го  такого  нет,  в
трубу - и то не вылетишь.
     Эй, погодите-ка! Кое-что все-таки есть.
     Окно.
     Я  взглянул на него. Получится  ли?  Есть ли  хоть один шанс  выбраться
через это окно в мир живых и остаться в нем?
     С другой  стороны, если я  застряну тут,  шансов  на выживание не будет
вовсе. Это соображение и решило дело.
     Я  вскочил, подбежал к двери  в  спальню  и закрыл ее. Ключа в замке не
было, но  рядом с  дверью  стоял диванчик,  которым я и загородил  дорогу  в
надежде, что  это  хотя  бы на минуту  задержит их.  Потом я погасил свет  и
подошел к окну.
     Я увидел  пустую темную улицу, по  которой гулял  ветер. Мимо пролетела
страница  "Дейли  ньюс". Распахнув окно, я  почувствовал свежий бриз и  лишь
теперь вспомнил, что на мне только белая  сорочка и передник,  а все пиджаки
висят в шкафу в спальне.
     Что ж, возвращаться за  ними  уже поздно.  Я сорвал передник, уселся на
подоконник,  перекинул  через  него  ноги  и  тут  услышал,  как  с  треском
распахнулась дверь на лестничную клетку.
     Под  окном был  карниз  в два  фута  шириной,  вдоль  которого тянулась
вереница металлических букв: "БАР "Я НЕ ПРОЧЬ" Я переступил через "О". По ту
сторону   оставалось  не   больше   двух  дюймов  свободного   пространства.
Нагнувшись, я ухватился  за буквы, перенес на внешнюю сторону другую ногу, и
в этот миг "ПРОЧЬ" напрочь отвалилось. Я полетел вниз.
     Падать пришлось  всего  футов десять.  Я  приземлился на четвереньки, а
"ПРОЧЬ", громыхая, отлетело прочь. Секунду или две спустя то же самое сделал
и я.

     Думаю,  справедливости  ради надо  сказать, что  всю  свою  жизнь я был
захребетником.  Сначала  в  детстве я сидел  на  шее  у  матери, а последние
несколько лет - у моего дяди Эла.
     Пока  я рос, мы  жили  с матерью  вдвоем.  Мама работала  в  телефонной
компании. Иногда именно ее голос звучал на пленке, сообщая, что вы совсем уж
по-дурацки  набрали номер.  И она хорошо  получала -  работать в  телефонной
компании было  выгодно. Потом  она,  помнится, хотела, чтобы  я  тоже  пошел
трудиться  туда, но  у  меня  как-то  душа  к  этому  не  лежала.  Наверное,
чувствовал,  что меня  возьмут за ухо и вышвырнут вон, а это пойдет  во вред
матери, которая останется там работать.
     Вообще говоря, когда я кончил школу и не пошел  в армию  из-за  чего-то
там с моим средним ухом (я и не знал, что оно больное,  пока мне не сказали,
да  и после этого оно  меня никогда не беспокоило), работу мне давали,  но я
никак  не мог  закрепиться  на одном  месте. Я работал  месяц-другой,  потом
месяц-другой слонялся по  дому. Ну, а  мать  уже привыкла меня кормить,  она
делала  это с самого моего рождения. Вот и не жаловалась никогда, что я сижу
дома,  не работаю и  не приношу денег. Она  была  моей единственной  опорой,
потому  что  отец  как  в воду канул  спустя  сутки  после  того,  как  мама
обнаружила, что беременна мною, и с тех пор о нем не было  ни слуху ни духу.
Мама думает, что он в тюрьме или с ним случилось еще что-нибудь похуже.
     Как бы  там ни было, но  мне исполнилось двадцать, потом двадцать один,
потом  двадцать  два, а я все оставался  захребетником  и сидел дома,  читая
журналы с научной фантастикой;  все никак не мог  определиться, проникнуться
сознанием ответственности, словом, сделать что-нибудь такое, что мой дядя Эл
любит называть зрелостью. За три года я сменил  одиннадцать мест и только на
одной работе  продержался больше двух месяцев. Два  места мне нашла матушка,
еще несколько - дядя Эл, а об остальных я вычитал в "Нью-Йорк таймс".
     А  потом в один прекрасный  день пришел дядя Эл и  сказал, что  наконец
нашел  для меня  идеальную  работу,  что я  родился для такой работы  и  что
заключается  она,  как выяснилось, в управлении  гриль-баром "Я  не прочь" в
Канарси - районе на краю Бруклина, над которым вечно потешаются в водевилях.
Комедианты всегда поднимают на смех Канарси и Нью-Джерси. Так или иначе, мне
предстояло заправлять баром в одиночку. Я мог открываться, когда хочу, но не
позднее четырех часов, и закрывать лавочку в полночь, не раньше. В остальном
же мое рабочее время не нормировалось. Трудиться  надо было без выходных, но
обещали  платить  сто  двадцать  долларов  в  неделю  да  еще  отдать  в мое
распоряжение трехкомнатную квартиру наверху.
     Поначалу мне это не понравилось - я думал, что мама не захочет, чтобы я
съехал  с  нашей  квартиры.   Может,  она  испугается  одиночества  или  еще
чего-нибудь. Но мама сразу заразилась этой идеей;  мне  даже показалось, что
она  рада сверх всякой меры. И дело кончилось тем, что  я  взялся заправлять
баром в Канарси.
     Работы было немного, никто не  проверял, когда  я открываюсь и запускаю
ли руку  в кассу. Кроме того,  в ближайшей  округе было уже несколько баров,
которые загребли себе почти всю местную клиентуру, поэтому народ не валил ко
мне толпами, даже по выходным. Было несколько завсегдатаев, время от времени
заглядывал кто-нибудь проездом, вот и все. Бар приносил убытки, и никого это
не волновало. Дядя Эл правильно сказал: я был рожден для такой работы.
     В работе  этой,  разумеется,  была  одна  маленькая тонкость. Время  от
времени какой-нибудь дружок  дяди Эла  из  организации заходил  и вручал мне
сверток, конверт или  еще что-то в  этом роде. Я должен был класть их в сейф
под  стойкой и держать там, пока  не приходил человек, говоривший такую-то и
такую-то  условную  фразу  -  как  в  кино про шпионов. Тогда я отдавал  ему
сверток. Или не сверток, а еще что-нибудь. Мне приходилось проделывать такие
номера  один-два раза  в  месяц,  и  я  всегда  сперва  звонил  дяде  Элу  и
докладывался,  чтобы не было  никаких осложнений. Что  ни говори, но тяжелой
такую работу не назовешь.
     Кроме  того, в понедельник или во вторник,  закрыв  вечером бар, я  шел
либо в  кино,  либо еще  куда-нибудь.  Я  все еще  поддерживал  знакомство с
парой-тройкой одноклассниц и время от времени мог погулять с ними. В общем и
целом жил я вольготно, и надо было только плыть по течению.
     Но вот явились  эти  двое, показали  мне  черную метку, и моему  тихому
плаванию разом пришел конец.

     Приехать  в Канарси и  уехать  оттуда  можно подземкой, если у вас  нет
машины. Наша линия называется  Канарси-лайн, и ее конечная станция находится
на углу  Рокэвей Парквей и Гленвуд Роуд, примерно в восьми кварталах от бара
"Я не прочь". Я бежал вдоль этих восьми кварталов, пока не начались колики в
боку, и продолжал бежать уже с коликами, потому что лучше  уж иметь колики в
боку, чем пулю в черепе. Я не знал, близко ли эти двое парней, не знал даже,
преследуют они меня или нет, я был слишком занят, чтобы оглядываться.
     Я добрался до станции и целую вечность искал в  карманах мелочь,  чтобы
купить  жетон и выбежать на  платформу. Тут горел знак "следующий  поезд", и
стрелка  указывала  на  единственный  состав на  станции, на  правой стороне
платформы. Все двери  были открыты. Я вбежал в поезд и бросился  вперед,  из
вагона в вагон, пока не нашел такой, в котором уже было четыре человека. Тут
я  плюхнулся  на  сиденье   и  принялся  отдуваться,  держась  за  бок,  где
бесчинствовали колики.
     В одном  мне повезло поезд тронулся меньше чем через минуту после того,
как я вбежал в него, двери закрылись, и мы отправились в Манхэттен.
     Когда  удираешь  на метро,  это  действует на  нервы. Не  успев  толком
разогнаться,  поезд  опять  замедляет ход и останавливается,  двери  зловеще
раздвигаются, и рядом с ними никого нет. Двое убийц так и не входят в вагон,
двери опять  закрываются,  поезд  трогается,  и  все  это лишь  затем, чтобы
повториться сначала спустя две-три минуты.
     От  Рокэвей  Парквей  до  Юнион-сквер  на  Канарси-лайн  двадцать  одна
остановка, если желаете знать.
     Когда  я  вылез  из вагона  на Юнион-сквер, мне не верилось, что погоня
отстала. Даже не видя  этих парней, я был уверен, что они по-прежнему у меня
на  хвосте.  Оглядываясь  через  плечо,  я суетливо пробежал  по  безлюдному
переходу на линию Лексингтон-авеню, забился  за автомат с газировкой  и стал
ждать.
     Местный поезд пришел только через десять минут, и  за  это время каждый
прохожий, топавший  по  бетону платформы,  укорачивал мою жизнь на целый год
или около того. Наконец  местный поезд прибыл, я выпрыгнул из своего укрытия
за автоматом, пригнулся и зигзагами помчался по платформе, словно в кино про
войну. В вагон я ввалился как актер, в одиночку изображающий час "пик".
     Местный  поезд  на Лексингтон-авеню-лайн  делает семь  остановок,  пока
добирается от  Юнион-сквер  до Восточной  68-й улицы. Сегодня  у  меня  была
возможность обозреть немало станций подземки.
     Выходя  из метро  на Манхэттене, я  никогда  не  знаю, в какую  сторону
направить стопы. Сейчас я был на углу 68-й и Лексингтон, а попасть надлежало
на угол 65-й и Пятой авеню.  Значит, шагать следовало сперва  на юг, а потом
на  запад, но я понятия  не  имел,  где  тут  юг. Наконец  я пошел  наудачу.
Поднялся  на  69ю  улицу, прочитал  указатель  и двинулся  обратно  в метро,
уговаривая себя, что это и к лучшему: если за  мной следят, то я  запутаю их
и, возможно, таким образом обнаружу  слежку. Разумеется, никакой слежки я не
обнаружил, да, если честно, и не надеялся обнаружить.
     К  дому  дяди  Эла  вела  довольно  длинная,  темная  и  малонаселенная
пешеходная  улица.  Мимо  прошмыгнуло  несколько  одиноких,  зябко  ежащихся
прохожих, и я произвел с каждым из них моментальный обмен нашими страхами  и
опасениями. Но ничего не случилось, и я наконец-то добрался до дома дяди Эла
-  высокого  узкого  белого  здания  с  ярко  освещенным  входом,  которым я
воспользовался по  назначению. Оказавшись  в тамбуре, я  нажал  кнопку возле
таблички "А. Гэтлинг".
     Никто  не  ответил.  Ответа  не было  довольно  долго, поэтому я  снова
надавил на кнопку. После этого ответа не было еще дольше.
     Я стоял  и  переминался с ноги  на ногу.  Где  он,  почему не отвечает?
Неужели он и правда в Майами?
     Нет. Просто  он заподозрил,  что это я стою под  дверью.  Он  не  хочет
отвечать, поскольку решил, что это, вероятно, я.
     Я  снова нажал на кнопку и  уже не отрывал от нее пальца - так и стоял.
Продолжая   давить,   выглянул   на   улицу   и   увидел,  как  перед  домом
останавливается длинная  черная машина и  из нее выходят те самые два парня.
Они подняли глаза и уставились на меня, потом переглянулись и зашагали в мою
сторону.
     Я  прекратил  давить на дядюшкину кнопку  и вместо этого надавил на все
остальные. Я стоял и жал на кнопки, будто кассир в универсаме, а двое парней
уже миновали тротуар и поднимались на  крыльцо. Они с каменными физиономиями
глядели на меня и явно  не торопились. Наверное, думали, что загнали  меня в
угол, и тут я был их единомышленником.
     Но все равно продолжал давить на кнопки. Забранная сеткой круглая дырка
на щите с кнопками начала  орать на разные голоса - все сонные и злобные, но
я ничего не говорил в ответ, а просто давил, давил и давил.
     Один из парней посмотрел на меня сквозь стекло и взялся за ручку двери,
ведущей на улицу. Наконец раздалось  долгожданное  "з-з-з-з", и я, распахнув
внутреннюю дверь, шмыгнул в подъезд, захлопнул ее за собой и на миг оказался
в безопасности.
     Но эти двое вполне могли сделать то, что  было по  силам мне. Поэтому я
пробежал  через маленький вестибюль,  открыл дверцу лифта, и вновь  совершил
обряд нажатия на кнопку - на сей раз с цифрой 3, поскольку квартира дяди Эла
располагалась на третьем этаже.
     Это был  очень дорогой дом, семиэтажный, всего на четырнадцать квартир.
Лифт тут ходил  куда быстрее, чем в домах Вестсайда. Когда он остановился, я
нажал кнопку с цифрой 7 и выскочил. Лифт отправился дальше, на седьмой этаж.
Это должно было немного задержать тех двух парней,  а то и  вовсе сбить их с
толку.
     Белый ковер, а в конце его - две белые двери в бежевой стене. Правая, с
медной буквой  В  на  ней, вела в квартиру дяди  Эла.  Я  подошел  к двери и
постучал.   Вернее,   начал  стучать  и  уже  не  прекращал,  поскольку   не
рассчитывал,  что мне откроют по первому зову. Я даже раз или два съездил по
двери ногой, оставив  на  белой краске черные полосы, но тут  уж  ничего  не
поделаешь.
     У меня за спиной  с легким урчанием прошел лифт, спускавшийся на первый
этаж.
     Почему  они  ждали  лифт, а не поднялись  по  лестнице? Я пытался найти
ответ, продолжая  руками и  ногами колотить в  дверь, а  потом понял,  в чем
дело. Видите ли, по принятым в городе правилам пожарной безопасности в домах
полагается  строить лестницы,  даже если в  них есть  лифты.  Но  в  дорогих
кварталах  Истсайда это правило насчет лестниц воспринимают так же, как если
бы в придачу к уборным  в квартирах строителей  обязывали ставить сортиры во
дворах.  В общем,  лестницы они делают, но  со  всех сторон окружают пролеты
стенами, а двери,  ведущие к ступенькам, навешивают заподлицо в надежде, что
их никто не заметит. Вот никто и не замечает.
     Через минуту эти двое поедут на лифте вверх. Интересно, остановятся они
на третьем этаже или  проскочат до седьмого? Известно  ли  им, что тут живет
мой дядюшка Эл? Должно быть, известно, иначе с чего бы им являться сюда? Они
не преследовали меня, в этом я был уверен. Пока  я добирался  сюда на метро,
эта парочка прикатила на машине.
     Значит, они наверняка остановятся на третьем этаже.
     Ур-р-р-р. Вот, поднимаются.
     Я с  детства  был вхож в  дом дядюшки Эла, а  дети знакомы с географией
лучше,  чем взрослые. Дети всегда лучше знают планировку  квартир,  зданий и
целых районов. Поэтому мне было известно, что дверь справа от лифта ведет на
лестницу.  Я  бросил  стучаться  и шмыгнул  в  эту дверь,  засунув под косяк
спичечный коробок с таким расчетом, чтобы она не закрылась  наглухо. В узкую
вертикальную щель мне была видна дверь в квартиру дядюшки Эла.
     Я не ошибся: они вылезли из лифта на третьем этаже. Глядя одним глазком
в щель, я мог видеть их  широкие  спины и черные пальто. Эти двое  не просто
стояли в коридоре - они громоздились в нем.
     Потом они бесшумно  прошагали  по белому ковру и постучали в дверь дяди
Эла  особым условным стуком.  Это и  дурак бы  понял, едва услышав  их: тук,
тук-тук-тук, тук.
     Дверь тотчас же открылась, и в коридоре показалась голова дяди Эла.
     - Ну? - спросила голова. - Разобрались с ним?
     Дядя Эл - здоровенный грузный дядя, состоящий на две трети из мускулов,
а на оставшуюся треть - из спагетти. У него черные волосы - настолько густые
и  блестящие,  что  большинство  людей  принимает их  за  парик.  Лицо  дяди
представляет  собой обычный набор из  рта, глаз, бровей,  щек,  подбородка и
ушей. Все  это добро размещено  вокруг  носа, размерами и формой похожего на
клюв орла, грозно нависающий над жалкой двадцатипятицентовой сигарой. Летом,
когда  он  в майке играет  на пикниках в  мяч, видно, что его мясистые руки,
мясистые  плечи и мясистая  грудь  тоже сплошь поросли черными  волосами. Не
знаю, как насчет его мясистого брюха, но предполагаю, что и оно черным-черно
от растительности. Когда дядя сидит в слишком мягком кресле, закинув ногу на
ногу,  глазам   является  еще   один   густо  заросший  участок   местности,
простирающийся от черных носков до черных манжет на брюках.
     В  обычных условиях  голос  дяди Эла вполне под  стать его мясистости и
волосатости.  Это  бас,  благодаря  которому  без дяди не  обходится ни один
самодеятельный  квартет парикмахеров  при выездах на вышеупомянутые пикники.
Но сейчас, когда дядюшка спросил: "Разобрались с ним?",  голос его звучал по
меньшей мере двумя октавами  выше. Я впервые  в жизни видел своего  дядю Эла
напуганным.
     - Нет еще, - ответил ему один из парней и, в свою очередь, осведомился:
- Не у тебя ли он в квартире?
     - Ты что, смеешься? - сказал дядя Эл.
     - Не будешь  же  ты  его  прикрывать,  - подал  голос второй  убийца. -
Агриколе это не понравилось бы.
     -  Меня  это дело не касается, - заявил дядя Эл.  -  Я не хочу  в  него
впутываться, совсем не хочу.
     В коридоре торчала только его голова с испуганной физиономией.
     Пока я стоял на бетонной лестнице среди  желтых стен, прижавшись лбом к
краю двери, и,  моргая,  смотрел на узкую вертикальную полоску  коридора, до
меня начало кое-что доходить. Там, в Канарси, когда эти  парни  подвалили ко
мне, я первым делом решил позвонить дядюшке Элу, единственному знакомому мне
члену организации. Я тогда был слишком  встревожен  и напуган, чтобы понять,
почему  он так говорит со мной по телефону.  Я просто думал, что дядя  Эл не
расположен к беседе. И теперь, когда я отчаянно ломился к нему в  дверь, мне
в голову пришла та же мысль. Наши отношения всегда были немного  натянутыми,
и  мы оба испытывали  определенную  неловкость,  общаясь  друг с другом. Так
почему на этот раз должно быть иначе?
     Но  когда  я увидел  его физиономию, которая висела в  коридоре,  будто
отделившись от туловища, когда  услышал  этот его голос, до  меня дошло, что
путешествие свое я предпринял  напрасно. Дядя Эл  не поможет мне, потому что
он не способен мне помочь. Он слишком напуган.
     Я стоял в  коридоре, делал одно  обескураживающее открытие за другим, а
убийцы тем временем продолжали беседу с дядькой.
     -  Он поднялся сюда, - сказал первый таким тоном, будто предъявлял дяде
Элу неопровержимое обвинение.
     - Я что, пойду против Агриколы? -  спросил их  дядя Эл. - Дурак  я, что
ли?
     Это  была  одна  из  его  любимых  присказок.  В  молодости он  работал
таксистом, и теперь,  вспоминая те дни, все время восклицал:  "По гроб жизни
баранку  крутить?  Дурак я, что ли?"  При этом  подразумевалось,  что  ответ
должен быть отрицательным.
     Первый убийца тем временем твердил свое:
     - Он поднялся сюда. И не спускался.
     - А как насчет крыши? - спросил дядя Эл.
     Оба убийцы покачали головами.
     - Чепуха, - сказал первый. - Он пришел сюда, чтобы разыскать тебя.
     - Впусти-ка нас, - потребовал второй.
     - Слушайте, мне и так неприятностей хватает, - ответил дядя Эл.  - Жена
не в курсе дел, понимаете? Этот ублюдок - сын ее сестры.  Ясно, что я имею в
виду? Тьфу! Да как мне это вам втолковать среди ночи!
     - Нам нужен сопляк, - изрек второй убийца.
     Первый все никак не мог расстаться со своей идеей.
     - Он поднялся сюда.
     - А может, поднялся да и опять спустился? - предположил дядя Эл.
     - Как? - спросил второй убийца. - Мы сами ехали на лифте. Вот он стоит.
- Бандит повернулся и указал на лифт рукой.
     - Лестница, - сказал дядя Эл. - Возможно, он спустился по лестнице.
     - По какой лестнице? - в один голос произнесли убийцы, а я подумал, что
еще могу понять неспособность дяди помочь мне, но вот, начав помогать им, он
явно хватил через край.
     Дядя Эл присовокупил к голове еще  и  руку, высунув ее  в  коридор.  Он
показал прямо на меня и сообщил:
     - Вон там есть лестница.
     Убийцы повернулись, посмотрели  сначала  в мою  сторону, потом  друг на
друга и двинулись вперед.
     Вот и все.
     Я  ринулся  вниз, перепрыгивая  то через  две, то  через три  ступеньки
разом. У меня  был выбор,  либо бежать  быстро, либо двигаться бесшумно,  но
медленно. Я предпочел первое. Думаю, они слышали,  как я удираю. Ведь я тоже
слышал, как они догоняют меня.
     Двери, двери, двери, одни двери кругом. Я толкнул дверь на первом этаже
и  ворвался  в вестибюль,  потом через  дверь вестибюля проскочил в тамбур и
шмыгнул в дверь,  которая  вела на улицу.  Длинная черная машина по-прежнему
стояла перед домом. В  ней никого не  было. Я повернул налево к Центральному
парку и дал стрекача.

     Убедившись,  что они  бросили гоняться за  мной и убрались  восвояси, я
выполз из кустов и побрел через парк в сторону Вестсайда.
     Погоня прекратилась (во всяком случае на вр