чивать ваши страдания. Но
надо хорошенько обдумать, что мы реально можем сделать, когда все еще на
ногах. Настанет и наше время. Я долго раздумывал и решил, что простейший
путь будет и самым хорошим. Мы желаем войти в дом, но у нас нет ключа, не
так ли?
  Я молча кивнул.
  - Теперь представьте себе, что вы хозяин дома и не можете в него попасть;
что бы вы сделали?
  - Я бы пригласил какого-нибудь слесаря и попросил его открыть дверь.
  - И неужели полиция не помешает вам?
  - О нет! Если она знает, что слесарь приглашен хозяином.
  - Значит, по вашему мнению, - сказал он, пристально глядя на меня, -
недоразумение может быть только в том случае, если слесарь или полиция
усомнится в том, имеет ли она дело с настоящим владельцем или нет. Для
этого наша полиция должна быть очень старательной к способной - настолько
способной, чтобы читать в сердцах людей. Нет, нет, Джонатан, вы можете
пробраться в сотни пустых домов Лондона или любого другого города, и если
вы поступите умно и притом будете действовать в подходящее время, то никто
и не подумает помешать вам. Мы не пойдем так рано, чтобы полицейский не
заподозрил нас; мы отправимся после 10 часов, когда на улицах много народа
и когда все будут думать, что мы на самом деле хозяева дома.
  Я вполне согласился с ним, и лицо Мины потеряло прежнее отчаянное
выражение: его совет пробудил в нас надежду. Ван Хелзинк продолжал:
  - Когда мы очутимся в доме, мы найдем там нити, ведущие к разгадке тайны.
Некоторые из нас могут остаться там на всякий случай, остальные же
отправятся в другие места - Бермондси и Мэйл-Энд, отыскивать остальные
ящики.
  Лорд Годалминг встал.
  - Я могу немного помочь вам, - сказал он, - я сейчас протелеграфирую моим
людям, чтобы они в определенных местах держали наготове экипажи и лошадей.
  - Послушай, дружище! - воскликнул Моррис, - тебя осенила блестящая мысль,
потому что нам, пожалуй, и в самом деле придется ехать на лошадях; но
разве ты не боишься, что экипажи, украшенные фамильными гербами, обратят
на себя слишком большое внимание на проселочных дорогах Уолворса или
Мейл-Энда? Я полагаю, что если мы отправимся на юг или на восток, то надо
пользоваться кэбами, и кроме того, оставлять их вблизи того места, куда мы
пойдем.
  - Наш друг Квинси прав! - сказал профессор. - Наше предприятие весьма
сложно, и нам следует по возможности меньше обращать на себя внимание
посторонних.
  Интерес Мины к нашему делу все возрастал, и я с радостью видел, что
благодаря этому она на время забыла свое ужасное ночное приключение. Она
была бледна, как видение, страшно бледна, и притом так худа, что почти не
видно было ее губ, поэтому видны были зубы. Я ничего не сказал ей об этом,
боясь напрасно огорчить ее, но вздрагивал при мысли о том, что случилось с
бедной Люси, когда граф высосал ее кровь. Хотя пока было еще незаметно,
чтобы зубы стали острее, но ведь это произошло очень недавно и могло
случиться самое худшее.
  Когда мы стали подробно обсуждать порядок выполнения нашего плана и
расстановку сил, возникли новые сомнения. В конце концов было решено перед
отправлением на Пикадилли разрушить ближайшее логовище графа. Если бы он
даже узнал об этом раньше времени, то все-таки мы опередили бы его, и
тогда присутствие графа в чисто материальном, самом уязвимом виде дало бы
нам новые преимущества.
  Что же касается расположения наших сил, то профессор решил, что после
посещения Карфакса мы все проникнем в дом на Пикадилли; затем я и оба
доктора останутся там, а в это время лорд Годалминг и Квинси отыщут и
разрушат убежища графа в Уолворсе и Мэйл-Энде. Было, конечно, возможно,
хотя и маловероятно, как сказал профессор, что граф явится днем в свой дом
на Пикадилли, и тогда мы сможем схватить его там. Во всяком случае мы
сможем последовать за ним. Я упорно выступал против этого плана, настаивая
на том, чтобы остаться для защиты Мины.
  Я полагал, что могу это сделать; но Мина не хотела и слышать об этом. Она
сказала, что я буду полезным там, так как среди бумаг графа могут
оказаться указания, которые я пойму лучше, чем другие, после моего
приключения в Трансильвании, и что, наконец, для борьбы с необыкновенным
могуществом графа нам надо собрать все наши силы. Я уступил, потому что
решение Мины было непоколебимо: она сказала, что ее последняя надежда
заключается в том, что мы будем работать все вместе.
  - Что же касается меня, - прибавила она, - то я его не боюсь. Я уже
испытала худшее, и что бы ни случилось, все же найду хоть какое-то
успокоение. Ступай же, друг мой. Бог защитит меня, если такова Его воля, и
без вас. Тогда я встал и воскликнул:
  - Итак, с Богом! Пойдем, не теряя времени. Граф может прийти на Пикадилли
раньше, чем мы предполагаем.
  - Нет, этого не может быть! - произнес Ван Хелзинк, подняв руку.
  - Почему? - спросил я.
  - Разве вы забыли, - ответил он, пытаясь улыбнуться, - что в прошлую ночь
он пировал и поэтому встанет позже?
  Разве я мог это забыть! Разве я когда-нибудь это забуду! Забудет ли
кто-нибудь из нас эту ужасную сцену? Мина собрала все свои силы, чтобы
сохранить спокойствие, но страдание пересилило, и закрыв лицо руками, она
задрожала и жалобно застонала.
  Ван Хелзинк вовсе не желал напоминать ей об ужасном приключении. Он просто
в рассеянности забыл О ее присутствии и упустил из виду ее участие в этом
деле. Увидев, какое действие произвели его слова, он сам испугался и
попытался успокоить Мину.
  Наш завтрак не походил на обыкновенный завтрак. Мы пытались казаться
веселыми и ободрять друг друга, но самой веселой и любезной из нас,
казалось, была Мина. По окончании завтрака Ван Хелзинк встал и сказал:
  - Теперь, друзья мои, мы приступим к исполнению нашего ужасного плана;
скажите мне, все ли вооружены так, как в ту ночь, когда мы впервые
проникли в логовище врага; вооружены ли мы против нападения духов и против
нападения смертных людей? Если да, то все в порядке. Теперь, госпожа Мина,
вы во всяком случае здесь в полной безопасности... до восхода луны; а к
тому времени мы вернемся... если нам вообще суждено вернуться! Но прежде
чем уйти, я хочу удостовериться в том, что вы вооружены против его
нападения. Пока вы были внизу, я приготовил все в вашей комнате и оставил
там кое-какие предметы, при виде которых он не посмеет войти. Теперь
позвольте защитить вас самих. Этой священной облаткой я касаюсь вашего
чела во имя Отца и Сына и...
  Послышался страшный стон, от которого у нас замерло сердце. Когда он
коснулся облаткой чела Мины, то она обожгла ей кожу, как будто лба
коснулись куском раскаленного добела металла. Как только она почувствовала
боль, то сейчас же все поняла - ее измученные нервы не выдержали, и она
испустила этот ужасный стон. Но дар речи скоро к ней вернулся; не успел
заглохнуть отголосок стона, как наступила реакция, и она в отчаянии упала
на колени, закрыв лицо своими чудными волосами, точно скрывая струпья
проказы на лице. Мина заговорила сквозь рыдания:
  - Нечистая! Нечистая! Даже сам Всемогущий избегает меня. Я должна буду
носить это позорное клеймо до Страшного суда!
  Все умолкли. Я бросился рядом с ней на колени, чувствуя свою
беспомощность, и крепко обнял ее. Несколько минут наши печальные сердца
бились вместе, в то время как наши друзья плакали, отвернув головы, чтобы
скрыть слезы. Наконец, Ван Хелзинк повернулся к нам и произнес таким
необыкновенно серьезным тоном, что я понял, что на него нашло в некотором
роде вдохновение:
  - Быть может, вам и придется носить это клеймо, пока в день Страшного суда
сам Бог не разберет, в чем ваша вина. Он это сделает, так как все
преступления, совершенные на земле, совершены его детьми, которых Он
поселил на ней. О, госпожа Мина, если бы мы только могли быть там в то
время, когда это красное клеймо, знак всезнания Господа исчезнет и ваше
чело будет таким же ясным как и ваша душа! Клянусь вечностью, клеймо
исчезнет, когда Богу будет угодно снять с нас тяжкий крест, который мы
несем. До этого же мы будем послушны Его воле и будем нести свой крест,
как это делал Его Сын. Кто знает, может быть мы избраны и должны следовать
Его приказанию несмотря на удары и стыд, несмотря на кровь и слезы,
сомнение и страх и все остальное, чем человек разнится от Бога.
  В его словах звучала надежда и успокоение.
  Пора было уходить. Я распрощаются с Миной, и этого прощания мы не забудем
до самой нашей смерти. Наконец мы вышли.
  Я приготовился к одному: если окажется, что Мина до конца жизни останется
вампиром, то она не уйдет одинокой в неведомую страну, полную ужасов.

  Мы без всяких приключений вошли в Карфакс и нашли все в том же положении,
как при нашем первом посещении. Трудно было поверить, что среди такой
обыденной обстановки, свидетельствующей о пренебрежении и упадке, могло
быть нечто возбуждающее невыразимый ужас, какой мы уже испытали. Если бы
мы не были к этому подготовлены и если бы у нас не остались ужасные
воспоминания, мы навряд ли продолжали нашу борьбу. В доме мы не нашли
никаких бумаг, никаких полезных указаний, а ящики в старой часовне
выглядели точно такими, какими мы видели их в последний раз. Когда мы
остановились перед доктором Ван Хелзинком, он сказал нам торжественно:
  - Мы должны обезвредить эту землю, освященную памятью святых, которую он
привез из отдаленного края с такой бесчеловечной целью. Он взял эту землю,
потому что она была освящена. Таким образом, мы победим его его же
оружием, так как сделаем ее еще более освященной. Она была освящена для
людей, теперь мы посвятим ее Богу.
  Говоря это, он вынул стамеску и отвертку, и через несколько минут крышка
одного из ящиков с шумом отскочила.
  Земля пахла сыростью и плесенью, но мы не обращали на это никакого
внимания, потому что во все глаза внимательно следили за профессором. Взяв
из коробочки освященную облатку, он благоговейно положил ее на землю,
покрыл ящик крышкой и завинтил его с нашей помощью.
  Мы проделали то же самое со всеми ящиками и затем оставили их,
по-видимому, такими же, какими они были раньше; однако в каждом находилась
облатка.
  Когда мы заперли за собою дверь, профессор сказал:
  - Многое уже сделано. Если все остальное будет исполнено так же легко и
удачно, то еще до захода солнца лицо госпожи Мины засияет и своей прежней
чистоте; с нее исчезнет позорное клеймо.
  Проходя по дорого к станции через луг, мы могли видеть фасад нашего дома.
Я взглянул пристальней и увидел в окне моей комнаты Мину. Я послал ей
рукою привет и кивком головы показал, что наша работа исполнена удачно.
Она кивнула мне в знак того, что поняла меня.
  Я с глубокой грустью смотрел, как она махала рукой на прощание. Мы с
тяжелым сердцем добрались до станции и едва не пропустили поезд, который
уже подходил, когда мы выходили на платформу.
  Эти строки записаны мною в поезде.


  Пикадилли, 12 часов 30 минут.

  Перед тем как мы добрались до Фенчероуз-стрит, лорд Годалминг сказал мне:
  - Мы с Квинси пойдем за слесарем. Лучше, если вы останетесь здесь, так как
могут возникнуть некоторые затруднения, а при таких обстоятельствах нам,
может быть, не удастся ворваться в покинутый дом. Но вы принадлежите к
адвокатскому сословию, которое может поставить вам на вид, что вы хорошо
знали, на что шли.
  Я возразил, что не обращаю внимания на опасность и даже на свою репутацию,
но он продолжал:
  - К тому же, чем меньше нас будет, тем меньше на нас будут обращать
внимание. Мой титул поможет нам при переговорах со слесарем и при
вмешательстве какого-нибудь полисмена. Будет лучше, если вы с Джоном и
профессором пойдете в Грин-парк, откуда вы будете наблюдать за домом.
Когда увидите, что дверь открыта и слесарь ушел, тогда входите все. Мы
будем ожидать и впустим вас в дом.
  - Совет хорош! - сказал Ван Хелзинк.
  И мы не возражали. Годалминг и Моррис поехали в одном кэбе, а мы в другом.
На углу Арлингронской улицы мы оставили кэбы и вошли в Грин-парк. Сердце
мое билось при виде дома, в котором заключалась наша последняя надежда. Он
стоял мрачный и молчаливый, всеми покинутый, выделяясь среди своих веселых
и нарядных соседей. Мы сели на скамейку, не спуская глаз с входных дверей,
и закурили сигары, стараясь не обращать на себя внимания прохожих. Минуты
в ожидании наших друзей протекали страшно медленно.
  Наконец мы увидели экипаж, из которого вышли лорд Годалминг и Моррис, а с
козел слез толстый коренастый человек с ящиком. Моррис заплатил кучеру,
который поклонился и уехал. Оба поднялись по ступенькам и лорд Годалминг
показал, что надо сделать. Рабочий снял пиджак и повесил его на забор,
сказав что-то проходившему мимо полисмену. Полисмен утвердительно кивнул
головой, слесарь опустился на колени и придвинул к себе инструменты.
Порывшись в ящике, он выбрал из него что-то и положил рядом с собой. Затем
встал, посмотрел в замочную скважину, подул в нее и, обратившись к
предполагаемым хозяевам, сказал им что-то, на что лорд Годалминг ответил с
улыбкой, а слесарь взял большую связку ключей, выбрал один ключ и
попробовал им открыть дверь. Повертев им немного, он попробовал второй,
затем третий. Вдруг дверь широко открылась, и они все трое вошли в дом. Мы
сидели молча и возбужденно курили свои сигары; Ван Хелзинк оставался
спокойным. Мы тоже успокоились и стали ждать терпеливее, когда увидели,
что рабочий со своим инструментом вышел. Он притворил дверь, упершись в
нее коленями, пока прилаживал к замку ключ, который он наконец и вручил
лорду Годалмингу. Тот вынул кошелек и заплатил ему. Слесарь снял шляпу,
взял ящик с инструментами, надел пиджак и ушел; ни одна душа не обратила
на это ни малейшего внимания.
  Когда рабочий окончательно ушел, мы перешли через дорогу и постучали в
дверь. Квинси Моррис сейчас же открыл ее; рядом с ним стоял и лорд
Годалминг, куря сигару.
  - Здесь очень скверно пахнет, - сказал лорд, когда мы вошли.
  Действительно, пахло очень скверно - точно в старой часовне Карфакса; на
основании нашего прежнего опыта мы поняли, что граф очень часто пользуется
этим убежищем. Мы отправились исследовать дом, держась на случай нападения
все вместе, так как знали, что имеем дело с сильным врагом; к тому же нам
не было известно, в доме граф или нет. В столовой, находящейся за
передней, мы нашли восемь ящиков с землей. Всего только восемь из девяти,
которые мы искали. Наше предприятие не кончилось и никогда не будет
доведено до конца, если мы не найдем недостающего ящика. Сперва мы открыли
ставни окна, выходившего на маленький, вымощенный камнями двор. Прямо
против окон находилась конюшня, похожая на крошечный домик. Там не было
окон, и нам нечего было бояться нескромных взглядов. Мы не теряли времени
и принялись за ящики. При помощи принесенных с собой инструментов мы
открыли их один за другим и поступили так же, как и с находившимися в
старой часовне. Было ясно, что графа нет дома, и мы стали искать его вещи.
Осмотрев внимательно другие помещения, мы пришли к заключению, что в
столовой находятся некоторые предметы, принадлежащие, по-видимому, графу.
Мы подвергли их тщательному исследованию. Они лежали на большом обеденном
столе в беспорядке, в котором, однако, была какая-то система. Там лежала
связка документов, удостоверяющая покупку дома на Пикадилли, бумаги,
удостоверявшие продажу домов в Мэйл-Энде и Бермондси; кроме того, нотная
бумага, конверты, перья, чернила. Все они были защищены от пыли оберточной
бумагой; затем мы нашли платяную щетку, гребенку и умывальник с грязной
водой, красной от крови. В конце концов мы наткнулись на связку разных
ключей, принадлежащих, по-видимому, другим домам. После того как мы
осмотрели последнюю находку, лорд Годалминг и Моррис записали точные
адреса домов на востоке и на юге города, захватили с собой ключи и
отправились на поиски. Мы же - остальные - должны были остаться и
терпеливо дожидаться их возвращения или прихода графа.


  Глава двадцать третья

  ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

  3 октября.

  В ожидании возвращения Годалминга и Морриса время тянулось страшно
медленно. Профессор всячески старался поддерживать в нас бодрость духа; но
Харкер был подавлен горем. Еще в прошлую ночь это был веселый,
жизнерадостный человек, полный энергии, со здоровым моложавым лицом и
темно-русыми волосами. Теперь же он превратился в угрюмого старика с
седыми волосами, вполне гармонирующими с его впалыми щеками, горящими
глазами и глубокими морщинами, следами перенесенных страданий. Но все же
он еще не совсем потерял энергию. Этому обстоятельству Джонатан, вероятно,
и будет обязан своим спасением, потому что, если все пойдет хорошо, он
переживет этот период отчаяния. А после он как-нибудь вернется к жизни.
Бедный малый, я думал, что мое собственное горе было достаточно велико, но
его!!!
  Профессор это очень хорошо понимает и всячески старается, чтобы мозг
Джонатана работал. То, что он говорил нам тогда, было чрезвычайно
интересно. Вот его слова, насколько я их помню:
  - Я основательно изучил все попавшиеся мне в руки бумаги, которые имели
какое-либо отношение к этому чудовищу. И чем больше я в них вникал, тем
больше я приходил к убеждению, что его надо уничтожить. В них везде
говорится о его успехах; кроме того, видно, что он хорошо сознает свое
могущество. На основании сведений, полученных мною от моего друга
Арминиуса из Будапешта, я пришел к заключению, что это был удивительнейший
человек своего времени. Он был в одно и то же время и солдатом, и
государственным деятелем, и даже алхимиком - эта последняя наука была
высшей степенью знаний того времени. Он обладал большим умом и
необыкновенными способностями; к сожалению, сердце его не знало страха и
угрызений совести. Он не отступил даже перед изучением схоластических
наук, и кажется, не было вообще такой области, которую бы он не изучил.
Как нам известно, после физической смерти его умственные силы сохранились;
хотя, по-видимому, воспоминания о былом в полном виде не сохранились в его
рассудке. Некоторые части его мозга так же мало развиты, как у ребенка.
Однако он продолжает развиваться, и многое, что казалось детским, теперь
возмужало. Он удачно начал, и если бы мы не встали на его пути, то он стал
бы - и он станет, если наш план не удастся - родоначальником новых
существ, которые будут существовать "в смерти", а не в жизни.
  С первого же дня своего прибытия он проверил свое могущество: его детский
ум работал, продвигаясь вперед медленно, но уверенно; и если бы он
осмелился с самого начала приняться за тайные науки, то мы уже давно были
бы бессильны против него. Впрочем, он надеется достичь успеха, а человек,
у которого впереди еще столетия, может спокойно ждать и не торопиться.
Тише едешь - дальше будешь - вот его девиз.
  - Я не понимаю, - сказал печально Харкер. - Прошу вас объяснить мне все
подробнее. Быть может, горе и беспокойство затемняют мой разум.
  - Хорошо, дитя мое, я постараюсь быть ясным. Разве вы не заметили, что это
чудовище приобретало свои знания постепенно, на основании своих опытов;
как оно воспользовалось пациентом, чтобы войти в дом нашего Джона, потому
что вампир хотя и может входить в жилище человека, когда и как ему угодно,
но не раньше, чем его позовет туда такое же существо, как и он. По это еще
не главные его опыты. Разве мы не видели, что вначале эти большие ящики
перетаскивали другие. Но все время, пока его младенческий разум
развивался, он обдумывал, нельзя ли ему самому передвигать их. Таким
образом он начал помогать: когда же увидел, что все идет хорошо, то и сам
без посторонней помощи сделал попытку перенести ящики, и никто кроме него
самого не мог знать, где они скрыты. Он, вероятно, зарыл их глубоко в
землю, так что пользуется ими только ночью или же в то время, когда может
изменить свой образ: и никто не подозревает, что он в них скрывается. Но,
дитя мое, не предавайтесь отчаянию! Это знание он приобрел слишком поздно!
Теперь уже все его убежища уничтожены, за исключением лишь одного, да и
это последнее также будет