ешив, что лучшего ему ждать нечего и надобно принять
предложение этих людей расписать новопостроенный боярами Машковыми храм на
Ильиной улице.  Оказалось,  что и  в  Нижнем Машковы бывали неоднократно и
его,  Феофаново,  художество было им ведомо и  одобрялось весьма.  А когда
зашел разговор о  московском подвижнике игумене Сергии (о коем не раз и  с
похвалою упоминал епископ Дионисий) и о том, что Машков хочет после беседы
с  тем далеким Сергием,  чтобы в храме обязательно было изображение Святой
Троицы,  -  Феофан окончательно растаял, обещав и храм расписать, и Троицу
изобразить так,  как он  ее  сам понимает.  О  плате тут баять не  стоило,
бояре,  воздвигшие на свои средства каменный храм, явно не мельчились и не
собирались уступать в щедрости нижегородскому епископу с князем.
     На другой день Феофана возили на лодье в Юрьев монастырь представлять
новогородскому архимандриту,  и,  увидя  вблизи  великолепие Георгиевского
собора,  заброшенного  в  эту  северную  пустыню  древлекиевскими зодчими,
Феофан был окончательно покорен Новгородом.
     В ближайшие дни он перезнакомился с местными изографами и не раз и не
два крепко задумывался,  поняв,  что попал в  столицу художества и в среду
мастеров,  подчас не уступающих и  ему самому,  и  что здесь надобно будет
приложить все силы,  дабы не ударить лицом в грязь.  По нраву пришел греку
Великий Новгород!
     Он бродил по улицам,  разглядывая красивые терема,  толкался в торгу,
указывал добытым Машковыми подмастерьям, как лучше растирать краски, а сам
то вечерами,  то на самой заре,  когда прозрачная синь начинала сквозить и
предрассветная  мгла  легко обнимала яснеющий город,  подходил к Спасскому
храму Машковых,  постигая все более и  более,  что  даже  среди  сановитых
новогородских соборов храм сей получился лучшим изо всех, по крайней мере,
сотворенных  в  последнем  столетии.  Яснели,  полнились  заревым  золотом
облитые багрецом стены,  и барабан с одиноким куполом словно начинал плыть
в текучих розовых облаках.  Твердыня стен,  мерно и  мощно  восходящая  от
земли   к  небесам,  треугольные  щипцы  украшенных  врубленными  крестами
позакомарных завершений теряли вес,  начинали,  вызывая головное кружение,
плыть,  струиться,  восходить и парить в аэре.  И Феофан не то что дивился
зодчим,  сотворившим эдакое чудо, но даже и робел и недоумевал, почти не в
силах   понять  этого  русского  волшебства,  заставившего  петь  и  плыть
охристо-багряный   камень   храмов,   поиначив   и   переиначив   строгую,
распластанную  и  утвержденную  недвижно в пространстве гармонию греческих
византийских святынь.
     Он уже начинал понимать русичей. Эта текучесть, этот порыв в небеса и
открытость миру,  не высказываемые словами, входили в него, как музыка, и,
стоя перед храмом,  впитывая в себя его законченную волшебную красоту,  он
искал,  чем и как ответит этой гармонии в своих,  уже властно  роящихся  в
голове  росписях.  И,  духовным взором проникая в грядущее,  видел,  почти
видел и мощных,  взволнованных суровостью бытия праотцов,  и  пророков,  и
испуганные  лица шестикрылых херувимов,  и видения Страшного Суда,  и ряды
праведников,  и то особое,  что наметил он сотворить  в  каменной  палатке
храма:  святых  мучеников,  деловитых  и упорных,  словно сами новгородцы,
причудливых столпников и Троицу,  Троицу прежде всего!  Где будет - где-то
внизу  -  принимающий  небесных  гостей  Авраам,  но главное:  три ангела,
осеняющих крылами тесное  и  высокое  пространство  каменной  палаты.  Три
ангела,  в лицах коих, в их повязках, в мановении рук, в слегка изнеженной
позе правого ангела,  эллински возлежащего за  столом,  будет  сквозить  -
должна сквозить!  - древность языческой Эллады,  напоившей гиметским медом
своим позднейшие истины христианства, ибо оттуда, из тьмы времен, восходит
то,  что, осиянное светом Логоса, дало торжественные всходы византийской и
местной,  русской,  культуры,  что выявилось  в  огненосном  парении  духа
иноков-исихастов,  в ярости народных мятежей,  в тяжко-упорном восхождении
нынешней Руси к вершинам,  предуказанным десницею Господа.  Все это будет!
И,   не   сгорев   в  огне,  который  лишь  краски  изографа  претворит  в
темно-багровые,  еще более сурово-мрачные, чем то было сотворено Феофаном,
дойдет  до  времен  нынешних,  пронзит века и века,  пусть намеком,  пусть
обрывками великого красочного  рассказа,  приобщив  и  нас  к  творческому
величию пращуров.


                            ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

     Проходила зима.  Там,  далеко на Руси, отшумели веселые Святки. Здесь
задували метели,  колючий и злой ветер леденил лицо. Мамай был непонятен и
лжив, похоже, почти приняв Вельяминова за княжеского соглядатая. Из Москвы
вести доходили смутные.  Дядья и брат Микула передавали отай,  что Дмитрий
гневен,  что при дворе силу взяли Акинфичи и что уговорить великого  князя
сменить гнев на милость неможно никак.
     Иван исходил тоскою и  гневом,  теперь уже все чаще уединялся с отцом
Герасимом,  а  тот  зудел  и  зудел все  об  одном и  том  же:  <Покорись,
господине!  Отринь  гордыню,  по  завету  Господа нашего  Иисуса  Христа!>
Томились слуги. Те тоже только и мечтали воротить в Русь. Фряги плели свои
серебряные цепи,  опутывая ими  Мамая,  в  Синей  Орде  осильнел Тохтамыш,
ставленный далеким и непонятным эмиром из Мавераннахра Тимуром, и даже то,
что размирье меж Мамаевой Ордою и  Москвой все углублялось и  углублялось,
уже не радовало Ивана.  Все шло не так и не туда,  как хотел он.  И он уже
знал твердо, что так и будет, и искал хоть какого выхода или - конца.
     В  один  из  февральских дней,  когда  в  ледяном  степном ветре  уже
начинает  слышаться близящая весна  и  солнце  щедрыми  пригоршнями золота
обливает  высокие  снега  по   речным  излукам,   отец  Герасим  долгой  и
прочувствованной проповедью пробил,  как  показалось ему самому,  каменную
броню, в которую заковал свою душу и ум Вельяминов.
     - А ежели гибель?! - яростно вопрошал Иван.
     - За земною гибелью,  господине,  жизнь вечная! А пострадавший тут за
гробом  соединит  себя  с  праведными  душами,  их  же  предел  в  деснице
Господней!  Не бойся и гибели,  господине, бойся духовной гибели! Тогда уж
ничто не спасет и ничто не сохранится от тебя ни в том, ни на этом свете!
     Отец Герасим вздохнул, перекрестил чело.
     - А ты меня не оставишь, поп? - грубо вопросил Иван.
     - Не  оставлю,  боярин!  -  со  вздохом отвечал иерей.  -  Болящего и
недугующего душою оставлять грех!  Надобно -  и  с  тобою прииму себе чашу
смертную!
     Вельяминов долго-долго молчал. Прошептал потом едва слышно:
     - Кому писать? Кого просить?
     - Напиши владыке Олексею!  -  так же тихо, одними губами, посоветовал
пастырь.
     И Иван,  уронив тяжелую голову на кошму,  заплакал, не сдерживая и не
стыдясь льющихся слез.  Как он сам,  в гордыне своей, не помыслил о старом
митрополите, едином, кто мог его и понять, и простить?
     Он долго сочинял вступление:  <Отче Алексие!  Духовный отец...>  Нет,
иначе: <Отец духовный...> Нет, и не это, а попросту: <Припадаю к стопам...
Сын твой заблудший и грешный припадает к стопам твоим...> Все было не то и
не  так!  Как-то слишком учительно и  книжно!  <Отче!  Спаси мя!  Погибаю!
Выведи из  позора и  тьмы!  Не  славы  уже,  ни  жизни  даже,  хочу  одной
справедливости...  И не ее даже -  покаяния жажду! Жажду умереть на родине
своея!  Отче!..> (Не зная того,  Иван почти дословно повторял теперь так и
не полученное им послание владыки Алексия.)
     Он  представил,  как лежит в  ногах у  старого митрополита.  Когда-то
покойный отец так  лежал в  ногах у  князя Ивана Иваныча,  а  он,  молодой
неразумный отрок, стоял у притолоки, усмехаясь про себя. Отец был прав, о,
как прав был отец!  А  он  тогда не понимал ничего,  ничегошеньки!  И  что
родина зовет,  не чуял того!  Там надо драться и  умирать там,  ежели не в
силу борьба! И не заставишь чужих исполнить то, что надобно токмо своим. У
них,  чужих, свои труды, своя жизнь, своя родина. Им надо не то, что тебе,
и тебя не поймут.  А ежели и используют когда,  то сугубо для своих целей.
Не к кому уже,  не к кому взывать тут, в Орде! Минули времена Джанибековы!
Новое грядет, и в этом новом куется новая Русь. Лепше бы ему сразу смирить
гордыню,  понять,  переломить себя и сейчас стоять с ратью противу татар и
Литвы  на  полчище,  а  не  тут  уламывать Мамая  повернуть вспять историю
родимой земли!
     <Отче Алексие!  Сведи мя  в  мир и  любовь со князем Дмитрием,  а  не
возможешь того  -  хотя  бы  прими и  выслушай,  исповедуй заблудшего сына
своего,  ибо того просил и  на том настаивал сам горний учитель наш,  Отец
небесный!>
     Было четырнадцатое февраля.  Светило солнце.  Сумасшедший ветер новой
весны леденил лицо, съедая снег по угорам. Разбивая копытами корку наледи,
разрывая тяжелый снег,  искали корм отощавшие кони.  Там  и  сям  валялись
неприбранные трупы павших овец. Все и вся ждало весны, и Иван не знал еще,
не  знал и  не ведал,  что пишет мертвому.  Ибо владыка Алексий уже второй
день как отошел к  праотцам,  чему предшествовали и  за чем последовали на
Москве многие и тяжкие события, о чем и будет вперед наш рассказ.


                               Часть вторая

                           МИТРОПОЛИЧИЙ ПРЕСТОЛ


                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Смерть,  то  есть  распад нашей  внешней,  плотской,  или  <тварной>,
оболочки,  с разрушением составляющих ее элементов и угасанием тех чувств,
которые  определялись и  вызывались  этой  бренной  и  преходящей  плотью,
распад,  сопровождающийся высвобождением и, по-видимому, переходом в некое
новое, неизвестное нам состояние того, что бессмертно, - духа, а возможно,
и  души  (о  чем  не  угасают споры уже  целый ряд  тысячелетий),  смерть,
повторим,  -  неизбежный исход  и  конец  для  всякого живого,  <тварного>
(сотворенного) существа.  Для каждого мыслящего существа, проясним мы, ибо
ужас смерти понятен и  доступен токмо людям.  Мыслящее <я> в  нас не может
примириться с  гибелью плоти и  чувств,  плотью вызываемых (и тому такожде
много  тысячелетий).   И  чем  отдельнее,  своеобычнее  воспринимает  себя
человек,  чем более он мнит себя -  именно себя -  неповторимой личностью,
тем острее, тем грозней для него ощущение неизбывности своего конца.

                      Река времен в своем теченье
                      Уносит все дела людей
                      И топит в пропасти забвенья
                      Народы, царства и царей.
                      А если что и остается
                      Чрез звуки лиры иль трубы,
                      То - вечности жерлом пожрется
                      И общей не уйдет судьбы! -

написал перед  смертью  своей  великий  русский  поэт и человек безусловно
верующий Гаврила Романович Державин.
     Так!  И  пока  наш  ум  и  чувства устремлены к  радостям и  горестям
днешнего бытия -  только так! - прибавим мы, и прибавим с горечью. Ибо так
все-таки не должно быть.  И  ум,  и дух человеческий обязаны воспарить над
тленом бытия,  и даже над тленом личного своего бытия.  Блаженны те,  кому
дается это!  А  те,  кому дается,  это  или  <нищие духом>,  или те  самые
<простые  люди>,  для  коих  их  жизнь  -  лишь  продолжение жизни  общей,
родителей,  дедов,  прадедов,  столь же  закономерно перетекающей в  жизни
детей,  внуков, правнуков, всех тех, кто придет после и будет пахать то же
поле,  растить тот же хлеб,  пасти тот же скот, так же ткать и прясть, так
же петь и  сказывать сказки,  так же крестить,  венчать и хоронить ближних
своих,  продолжая бесконечную нить общей жизни, которая идет, не кончаясь,
хотя все те люди,  коих мы зрим окрест, исчезнут меньше чем через столетие
и заменятся новыми, такими же или чуть-чуть другими. Но пока <чуть-чуть> -
народ, язык жив, а когда <другими>, то умирает народ, уступая место другим
языкам и культурам.  Это для <простых> (и очень непростых на деле!) людей.
Но не для тех,  кто возвысился,  кто почел себя избранником,  кто,  творя,
говорит <я>, а не <мы>. Для тех жизнь - мучение и смерть - тягостный ад. И
только на горних высотах духа - и всегда на высотах религиозных,  не иных!
-  возможно  опять  достижение  того  ясного  и простого (и безмерного,  и
глубокого) осознания закономерности жизни и смерти, зримого исчезновения и
духовного бессмертия нашего тварного существа...
     Быть может,  осознание земной гибели как  перехода в  иной,  высший и
лучший мир  есть  величайшее достижение нашего духа,  к  коему  возможно и
надобно идти всю  жизнь,  от  колыбели и  до  гроба,  непрестанно <работая
Господу> и  побарая в  себе гордыню,  злобу и  похотный,  <животный>,  как
утверждали мы, эгоизм.
     Присовокупим  к  сказанному,   что  <дух  живой>,  те  самые  энергии
творчества,  не равно и не одинаково разлиты и проявлены в людях,  сущих с
нами  и  окрест  нас.  Недаром и  соборная память человечества отмечает не
всех,   но  немногих:   праведников,   святых,  созидателей,  подвижников,
колебателей  бытия  (и  даже  творцов  зла,   посланных  дьяволом,  ибо  в
постоянной борьбе  с  владыкою бездны  протекает жизнь  осиянных светом  и
чающих воскресения).  И  даже так,  что с уходом того или иного из творцов
жизни меняется сама жизнь,  изгибает,  рушит эпоха, меняется нечто в бытии
целого племени.
     И точно  так  со  смертью  владыки  Алексия  изменилось  само  время,
изменилось  не вдруг и не враз,  ибо продолжал жить игумен Сергий и многие
иные,  вскормленные или поднятые Алексием к свершению подвига.  И все же с
ним уходило время!  Он не дожил двух лет до Куликова поля,  но и, спросим,
должен ли был дожить? Он подготовил, создал, снарядил к плаванию величавый
корабль  московской  государственности,  и  он  должен был умереть,  уйти,
поставив последний знак на содеянном и произнеся вечные слова:  <Содеянное
- хорошо!>
     А бури грядущего плавания,  а скалы и мели,  и ярость ветров, и тайны
неведомого пути -  это забота других, тех, кто принял оснащенный корабль и
встал в свой черед у кормила.
     Владыка Алексий умер 12 февраля 1378 года,  а наезд патриарших послов
совершился за два года до того,  зимою,  в начале 1376 года, и за два года
этих произошло столь многое и  со столь многими,  что ум с  трудом вмещает
толикое изобилие событий в столь малый срок, и опять напоминается нам, что
время отнюдь не равномерно,  в нем есть свои омуты и быстрины, и порою оно
едва движется, а порою - стремительно бежит, и в том тоже заключены высший
смысл и тайна бытия, сокрытая от нашего смертного взора.
     Итак,  от того часа,  когда Иван Вельяминов, обливаясь слезами, писал
покаянное письмо мертвому,  отступим мы на два года назад,  и даже на пять
лет назад, ибо надобно сказать здесь о том, что совершалось в 1373 году от
Рождества Христова в  Византии и от чего покатился,  разматываясь,  клубок
событий и  дел,  едва  достигший своего  завершения лишь  два  десятилетия
спустя описываемого нами времени.


                               ГЛАВА ВТОРАЯ

     Кому уступил престол Иоанн Кантакузин, последний великий политический
деятель Византии?
     Молодому Иоанну V Палеологу.
     Чем  занимался  этот  император,  зять  и  противник  старого  Иоанна
Кантакузина, получивши наконец византийский престол?
     Раздачей направо  и  налево  оставшихся земель  и  островов Византии,
вследствие  чего  государство  утеряло  всякую  самостоятельную  политику,
превратившись в игралище чужих страстей.  Турки-османы и турки-сельджуки с
одной стороны,  генуэзцы и венецианцы с другой, отчаянно соперничая друг с
другом, безраздельно хозяйничали при нем на землях умирающей империи.
     Чем еще был прославлен Иоанн V Палеолог?
     Цитирую отзыв современника: <Он был весьма легкомысленным человеком и
не глубоко интересовался иными делами, кроме хорошеньких и красивых женщин
и  вопроса -  которую из них и как поймать в свою сеть>.  Не постыдился он
даже отнять невесту у любимого сына и наследника своего Мануила...
     И   такому-то  деятелю  византийцы  вручили  свои  сердца  и  судьбы!
Воистину: желающего погибнуть спасти нельзя.
     Но так и  всегда погибают народы!  Людям,  тайные и  явные вожделения
коих  исчерпывались наслаждением благами бытия,  любы были и  руководители
того  же  сорта,  что  и  они  сами.  Кантакузин,  как  писали возмущенные
византийцы,  <наводил турок на империю>.  (И то,  что это была ложь, и то,
что  с  помощью турок Кантакузин пытался спасти империю,  не  интересовало
решительно никого.) Иоанн V стал попросту подручным султана Мурада,  гоняя
греческую армию в  Азию помогать туркам в  их  завоеваниях,  меж  тем  как
фракийская фема,  вчера  еще  служившая последней опорой империи,  на  его
глазах становилась без ропота и сопротивления турецким пашалыком,  и в той
же Дидимотике,  где еще двадцать лет назад твердо хозяйничали греки, сидел
сейчас наместник турецкого султана.
     Так,   распродавая  свою  землю,   неспособные  уже  ее  защитить,  в
судорожной  погоне  за  сиюминутными выгодами  и  жалкими  утехами  плоти,
умирают государства,  дряхлеет и обессмысливается власть, а там - приходит
конец  всему,  и  волны времен смыкаются над  головами угасших народов.  И
потомки не вспоминают уже о смрадных страницах гибели,  разве - о прошлом,
о невозвратном, о далекой славе прежних великих веков...
     Соображал ли хотя Иоанн V,  что стареет,  что идет время, что рядом с
ним   подрастают   рожденные   его   многотерпеливой   супругою,   дочерью
Кантакузина,  дети?  Что уже и  внуки явились на  свет?  Не соображал,  не
мыслил,  не раздумывал о  грядущей судьбе!  А сыновья,  Андроник и Мануил,
выросли. И, Андроник, устав ждать, захотел власти. И в 1373 году, во время
отсутствия родителей (султан Мурад I  вместе с  Иоанном Палеологом были  в
далеком походе в Азии), Андроник сговорился с сыном Мурада, Сауджи, и дети
решили захватить престолы отцов.
     Сауджи понять еще можно было.  При мусульманском многоженстве слишком
великое  число   потомков  могло  оспаривать  власть  после  смерти  отца.
Андроника -  с трудом.  Не от того же ли отцовского легкомыслия решился он
на эту, надобную больше всего Сауджи, авантюру?
     Союзники начали  захватывать города,  склоняя  или  заставляя жителей
переходить на  их сторону и  расправляясь с  теми,  кто не спешил признать
новую власть.  Но  Мурад I  оказался на  высоте.  Стремительно воротясь из
Азии,  он переправился в  Европу и  напал на Андроника.  25 -  30 мая 1373
года,  убив пятьсот турок и  сам потеряв тысячу семьсот человек,  Андроник
был наголову разбит.  29 сентября Мурад схватил Сауджи-бея в  Дидимотике и
ослепил  его,  перебив спутников сына-повстанца.  Причем  отцы  восставших
должны были перед лицом султана убивать своих провинившихся сыновей.  Тех,
кто отказывался, по знаку Мурада связывали попарно и топили.
     Иоанну V  Мурад велел совершить то  же самое со своим сыном,  то есть
ослепить и  заточить в  тюрьму.  И  тут  сказалась вся дряблость характера
Палеолога.  Не  смея противоречить Мураду,  он послал ослепить Андроника с
сыном Иоанном,  но  довести дело до конца у  него не хватило решимости.  У
Андроника один глаз остался цел,  а у младенца Иоанна -  оба, только после
расправы он стал моргать и  косить.  Оба были заключены в  башню Анема,  а
престолонаследником 25  сентября 1373  года  был  провозглашен второй  сын
Иоанна V Мануил.
     И  все бы ничего,  и все бы так и осталось,  но на беду свою два года
спустя Иоанн V,  испытывая вечную нужду в деньгах,  решил передать Венеции
остров  Тенедос,  лежащий у  входа  в  Дарданеллы и  потому  очень  важный
стратегически,  чем  кровно  задел  генуэзцев,  вечных врагов Венецианской
республики.


                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Тут мы и подходим к тому 1376 году,  в начале коего,  зимой, в Москву
приезжа