артуру и сказал:
  - Подите сюда, дитя мое, возьмите ее за обе руки и поцелуйте в лоб, но
только один раз.
  И встретились их глаза, а не губы: так они и расстались.
  Глаза Люси закрылись; Ван Хелзинк, стоящий около, взял Артура под руку и
отвел в сторону.
  Затем дыхание Люси стало снова тревожным и вдруг совсем прекратилось.
  - Все кончено, - сказал Baн Хелзинк, - она умерла. Я увел