- я их тогда уберу". Я согласился.


  18 июня.

  Теперь у него страсть перешла к паукам; у него в коробке несколько очень
крупных пауков. Он кормит их мухами и число последних очень заметно
уменьшилось, несмотря на то, что он употребляет массу времени для приманки
мух со двора.


  1 июля.

  Я сказал ему сегодня, что он должен расстаться и с пауками. Так как это
его очень огорчило, то я предложил ему уничтожить хотя бы часть их. Он
радостно согласился с этим, и я дал ему на это опять тот же срок. Теперь,
когда я к нему прихожу, он возбуждает во мне отвращение, так как недавно я
видел, как к нему, жужжа, влетела страшная, жирная муха, наевшаяся,
вероятно, какой-нибудь падали - он поймал ее и рассматривал, держа в
пальцах, и раньше, чем я мог опомниться, взял ее в рот и съел. Я начал его
бранить, но он преспокойно возразил мне, что это очень вкусно и здорово и
что это придает ему жизни. Это и навело меня на мысль, или, вернее, это
дало мне толчок следить за тем, каким образом он избавляется от своих
пауков. У него, очевидно, большая задача на уме, так как он всегда держит
при себе маленькую записную книжечку, куда то и дело вносит разные
заметки. Целые страницы испещрены в ней множеством формул, состоящих по
большей части из однозначных чисел, которые складываются, затем суммы их
снова складываются, как будто он подводит какой-то итог.


  8 июля.

  Мое основное предположение о какой-то системе в его сумасшествии
подтверждается. Скоро, по-видимому, получится целая, стройная концепция. Я
на несколько дней покинул своего пациента, так что теперь снова могу
отметить перемены, которые за это время произошли. Все осталось как было,
кроме разве того, что он отделался от некоторых своих причуд, но зато
пристрастился к новым. Он как-то умудрился поймать воробья и отчасти уже
приручил его к себе. Его способы приручения просты, так как пауков стало
уже меньше. Оставшиеся, однако, хорошо откормлены, так как он все еще
добывает мух, заманивая их к себе.


  19 июля.

  Мы прогрессируем. У моего "приятеля" теперь целая колония воробьев, а от
пауков и мух почти что следов не осталось. Когда я вошел в комнату, он
подбежал ко мне и сказал, что у него ко мне большая просьба - "очень,
очень большая просьба", при этом он ласкался ко мне, как собака. Я спросил
его, в чем дело. Тогда он с каким-то упоением промолвил: "котенка,
маленького, хорошенького, гладкого, живого, с которым можно играть и учить
его и кормить, и кормить и кормить". Не могу сказать, чтобы я не был
подготовлен к этой просьбе, так как я уже заметил, до чего быстро его
причуды прогрессировали в размере, но я не верил, чтобы целое семейство
прирученных воробьев могло быть уничтожено таким же способом, как мухи и
пауки, так что я обещал ему поискать котенка и спросил, не хочет ли он
лучше кошку, чем котенка. Он выдал себя:
  - О да, конечно, мне хотелось бы кошку, но я просил только котенка, боясь,
что в кошке вы мне откажете.
  Я кивнул головою, сказав, что сейчас, пожалуй, не будет возможности
достать кошку, но я поищу. Тут его лицо омрачилось, и в глазах появилось
опасное выражение - выражение внезапно вспыхнувшего гнева, косой взгляд,
выражавший жажду убийства. Этот человек - просто человекоубийственный
маньяк.


  20 июля.

  Посетил Рэнфилда очень рано, до того еще, как служитель сделал обход.
Застал его вставшим и напевающем какую-то песню. Он сыпал сбереженные им
крошки сахара на окошко и вновь принялся за ловлю мух, причем делают это
весело и добродушно. Я оглянулся в поисках его птиц и, не найдя их нигде,
спросил, где они. Он ответил, не оборачиваясь, что они все улетели. В
комнате было несколько птичьих перьев, а на подушке его виднелась капля
крови. Я ничего не сказал ему и, уходя, поручил служителю донести мне,
если в течение дня с Рэнфилдом произойдет что-нибудь странное.


  11 часов дня.

  Служитель только что приходил ко мне сообщить, что Рэнфилд был очень болен
и что его рвало перьями. "По-моему, доктор, - сказал он, - он съел своих
птиц - просто брал их и глотал живьем".


  11 часов вечера.

  Я дал Рэнфилду сильную дозу наркотика и забрал у него его записную книжку,
чтобы рассмотреть ее. Мысль, которая меня последнее время занимала, теперь
оправдалась. Мой смертоносный пациент - маньяк особого типа. Мне придется
придумать новую классификацию и назвать его зоофагус (жизнь пожирающий
маньяк); он жаждет истребить как можно больше жизни, и он решил выполнить
это в восходящем порядке. Он дал несколько мух на съедение одному пауку,
несколько пауков одной птице и потом захотел кошку, чтобы та съела птиц.
Что было бы его последней ступенью? Стоило бы, пожалуй, продолжать опыт.
Это можно было бы, если бы для этого нашлось достаточно оснований. Люди
смеются над вивисекцией, а вот, посмотрите, каких результатов она
достигла. Почему же не подогнать науку и не довести ее до самого трудного
в жизни: до знания мозга. Зная тайну хотя бы одной из этих отраслей, зная
источник фантазии хотя бы одного сумасшедшего, я привел бы всю эту отрасль
знания к такой точке, что сравнительно с нею физиология Берден Сандерсона
или же "о мозге Фельера" казались бы ничтожеством. Лишь бы было достаточно
оснований. По не следует часто предаваться этим мыслям, иначе искушение
будет слишком сильно; хорошее побуждение может победить ко мне здравый
смысл, так как возможно, что и я тоже человек с особенно устроенным мозгом.
  Как хорошо этот человек рассуждал! Ненормальный всегда исходит из своей
собственной цели. Хотел бы я знать, во сколько он ценит человеческую жизнь?


  ДНЕВНИК МИНЫ МЮРРЭЙ

  26 июля.

  Я очень беспокоюсь, и единственное, что на меня благотворно действует,
возможность высказаться в своем дневнике; в нем я как будто изливаю свою
душу и одновременно слушаю сама себя. Я получила, наконец, весточку от
Джонатана. Послание заключается в одной строчке и в ней сообщается, что
Джонатан только что выехал домой. Это не похоже на Джонатана. Я не понимаю
этой краткости, и она меня беспокоит. Да тут еще Люси, несмотря на
совершенно здоровый вид, снова принялась за свою прежнюю привычку ходить
во сне. Мы с ее матерью обсудили этот вопрос и решили, что отныне я на
ночь буду закрывать дверь нашей спальни на ключ. Миссис Вестенр
вообразила, что лунатики всегда ходят по крышам домов и по краям утесов, а
за тем внезапно пробуждаются и с раздирающим душу криком, который эхом
разносится по всей окрестности, падают вниз. Она боится за дочь и говорит
что это у нее наследственная привычка от отца. Осенью свадьба Люси, и она
уже теперь мечтает о том, как все устроит у себя и доме. Я очень
сочувствую ей, так как у меня те же мечты, но только нам с Джонатаном
предстоит вступить в новую жизнь на очень скромных началах, и мне придется
с трудом сводить концы с концами. Мистер Холмвуд, вернее, высокочтимый сэр
Артур Холмвуд - единственный сын лорда Холмвуда - приедет сюда, как только
сможет покинуть город. Задерживает его лишь болезнь отца. Милая Люси
наверное считает дни до его приезда. Ей хочется свести его на нашу
скамейку на кладбищенской скале, чтобы показать ему, до чего живописен
Уайтби. Я убеждена, что из-за этого ожидания она так и волнуется. Она,
наверное, совершенно поправится, как только он приедет.


  27 июля.

  Никаких известий о Джонатане. Очень беспокоюсь о нем, хотя, собственно, не
знаю, почему: хорошо было бы, если бы он написал хоть одну строчку. Люси
страдает лунатизмом больше, чем когда-либо, и я каждую ночь просыпаюсь от
ее хождения по комнате. К счастью, так жарко, что она не может
простудиться, но все-таки мое беспокойство и вынужденная бессонница дают
себя знать. Я стала нервной и плохо сплю. Слава Богу, что хоть в остальном
она совершенно здорова.


  3 августа.

  Еще неделя прошла, и никаких известий от Джонатана, и даже мистер Хаукинс
ничего не знает. Но я надеюсь, что он не болен, иначе, наверное, написал
бы. Я перечитываю его последнее письмо, но оно меня не удовлетворяет. Оно
как-то непохоже на Джонатана, хотя почерк, несомненно, его. В этом не
может быть никакого сомнения. Люси не особенно много разгуливала по ночам
последнюю неделю, но с ней происходит что-то странное, чего я даже не
понимаю: она как будто следит за мною, даже во сне; пробует двери и когда
находит их запертыми, ищет по всей комнате ключи.


  6 августа.

  Снова прошло три дня без всяких известий. Это молчание становится
положительно невыносимым. Если бы я только знала, куда писать или куда
поехать, я бы чувствовала себя гораздо лучше; но никто ничего не слышал о
Джонатане после его последнего письма. Я должна только молить Бога о
терпении. Люси еще более возбуждена, чем раньше, но в общем здорова. Вчера
ночью погода стала очень бурной, и рыбаки говорят, что ожидается шторм.
Сегодня пасмурно, и небо заволокло большими тучами, высоко стоящими над
Кэтлнесом. Все предметы серы, исключая зеленую траву, напоминающую
изумруд. Море, окутанное надвигающимся туманом, перекидывается с ревом
через отмели и прибрежные камни. Тучи висят, как исполинские скалы, и в
природе слышится голос приближающегося рока. На морском берегу виднеются
тут и там черные движущиеся в тумане фигуры. Рыбачьи лодки спешат домой;
влетая в гавань, они то появляются, то снова исчезают в бешеном прибое
волн. Вот идет старик Свэлз. Он направляется прямо ко мне, и по тому, как
он мне кланяется, я вижу, что он хочет со мной поговорить...

  Меня тронула перемена, происшедшая в старике. Сев возле меня, он очень
ласково заговорил со мною:
  - Мне хочется вам кое-что сказать, мисс.
  Я видела, что ему как-то не по себе, поэтому я взяла его старческую,
морщинистую руку и ласково попросила его высказаться; оставив свою руку в
моей, он сказал:
  - Я боюсь, дорогая моя, что я оскорбил вас всеми теми ужасами, которые
наговорил, рассказывая вам о мертвецах и тому подобном на прошлой неделе.
Но у меня этого вовсе не было на уме, вот это-то я и пришел вам сказать,
пока еще не умер. Но я, мисс, не боюсь смерти, нисколько не боюсь. Мой
конец, должно быть, уже близок, ибо я стар и 100 лет - это для всякого
человека слишком долгое ожидание; а мой конец уже так близок, что
"Старуха" уже точит свою косу. В один прекрасный день Ангел Смерти
затрубит в свою трубу надо мной. Не нужно грустить и плакать, моя дорогая,
- перебил он свою речь, заметив, что я плачу. - Если он придет ко мне
сегодня ночью, то я не откажусь ответить на его зов, ибо, в общем, жизнь
нечто иное, как ожидание чего-то большего, чем наша здешняя суета, и
смерть - это единственное, на что мы действительно надеемся; но я все же
доволен, дорогая моя, что она ко мне приближается, и при этом так быстро.
Она может настигнуть меня вот сейчас, пока мы здесь сидим и любуемся.
Смотрите, смотрите, - закричал он внезапно, - возможно, что этот ветер с
моря уже несет судьбу и гибель, и отчаянное горе, и сердечную печаль.
Смертью запахло! Я чувствую ее приближение! Дай Бог мне с покорностью
ответить на ее зов!
  Он благоговейно простер свои руки вдаль и снял шапку. Его губы шевелились
- будто шептали молитву. После нескольких минут молчания он встал, пожал
мне руку и благословил меня, затем попрощался и, прихрамывая, пошел домой.
Это меня тронуло и потрясло. Я обрадовалась, когда увидела подходившего ко
мне берегового сторожа с подзорной трубой под мышкой. Он как всегда
остановился поговорить со мною и при этом все время не сводил глаз с
какого-то странного корабля.
  - Я не могу разобрать, какой это корабль; по-видимому, русский. Смотрите,
как его страшно бросает во все стороны! Он совершенно не знает, что ему
делать: он, кажется, видит приближение шторма, но никак не может решить -
пойти ли на север и держаться открытого моря или же войти сюда. Вот опять,
посмотрите! Он совершенно неуправляем, кажется, даже не знает, как
употреблять руль; при каждом порыве ветра меняет свое направление. Завтра
в это время мы что-нибудь узнаем о нем! Мы еще услышим о нем завтра!


  Глава седьмая

  ВЫРЕЗКА ИЗ "THE DAILYGVAPH" ОТ 8 АВГУСТА
(Приложенная к дневнику Мины Мюррэй)


  От собственного корреспондента. Уайтби.
  На днях здесь неожиданно разразился ужасный шторм со странными и
единственными в своем роде последствиями. Погода была немного знойная,
естественное явление в августе. В субботу вечером погода была чудеснейшая;
все окрестные леса и островки были переполнены гуляющими. Пароход "Эмма и
Скэрбаро" делал многочисленные рейсы взад и вперед вдоль побережья; на нем
тоже было необыкновенное количество пассажиров, спешивших в Уайтби и
обратно. Весь день, до самого вечера продержалась хорошая погода; вечером
поднялся легкий ветерок, обозначаемый на барометрическом языке ј 2: легкий
бриз". Береговой сторож, находившийся на своем посту, и старый рыбак,
наблюдавший более полустолетия с Восточного Утеса за переменами погоды,
важным тоном заявили, что это предзнаменование шторма. Приближающийся
закат солнца был так чудесен и так величествен в этой массе великолепно
окрашенных туч, что целая толпа собралась на дороге у утеса на кладбище,
чтобы любоваться красотой природы. Пока солнце еще не совсем зашло за
черною массою Кетлнеса, гордо вздымающегося над морскими волнами, путь его
к закату был отмечен мириадами облаков, окрашенных лучами заходящего
солнца в самые разнообразные цвета. Многие капитаны решили тогда оставить
в гавани, пока шторм не минует свои "cobbles" или "mules"1, как они
называют свои пароходишки. Вечером ветер окончательно стих, а к полуночи
всюду царила гробовая тишина, знойная жара и та непреодолимая
напряженность, которая при приближении грозы так странно действует на
всякого чувствительного человека. На море виднелось очень мало судов:
береговой пароход, обыкновенно придерживающийся берега, который вышел в
открытое море, несколько рыбачьих лодок да еще иностранная шхуна, шедшая с
распущенными парусами по направлению к западу. Безумная отвага или полное
невежество ее моряков послужили благодарною темою для пересудов; были
сделаны попытки подать ей сигнал спустить паруса ввиду приближающейся
опасности. Ее видели до самого наступления ночи с праздно развевающимися
парусами, нежно колышущейся на вольной поверхности моря.
  Незадолго до десяти часов штиль стал положительно угнетающим, и тишина
была настолько велика, что ясно слышно было блеяние овец в поле и лай
собаки в городе, а толпа на плотине, с ее веселыми песнями, являлась как
бы диссонансом в великой гармонии тишины в природе. Немного после полуночи
раздался какой-то странный звук со стороны моря.
  Затем без всяких предупреждений разразилась буря. С быстротою, казавшейся
сначала невероятной, а затем уже невозможной, весь вид природы как-то
вдруг преобразился. Волны вздымались с возрастающей яростью, причем каждая
из них превышала свою предшественницу, пока наконец, в какие-то несколько
минут, море, бывшее только что гладким как зеркало, не уподобилось
ревущему и все поглощающему чудовищу. Волны, украшенные белыми гребнями,
бешено бились о песчаные берега и взбегали по крутым скалам; иные
перекидывались через молы и своей пеной омывали фонари с маяков,
находившихся на конце каждого мола гавани Уайтби. Ветер ревел как гром и
дул с такой силой, что даже сильному человеку с трудом удавалось держаться
на ногах и то только в том случае, если ему удавалось уцепиться за
железные стойки. Пришлось очистить всю пристань от толпы зрителей, иначе
ужасы ночи были бы еще значительнее. Вдобавок ко всем затруднениям и
опасностям этой минуты, с моря на берег ринулся туман - белые мокрые тучи,
двигавшиеся как привидения, такие серые, мокрые и холодные, что достаточно
было совершенно скудной фантазии, чтобы вообразить, что это духи погибших
в море обнимают своих живых братьев цепкими руками смерти, и многие
содрогались, когда эта пелена морского тумана настлала их. Временами туман
рассеивался, и на некотором расстоянии виднелось море в ослепительном
сверкании молний, непрерывно следовавших одна за другой и сопровождавшихся
такими внезапными ударами грома, что все небо, казалось, дрожало от
порывов шторма. Некоторые из этих явлений были бесконечно величественны, а
море - поразительно интересно; тут и там бешено неслась, с лохмотьями
вместо паруса, рыбачья лодка в поисках приюта. На вершине Восточного Утеса
был уже приготовлен новый прожектор для опытов, но его все как-то не
удавалось применить. Теперь офицеры, которым он был поручен, привели его в
действие и в просветах тумана освещали лучами поверхность моря. Труды их
были не напрасны. Какую-то полузатопленную рыбачью лодку несло к гавани, и
только благодаря спасительному свету прожектора ей удалось избегнуть
несчастья разбиться о мол. Каждый раз, когда какая-нибудь лодка
оказывалась в безопасности в гавани, среди толпы, стоящей на берегу,
раздавалось ликование. Радостные крики прорезывали на мгновение рев бури и
уносились затем вместе с ее новым порывом. Вскоре прожектор осветил вдали
корабль с распущенными парусами, очевидно, ту самую шхуну, которая была
замечена немного раньше вечером. За это время ветер повернул к востоку, и
дрожь охватила зрителей на утесе, когда они поняли ту ужасную опасность, в
которой оказалась теперь шхуна. Между шхуной и портом находился большой
плоский риф, из-за которого пострадало так много пароходов: и при ветре,
дувшем с невероятной силой, шхуне не было никакой возможности достигнуть
входа в гавань. Был уже час высшей точки прилива, волны были так высоки,
что чайки неслись с ними на одном уровне, и на всех парусах с невероятной
быстротой летела шхуна. Затем снова разостлался туман гуще и плотнее, чем
раньше. Лучи прожектора были теперь направлены через Восточный Мол на вход
в гавань, на то место, где ожидалось крушение. Толпа ждала, затаив
дыхание. Ветер внезапно повернул к северо-востоку, и остаток морского
тумана рассеялся в его порыве. И тогда между молами появилась странная
шхуна и, перекатываясь с волны на волну, с головокружительной быстротой,
на всех парусах вошла в гавань. Прожектор ярко осветил ее, и тогда
содрогание охватило всех ее увидевших, так как оказалось, что к рулю был
привязан чей-то труп, голова которого болталась из стороны в сторону при
каждом движении корабля. На палубе никого больше не было видно. Ужас
овладел всеми, так как казалось, что корабль попал в гавань как бы чудом,
ведомый рукой мертвеца. Все это произошло гораздо скорее, чем возможно
написать эти строки. Шхуна, не останавливаясь, пронеслась по гавани и
врезалась в большую массу песка и гравия, омытую многими приливами и
штормами, - в юго-восточном углу плотины, находящейся под Восточным
Утесом, известной здесь под названием Тэт Хилл Пир.
  Конечно, когда корабль выбросило на песчаную кучу, это вызвало большое
сотрясение. Все брусья, веревки и снасти были уничтожены, и некоторые из
верхних с треском полетели вниз. Но страннее всего было то, что как только
шхуна коснулась берега, на палубу выскочила громадная собака и, пробежав
по палубе, соскочила на берег. Направившись прямо к крутому утесу, на
котором подвышается кладбище, собака исчезла в густом мраке.
  Как-то случилось, что в это время на Тэт Хилл Пир никого не было, ибо все,
чьи дома находились по соседству, или уже спали, или находились на утесах.
Таким образом, береговой сторож, находившийся на восточной стороне гавани
и тотчас же спустившийся и прибежавший к малой плотине, был первым
взобравшимся на борт человеком. Он подбежал к корме шхуны и наклонился,
присматриваясь, над рулевым колесом. Но сразу попятился назад, как будто
внезапно чем-то потрясенный. Это обстоятельство вызвало всеобщее
любопытство, и целая масса народа устремилась туда. От Западного Утеса до
Тэт Хилл Пир порядочное расстояние, но ваш корреспондент довольно хороший
бегун и поэтому прибежал намного раньше своих спутников. Тем не менее,
когда я появился, на плотине собралась уже целая толпа, так как сторож и
полиция не разрешали ей взойт