Артура в
гостиную, где он стал так рыдать, что я не в силах был на него смотреть. Я
вернулся в комнату усопшей и застал Ван Хелзинка, глядящего на Люси
необычайно суровым взглядом; с ней произошла какая-то перемена: смерть
вернула ей часть былой красоты, черты лица смягчились; даже губы не были
больше так бледны. Как будто вся кровь, в которой больше не нуждалось ее
сердце, прилила к лицу и старалась по мере возможности смягчить
неприглядную работу смерти.
  Я стоял около Ван Хелзинка и сказал ему:
  - Ну вот, наконец-то бедняжка нашла покой! Все кончено!
  Он повернулся ко мне и сказал торжественно:
  - Нет, увы! Еще далеко не все! Это только начало! Когда я спросил, что он
хочет этим сказать, он лишь покачал головой и ответил:
  - Пока мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим.


  Глава тринадцатая

  Похороны были назначены на следующий день, так чтобы Люси похоронили
вместе с матерью.
  Я заметил, что Ван Хелзинк все время держался поблизости. Возможно,
причиной тому был господствовавший в доме беспорядок. Никаких
родственников не осталось, так что мы с Ван Хелзинком решили сами
пересмотреть все бумаги, тем более что Артуру пришлось уехать на следующий
день на похороны отца.
  Ван Хелзинку захотелось непременно самому просмотреть бумаги Люси. Я
боялся, что он как иностранец не сумеет разобраться в том, что законно и
что незаконно, и спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил:
  - Ты забываешь, что я такой же юрист, как и доктор. Но в данном случае
нельзя считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся
и другие бумаги, в которые никто не должен быть посвящен.
  При этом он вынул из своего бумажника записки, которые были на груди у
Люси и которые она разорвала во сне.
  - Если ты найдешь в бумагах что-нибудь о стряпчем миссис Вестенр,-
продолжал он, - то запечатай все бумаги и сегодня же напиши ему. Я же
останусь всю ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу
посмотреть, что будет. Нехорошо, если кто-нибудь чужой узнает ее мысли.
  Я продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис
Вестенр и написал ему. Все бумаги оказались в порядке, там даже точно было
указано, где хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему
великому удивлению, вошел Ван Хелзинк, говоря:
  - Не могу ли я тебе помочь, Джон? Я свободен и весь к твоим услугам.
  - Ну как, нашел, что искал? - спросил я. Он ответил:
  - Я не искал ничего определенного. Я нашел то, что надеялся - несколько
писем, заметок и вновь начатый дневник. Вот они, но мы о них никому не
скажем. Завтра я увижу нашего бедного друга, и с его согласия
воспользуемся некоторыми из найденных мною данных.
  Раньше чем отправиться спать, мы еще раз пошли посмотреть на Люси. Агент,
право, все хорошо устроил, он превратил комнату в маленькую оранжерею. Все
утопало в роскошных белых цветах, и смерть уже не производила
отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было покрыто концом покрывала.
Профессор подошел и приподнял его; мы поразились той красотой, которая
представилась нашим взорам. Хотя восковые свечи довольно плохо освещали
комнату, все-таки было довольно светло, чтобы разглядеть, что вся прежняя
прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо того, чтобы разрушить,
восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне стало казаться,
что Люси не умерла, а только уснула.
  У профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так как я; вполне
естественно, что плакать ему было нечего. Он сказал:
  - Останься здесь, до моего возвращения, - и вышел.
  Вскоре он вернулся с массой цветов белого чеснока; вынул их из ящика,
стоящего до сих пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей
комнате и у кровати. Затем снял с шеи маленький золотой крест, положил его
на губы Люси, прикрыл ее снова покрывалом - и мы ушли.
  Я как раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелзинк, предварительно
постучав, вошел и сказал:
  - Прошу тебя завтра еще до вечера принести мне пару ножей для вскрытия.
  - Разве нужно будет производить вскрытие? - спросил я.
  - И да, и нет. Я хочу сделать операцию, но не такую, как ты думаешь. Я
сейчас расскажу тебе, в чем дело, но смотри - другим ни слова! Я хочу
отрезать ей голову и вынуть сердце. Ай-ай-ай! Ты доктор - и так ошеломлен!
Я видел, как ты без колебаний решался на операции, от которых отказывались
другие хирурги. Да, конечно, милый друг, я должен был помнить, что ты се
любил; я и не забыл этого: я решил сам делать операцию, тебе же придется
лишь помогать мне. Мне хотелось бы сделать это сегодня, но ради Артура
придется подождать; он освободится лишь завтра после похорон отца, и ему,
наверное, захочется еще раз на нее посмотреть! Затем после того, как ее
положат в гроб, мы придем сюда, когда все будут спать, отвинтим крышку
гроба и сделаем операцию, а потом положим все на место, чтобы никто, кроме
нас, ничего не знал.
  - Но к чему это вообще-то делать? - спросил я. - Девушка умерла. К чему
напрасно терзать ее бедное тело? И если мы этим не вернем ей жизни, если
это не принесет никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству,
то к чему же делать это? И без того все так ужасно!
  В ответ на мои слова он положил мне на плечи руки и ласково сказал:
  - Жаль, Джон, твое сердце, обливающееся кровью, и я еще больше люблю тебя
за это. Если бы я мог, то взял бы на себя всю тяжесть с твоей души. Но
есть вещи, которых ты не знаешь, но которые узнаешь несомненно; радуйся,
что пока знаю их только я, так как они не очень приятны. Джон, дитя мое,
ты мне друг уже много лет; подумай, вспомни и скажи, делал ли я что-нибудь
без оснований? Возможно, я ошибаюсь, я ведь только человек, но я верю в
то, что делаю. Не потому ли ты прислал за мною, когда случилось это
великое горе? Ведь поэтому, не правда ли? Разве тебя не удивило, не
возмутило то, что я не позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную,
отшвырнув его, несмотря на то, что она умирала? Конечно, да! А между тем,
ты ведь видел, как она меня потом благодарила своим ласковым взором, своим
слабым голосом, как она поцеловала мою старую, грубую руку и как меня
благословляла? Да? Разве ты не слышал, как я поклялся ей исполнить ее
просьбу, так что она спокойно закрыла свои глаза? Да? Так вот, у меня
достаточно причин для всего, что я делаю. Ты в течение многих лет верил
мне; верил тогда, когда несколько недель назад произошли странные вещи,
которых ты никак не мог понять. Доверься мне еще ненадолго, Джон. Если ты
не доверяешь, то придется сказать тебе то, что я думаю, а это может плохо
кончиться. А если придется работать без доверия моего друга, то я буду
чувствовать себя одиноким; между тем, помощь и поддержка могут мне
понадобиться!
  Я взял его за руку и обещал помочь...
  Я, должно быть, долго и крепко спал, потому что было уже поздно, когда Ван
Хелзинк разбудил меня своим приходом. Он подошел к моей кровати и сказал:
  - Можешь не беспокоиться о ножах - мы не будем делать этого.
  - Почему?
  - Потому что, - ответил он, - слишком поздно или слишком рано. Взгляни! -
показал он мне свой золотой крестик, - это было украдено ночью!
  - Как украдено? - спросил я удивленно, - раз он теперь у тебя?
  - А так! Я отобрал крест у недостойной служанки, обкрадывавшей и мертвых и
живых. Она, конечно, будет примерно наказана, но не мною, так как она не
ведала, что творила и, ничего не зная, совершила лишь кражу. Теперь нам
придется подождать.
  И он ушел, задав мне новую загадку и снова перепутав все мои мысли.
  День прошел тоскливо; вечером пришел стряпчий, м-р Маркан. Это был
талантливый и самоуверенный господин; он взял на себя все наши мелочные
заботы.
  Во время завтрака он рассказал нам, что миссис Вестенр уже с некоторых пор
ожидала смерти из-за болезни сердца и что поэтому она привела все свои
дела в полный порядок; далее он сообщил, что все состояние, за исключением
имущества отца Люси, которое теперь за отсутствием прямых наследников
перейдет к побочной фамильной линии, как движимое, так и недвижимое,
завещано Артуру Холмвуду.
  Артура ожидали к 5 часам, так что мы свободно могли успеть сходить в
покойницкую. В данном случае комната вполне оправдывала свое назначение,
так как там теперь лежали и мать и дочь.
  Бедный Артур! Он был невероятно грустен, даже его удивительное мужество,
казалось, исчезло после таких тяжких переживаний. Он, я знаю, был искренне
предан своему отцу, и утратить отца, да еще в такое время, было для него
тяжелым ударом. Со мной он был, как всегда, очень сердечен, а с Ван
Хелзинком изысканно любезен; мне было тяжело видеть, как он страдает.
Профессор также заметил это и сделал мне знак, чтобы я повел его наверх. Я
так и сделал и оставил Артура у дверей комнаты, так как чувствовал, что
ему хотелось побыть с ней наедине, но он взял меня под руку, повел в
комнату и сипло проговорил:
  - Ты также любил ее, старый друг, она мне все рассказала, и у нее не было
лучшего друга, чем ты. Я не знаю, как мне благодарить тебя за все то, что
ты сделал для нее, даже не могу и думать...
  Тут силы ему изменили, он обнял меня, опустил голову на плечо и заплакал:
  - О Джон! Джон! Что мне делать? Мне кажется, что весь смысл жизни вдруг
пропал и незачем больше жить!
  Я утешал его, сколько мог. В таких случаях мужчины мало нуждаются в
словах. Пожатие руки, объятие, совместные тихие слезы - вот выражения
чувств, дорогие мужчине. Я тихо стоял и ждал, пока он овладеет собою и
подавит свои рыдания, затем ласково сказал ему:
  - Пойдем, посмотрим на нее.
  Мы вместе подошли к кровати, и я поднял покрывало с ее лица. Господи! Как
она была хороша! С каждым часом, казалось, ее красота расцветала. Это
как-то пугало и поражало меня. Что же касается Артура, то он дрожал как в
лихорадке, и сомнение вкралось в его душу. Наконец, после долгого
молчания, он произнес тихим шепотом:
  - Джон, она действительно умерла?
  Я с грустью сказал ему, что это действительно так, и продолжал убеждать
его, поскольку было необходимо рассеять это ужасное сомнение. Затем я
сказал, что надо проститься с нею, так как следует начинать приготовления
к похоронам. Он снова вернулся к ней, взял мертвую руку и поцеловал, затем
наклонился и поцеловал ее в лоб. Уходя, он окинул Люси таким же долгим,
проницательным взглядом, как он это сделал, когда вошел.
  Я остановил его в гостиной и сказал Ван Хелзинку, что Артур уже простился
с нею; Ван Хелзинк пошел на кухню сказать агенту, чтобы он поспешил с
приготовлениями. Когда Артур вышел из комнаты, я передал Ван Хелзинку, о
чем меня спрашивал Артур, и он ответил:
  - Это меня ничуть не удивляет - я только что сам в этом усомнился.
  Мы обедали все вместе, и я заметил, что бедный Артур страшно волновался.
Ван Хелзинк все время молчал; он заговорил только тогда, когда мы закурили
сигары.
  - Лорд, - начал он, но Артур перебил его:
  - Нет, нет, только не так, ради Бога! Во всяком случае - не теперь.
Простите меня, сэр; я не хотел вас обидеть, но я не могу слышать этот
титул, моя рана еще слишком свежа!
  Профессор очень ласково ответил:
  - Я назвал вас так только потому, что я колебался, как мне обратиться к
вам. Я не могу называть вас мистер, я полюбил вас, да, мой дорогой
мальчик, я полюбил вас как Артура.
  Артур протянул руку и горячо пожал ладонь старика.
  - Называйте меня, как хотите, - сказал он. - Я надеюсь, что всегда с
гордостью буду носить звание вашего друга; позвольте сказать вам, что я не
нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность за все, что вы сделали для
моей бедной, дорогой Люси. Если я был резок или проявил недовольство -
помните, тогда, когда вы так странно поступили, - прошу меня простить.
Профессор ласково ответил ему:
  - Я знаю, как трудно было вам тогда вполне довериться мне, так как чтобы
поверить в необходимость такого поведения, нужно понимать; по-моему, вы
даже и теперь не вполне верите мне, да и не можете, так как вам не дано
еще понять, в чем дело. Но настанет время, когда вы доверитесь вполне, и
когда вам все станет ясно, вы будете благодарить меня за себя, за других и
за нее, за ту, которую я поклялся защищать.
  - Да, конечно, сэр, - горячо заговорил Артур, - я во всем доверюсь вам. Я
знаю и верю, что у вас благородная душа, вы ведь друг Джона и были ее
другом. Делайте все что хотите!
  - Мне хотелось бы задать вам кое-какие вопросы.
  - Пожалуйста.
  - Вам известно, что миссис Вестенр оставила вам все свое состояние?
  - Нет! Я никогда об этом не думал.
  - Так как теперь все принадлежит вам, то вы имеете право располагать всем
по своему усмотрению. Мне хочется, чтобы вы разрешили мне прочесть все
бумаги и письма Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. Будьте
уверены, у меня имеются для этого очень важные основания. Вот все бумаги.
Я взял их раньше, чем мне стало известно, что все это ваше, для того чтобы
до них не дотрагивались чужие руки, чтобы чужие взоры не проникли в ее
душу. Я приберегу их, если вы ничего не имеете против; я даже вам не хотел
бы их показывать; я буду их хорошенько беречь. Ни одно слово не пропадет,
а когда настанет время, я верну их вам. Я прошу у вас почти невозможного,
но вы это сделаете? Ведь правда? Ради Люси?
  - Делайте все, что хотите, доктор. Я чувствую, что говоря таким образом, я
исполняю желание Люси. Я не стану тревожить вас вопросами, пока не
настанет время.
  - И вы правы, - ответил профессор. - Нам всем предстоит пережить еще
немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет
долг, и все кончится благополучно!
  Эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелзинк совсем не ложился.
Он ходил взад и вперед, точно карауля дом, и все время следил за комнатой,
где лежала в гробу Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, запах которых
смешивался в ночном воздухе с ароматом роз и лилий.


  ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР

  22 сентября. В поезде по дороге в Эксетер.

  Джонатан спит.
  Похороны были очень простые, но торжественные. За гробом шли мы, прислуга,
пара друзей из Эксетера, лондонский агент и один господин, заместитель
сэра Джона Пакстона, президента Общества законов. Джонатан и я стояли рука
об руку и чувствовали, что потеряли дорогого и близкого человека. Мы
медленно вернулись в город, доехав автобусом до Гайд-парка. Затем пошли по
Пикадилли пешком. Джонатан держал меня под руку, как в былые времена. Я
засмотрелась на очень красивую барышню в большой круглой шляпе, сидевшую в
коляске, как вдруг Джонатан схватил меня за руку так сильно, что мне стало
больно, и вскрикнул: "Господи!" Я нахожусь в постоянном страхе за
Джонатана, поскольку все время боюсь, чтобы у него опять не повторился
нервный припадок, так что я моментально повернулась к нему и спросила, что
случилось.
  Он был очень бледен, глаза выпучены, и он с ужасом смотрел на какого-то
высокого, тонкого господина с крючковатым носом, черными усиками и
остроконечной бородкой, также глядевшего на ту хорошенькую барышню, что и
я. Он смотрел на нее так пристально, что совсем нас не замечал, и мне
удалось хорошо рассмотреть незнакомца. Выражение его лица нельзя было
назвать добрым, оно было сурово, жестко и чувственно, а крупные белые
зубы, казавшиеся еще белее от ярко-пунцового цвета губ, походили больше на
клыки животного, чем на зубы человека. Джонатан не спускал с него глаз,
так что я испугалась, как бы незнакомец этого не заметил. Я боялась, что
это его рассердит, так как вид у него был гадкий и злой. Я спросила
Джонатана, почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал, что мне
известно столько же, сколько и ему, и ответил:
  - Ты знаешь, кто это?
  - Нет, дорогой, - ответила я, - не знаю; кто это?
  Ответ меня поразил, так как он, казалось, совершенно забыл, что
разговаривает со мною, с Миной.
  - Это он и есть!
  Бедняжка! Джонатана, как видно, что-то очень взволновало, я убеждена, не
поддержи я его, он наверное упал бы. Он продолжал смотреть на незнакомца,
не спуская глаз; из магазина вышел какой-то господин с пакетом, передал
его леди в коляске, и они оба тотчас уехали. Мрачный незнакомец не сводил
с нее глаз; когда она уехала, он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж
поехал за ними. Джонатан все время не сводил глаз и, наконец, сказал как
бы про себя:
  - Мне кажется, что это граф, но он как будто помолодел. Господи, если это
правда! О, Боже! Боже мой! Если бы я только знал! Если бы я только знал!
  Он был так встревожен, что я боялась расспрашивать, стараясь не напоминать
ему об этом. Я потянула его слегка за рукав, и он пошел со мной дальше. Мы
немного прошлись, затем зашли в Гринпарк и посидели там. Был жаркий
осенний день, так что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго глядел
в пространство, затем глаза его закрылись и, опустив голову мне на плечо,
он заснул. Я не тревожила его, так как сон для него лучшее лекарство.
Минут двадцать спустя он проснулся и ласково сказал:
  - Что это, Мина, неужели я спал? О, прости мне такую невежливость. Зайдем
куда-нибудь выпить стакан чаю.
  Он, как видно, совершенно забыл о том мрачном господине, так же как и во
время своей болезни он ничего не помнил о том, что было раньше. Мне не
нравится эта забывчивость. Я не стану его расспрашивать, так как боюсь,
что это принесет ему больше вреда, чем пользы, но все-таки нужно узнать,
что с ним приключилось в путешествии. Боюсь, настало время распечатать тот
пакет и посмотреть, что там написано. О, Джонатан, ты простишь меня, если
я так поступлю, я делаю это только для твоей пользы!


  Позже.

  Во всех отношениях печально возвращаться домой - дом опустел, нет там
больше нашего друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя
он и был в очень легкой форме... А тут еще телеграмма от Ван Хелзинка; что
бы это могло быть?
  "Вам, наверное, грустно будет услышать, что миссис Вестенр умерла пять
дней тому назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих".
  Какая масса горя в нескольких словах; бедная миссис Вестенр! Бедная Люси!
Их больше нет, и никогда больше они не вернутся! Бедный, бедный Артур -
утратил самое дорогое в жизни! Да поможет нам Господь пережить все эти
горести!


  ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

  22 сентября.

  Все кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собою Квинси Морриса. Ван Хелзинк
отдыхает, так как ему предстоит длинная дорога. Сегодня вечером он едет в
Амстердам; говорит, что завтра вечером снова вернется, так как ему хочется
еще кое-что сделать, т. е. что только он один и может сделать. Он
остановился у меня, ибо по его словам, у него дела в Лондоне, на которые
придется потратить порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, что работа за
последнее время и его выбила из сил. Во время похорон было видно, как он
себя сдерживает. Теперь мы все разошлись в разные стороны, и надолго. Люси
лежит в своем фамильном склепе, в роскошном доме смерти, вдали от шумного
Лондона, на уединенном кладбище, где воздух свеж, где солнце светит на
Хэмстэт Хилл и где на воле растут дикие цветы.
  Итак, я могу покончить со своим дневником, и один Бог знает, начну ли я
его снова. Если мне придется это сделать или если я когда-нибудь открою
его, то только для того, чтобы поделиться им с другими, ибо роман мой
кончился, я снова возвращаюсь к своей работе и с грустью, потеряв всякую
надежду, скажу: "Finis".


  ТАЙНЫ ХЭМПСТЭДА
"Вестминстерская газета" от 25 сентября

  В окрестностях Хэмпстэда теперь происходит целый ряд событий, сходных с
теми, которые известны авторам "Ужасов Кенсингтона", или "Женщина-убийца",
или "Женщина в черном". За последние дни маленькие дети стали исчезать из
дома или же не возвращаться домой с игр на Гите. Дети были настолько малы,
что не могли дать себе отчета в том, что с ними приключалось: ответ их был
один и тот же, что они были с "Blooferlady"2. Они исчезали обыкновенно по
вечерам, и двое из них нашлись на следующее утро. В окрестностях
предполагают, что дети подхватили фразу первого исчезнувшего ребенка, что
"bl