из города?!  От Ольгерда отбились!
Помысли!
     Он  ткнулся  лицом  во  изголовье,   дергаясь  в  глухих  задавленных
рыданиях,  перекатывая голову, скрипя зубами, рычал: <Не прощу! Не прощу!>
И Дуня гладила его по плечам и плакала, не ведая, что сказать.
     Странным образом княжеский гнев,  не  трогая,  быть  может,  главного
виновника трагедии -  Федора Свибла,  и павший сперва на Олега Рязанского,
обращался теперь против новонаходника -  митрополита.  Уже казалось ему, и
Митяй погиб не  без помощи этого Ольгердова прихвостня,  и  батьку Олексея
уморил едва ли не он... Но паче всего было жаль Москвы!
     Сергий  не  появлялся  в  столице.   Федор  Симоновский,   оставшийся
духовником великого князя,  не упрекая прямо Киприана,  все же в душе тоже
не  мог  простить болгарину оставленья Москвы,  при котором гибель книжных
богатств, собранных Алексием, ужаснула его едва ли не больше гибели людей.
Смерть для него,  священника и  игумена,  обязанного соборовать и отпевать
десятки и сотни отходящих света сего,  не представляла того ужаса, который
внушает иным,  особенно некрепким в  вере.  И подвиг,  и труд,  и глад,  и
болезни, и гибель в бою, и конечное отшествие в мир иной - все это обычный
удел живущих.  Но памяти прежних столетий,  но книги!  То,  в чем сохранен
опыт угасших поколений,  то,  в  чем  удержана память веков,  что созидает
человека-тварь Человеком, что приобщает его к Господу...
     Не  было в  те века печатного станка,  и  детективов не было.  Сказки
сказывали,  не записывая,  не тратя на них дорогой александрийской бумаги.
Поэтому  не  станем  полагать жестокосердным инока,  коего  гибель  памяти
человеческой ужаснула более гибели самих людей!  Мы -  иные и  попросту не
ощущаем невосполнимости подобных утрат.  (Недаром так  легко  сгорают наши
библиотеки!) До времени!  До реальной утраты книжного знания!  Ну, а тогда
исчезнем и мы сами...
     Путь человечества отмечен не только приобретеньями,  но и утратами, и
порою последние премного превосходят множественностью своею первых.
     Князь Дмитрий крепился недолго.  Разрыв с  Киприаном последовал в том
же октябре месяце.  И  виной тому оказался -  как всегда бывает в подобных
сварах, когда переполнившая душу ненависть ищет хоть какого выхода - сущий
пустяк:  обгорелая по углам триодь, извлеченная усердным дьяконом из груды
тлеющих книг в  церкви Архангела Михаила и  положенная ошибкою на  престол
крохотной домовой церковки новорубленой, абы как, хоромины княжеской. И не
потому Киприан строго велел убрать ее  с  глаз,  что грязна и  в  саже,  а
затем, что положена на престоле святом, но этого он князю, стоящему близ -
по крохотным размерам церковки,  куда десяток человек уже влезал с трудом,
тут все было - рукой протянуть, - этого он князю уже не успел повестить.
     - Грязна?!  -  страшно и грозно вопросил князь, нарушая чин и течение
службы.
     И  Киприан,  протянувший  было  руку  к  потиру  со  святыми  дарами,
остоялся, полуобернув к Дмитрию встревоженно-недоумевающее лицо.
     - Грязна?!  -  повторил князь,  возвышая голос.  -  А  что  весь град
Московский,  люди,  женки,  дети,  тысячи  мертвецов...  Хоромы,  порты  и
узорочье  и  книги,   что  отец  мой  духовный  Олексей,   иже  ко  святым
праведникам...  Годами,  труд прилагая...  Дымом и  сажею!  И ты,  пастырь
недобрый!  На тебя!  Верил!  Ты!  Ты!  А ныне гребуешь!  Отсиделся тамо! В
Евангелии речено,  в книге святой! О пастыре, что жизнь свою за овец... за
паству свою прилагая.. И всяко... Выучились бегать у себя там, в Византии!
С кесарем своим!
     Ближние бояре,  дьякон,  все с белыми лицами, один по одному, быстро,
словно  мыши,  выпятились  вон  из  храма,  оставив  их  вдвоем,  князя  и
митрополита всея  Руси.  Одна  Евдокия пыталась,  уцепивши мужа за  рукав,
остановить яростный поток его речи.  Да княжич Василий, хотя и отступивший
за порог,  продолжал слушать,  склоняя голову и  сжав кулаки,  высокий,  с
нежданными провизгами голос  отца,  изрекавшего неподобные хулы  на  главу
русской церкви.
     - Ненавижу! - кричал Дмитрий, отпихивая жену. - Не прощу ему никогда!
Кажный мертвяк на совести еговой!
     Киприан покинул церковь с трясущимися губами.  Молча миновал князя, в
дверях  благословил  княжича,  прильнувшего  к  руке  митрополита,  прошел
сенями, видя и не видя, как разбегаются от него врозь бояре и слуги...
     Самое пакостное заключалось в  том,  что  князь был  в  чем-то  прав.
(Посидевши в лесу с Сергием, Киприан начал лучше понимать русичей.) Но и с
тем вместе поделать уже что-либо,  ведущее к примирению, стало неможно. Он
еще пытался,  еще говорил с игуменами, толковал с Федором Симоновским... И
как раз Федор и высказал ему,  глядя потухшим взором, без уверток, прямо и
строго:
     - Уезжай, владыко, в Киев! И поскорей! Худа б не стало!
     На  миг,  на  один пакостный миг почуял многомудрый Киприан суетность
свою,  даже  мелкость пред  этими грубыми и  прямыми людьми с  их  суровой
упрямой жизнью,  с пожарами городов и смертями, с философскими диспутами в
лесу, у костра, и с постоянной готовностью к подвигу... Только на миг! Ибо
дольше думать и понимать так было непереносно.  Словно клубящаяся облачная
пелена,  скрывающая вершину горы,  вдруг  разорвалась,  сползла драконьими
извивами,  обнажив острые грани ледяной могучей вершины,  уже и неживой, и
надмирной в  своей  торжественной святой  красоте.  И  тотчас новые  клубы
облачного  дыма  торопливо затягивают провал,  слишком  страшный,  слишком
невозможный взору, и с ними ползет-наползает вновь мелочь извилистых дел и
лукавящих  слов:   надобность  новых  ласкательств  и   дружб  с  князьями
литовскими,   надобность  новых  прехитрых  ходов  и  выходов  в  секретах
патриаршей константинопольской канцелярии,  надобность новых переговоров и
просьб, большинство из коих будут разбиваться об это упрямое княжеское <не
хочу и не буду!>. Притом, что без Руси, без престола владимирского - и это
уже всеконечно понял Киприан -  ему не  жить и  не стоять православию ни в
Литве, ни в греках...
     Князь в этот вечер (так и не причастившись святых тайн!) был мрачен и
хмур,  но  в  решении своем больше не  колебался.  Дуня  ночью попробовала
опрятно вопросить мужа (все же,  как ни любила Дмитрия, а видела и она всю
неподобь свершившегося).  Дмитрий долго молчал. Ответил, наконец, тяжело и
спокойно, как об окончательно решенном:
     - Пимена возвращу! Рукоположен, дак...
     <Убийцу?> - едва не выговорила Евдокия вслух. Вовремя зажала себе рот
ладонью.  Но князь словно бы услышал ее и,  верно, давно уже обдумал и это
тоже.  Помедлив,  с  тою  же  тяжелою  обреченностью неотвратимо принятого
решения, домолвил:
     - Хотя бы свой!


                             ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

     Иван,  по возвращении из Твери с  поездом митрополита Киприана,  едва
отмотавшись  от  первоочередных  святительских  дел,  кинулся  в  Селецкую
волость  за  женой  и  матерью.   Благо,   владыке  потребовалось  собрать
внеочередной хлебный оброк для разоренной Москвы.
     Он  скакал,  разбрызгивая ошметья осенней грязи,  попеременно чуя  то
ознобную грусть,  то восторг.  Грусть и  тоску от предстоящих ему споров и
свар с мужиками,  от неведенья участи матери с Машей (плохо заставлял себя
не думать, боясь беды), а восторг был беспричинен - звонок воздух, грибною
прелью тянет из лесных низин, птичьи стада в туманных сиреневых небесах, и
так ярок желтый березовый куст при дороге, и так тянет в неведомые дальние
дали,  туда, за окоемы лет и путей, что даже больно, и так тревожно, и так
страшно прислушаться к  этому дальнему зову:  не  выдержишь -  и  улетишь,
ускачешь, туда, за синие леса, за далекие степи, навсегда потеряв дорогу к
родимому очагу!  (Не так же ли вот,  по осени, уходили в сибирские дальние
дали,  мерзли  и  мокли,  гибли  в  пути,  с  последней улыбкою незримого,
неведомого счастья на мертвых устах.)
     Конь со  скока переходил на  рысь.  Несколько раз  Иван останавливал,
вываживал и кормил Гнедого,  боялся от нетерпения запалить жеребца.  И все
время длилось,  не проходило в нем радостное отчаянье и зовы далекого пути
тревожили душу.
     К деревне он подъезжал в сумерках.  Конь тяжело дышал, поводя боками.
Во  тьме  не  узрелось сначала,  стоят ли  хоромы.  Но  деревня была цела.
Слышались то мык,  то звяк,  хрипло забрехал чей-то пес,  заливисто пропел
вечерний петух,  овеяв душу покоем и  миром.  В  неживой деревне петухи не
кричат! К терему своему Иван подъезжал уже шагом.
     Маша не выбежала на крыльцо,  как хотел и желал (и кольнуло обидой!).
Мать,  сухая,  легкая,  упала ему в объятия в сенях.  В горнице металось в
светце неровное пламя лучины.  Маша,  с обострившимся,  истонченным лицом,
глядела с постели. Сполохи огня плясали у нее в глазах, блестящих от слез.
Иван кинулся,  тут только,  по острой жалости в сердце, понявши, как любит
жену (прежде почасту долила напоминаниями  мордвинка-холопка),  к  ней,  к
постели, обнять, охватить, не видя, не понимая еще ничего, и только дошло,
когда выговорила поспешно, протягивая к нему худые истосковавшиеся руки:
     - Осторожнее, сын!
     Иван  опустился на  колени,  зарылся  головой в  ее  влажные,  жалкие
ладони, заплакал.
     - Едва не умерла!  -  выговорила мать за спиной.  - Микулиха помогла,
знахарка! Поправляется ныне, да я уж берегу, не даю вставать...
     Слабый  писк  малыша  заставил  Ивана  поднять  голову.  Крохотная  -
прихлопнуть,  и нет ее,  - копошилась в ветошках новая человеческая жизнь,
вертела головкою,  искала источника пищи. Маленькая, дрожащая, как свечной
огонек  вздуваемой береженой свечи,  что  Наталья поставила на  стол  ради
сына.  И пока мать с девкою накрывали, все стоял на коленях у ложа, глядя,
с  испуганным обожанием,  на  тихую  улыбку юной  матери и  жадно сосущего
голубую грудь малыша,  еще не понимая,  не чуя еще,  что это его сын,  его
продолжение на земле.
     - Иваном назвали, не остудишь? - прошала мать.
     Он кивал, мало понимая, что она говорит.
     Уже  когда  сели  за  стол  (Маша поднялась тоже),  уписывая пироги и
кисель, выговорил:
     - Во Твери Федю встретил! Помнишь? Холопа своего! О тебе прошал!
     И мать понятливо, с легкой улыбкой, склонила голову.
     Отправляя в баню, Наталья наказала ему в сенях:
     - Машу не трогай пока! Не все ладно у ей там!
     Иван кивнул, залившись жарким румянцем.
     Ночью лежали рядом на широкой постели, ребенок посапывал меж ними.
     - Угрелся, - говорила Маша шепотом. - Батьку почуял! Вот и спит! А то
оногды просто беда, весь извертитце!
     Он потянул к  себе ее слабую,  потную ладонь,  положил себе под щеку.
Нежданные  слезы  опять  навернулись на  глаза.  <Господи!  Могла  ведь  и
умереть! Господи!>
     Не было еще вестей от сестры, неведомо, что с Лутоней, уцелел ли брат
со всем своим многочисленным семейством?  Воротятся ли мужики, угнанные из
Острового?  (Князь Дмитрий распорядился выкупить татарский полон.) Но были
живы мать и  жена и народившийся в лесе сын.  И потому крохотный огонек их
семьи не гаснет,  но все продолжает мерцать сквозь тьму времен и  рвущийся
ветер бедствий.
     В  Москву,  когда  князь  объявил  повеление строить хоромы,  Иван  с
матерью наряжали мужиков из  Селецкой волости.  Поставили сруб  и  обнесли
усадьбу тыном.
     Пакостный сосед,  уцелевший-таки в  нынешней замятне,  и  тут пытался
отхватить у  них  кусок огорода.  Благо,  что Наталья заметила вовремя,  а
мужики из Раменского,  переменившие нынче гнев на милость, стали за своего
данщика  стеной,  и  соседу  пришлось,  ворча,  уступить  и  разобрать уже
сооруженную на их земле ограду.
     Об отъезде Киприана в  Киев и о том,  что заместо него будет опальный
Пимен, Иван узнал одним из первых.
     Ужинали.  Мужики толковали,  как  нынче  будет с  данями да  кормами,
пойдет ли в зачет рождественского корма вывезенный нынче хлеб.
     Сидели  все  вместе  за  грубым  самодельным столом  в  только-только
поставленной горнице.  Пылали дрова в русской печи.  Дым тек потолком, над
самыми головами,  и  Ивану,  что черпал из общей миски в очередь со всеми,
было как-то вовсе наплевать,  Киприану или Пимену придет возить хлеб, сыры
и говядину из Селецкой волости.  Не стало б нового ратного нахождения! Вот
что  долило порой.  Ибо  вновь Русь  была одна меж  враждебных сил  Орды и
Литвы,  и  вновь  все  надежды ее  были  только  на  этих  вот  мужиков из
Раменского и  иных сел,  деревень и  починков,  что,  авось,  не выдадут и
прокормят,  да на воинскую силу,  не собранную в  августе,  но потому и не
одоленную в бою.
     А так -  сестра оказалась жива и с племянником, и брат, Лутоня, о чем
он вызнал только вчера. И в Островом, куда он недавно мотался верхом, едва
не загнавши коня, начинала брезжить какая ни на есть жизнь...
     Был бы хлеб!  Была бы у  мужика земля!  И защитил бы князь наперед от
лихого ворога!
     Поставить дом.  Обеспечить семью  теплом  и  хлебом.  Вырастить сына.
Суметь не погибнуть в сечах, дабы не осиротить жену и мать. Да по всяк час
помнить Господа,  не  жалея куска для сирого и  увечного,  памятуя,  что и
самому может выпасть та же судьба... Достойно окончить жизнь.
     А  об  ином -  кто  там  кого сверг и  кто  нынче сидит на  владычном
престоле - пусть мыслят такие, как преподобный игумен Сергий!


                     СЛОВАРЬ РЕДКО УПОТРЕБЛЯЕМЫХ СЛОВ

     А й в а н  -  галерея в мусульманской архитектуре с богато украшенным
обрамлением арок, айваны обычно выходили на внутренний двор.
     А л т о б а с   -  плотная  шелковая  персидская парча,  алтобасный -
сделанный из этой парчи, обтянутый ею и т. п.
     А р к   -  центральная крепость города (арк Бухары находился на очень
крутом холме).


     Б а л ь и  - наместник в колонии (венецианской).
     Б а р м ы   -  оплечное украшение византийских императоров  и русских
царей.


     Г а л е я  - морское судно.
     Г а т  - большое торговое судно.
     Г р е б о в а т ь  - гнушаться, презирать.
     Г у л я м  - наемный (служивший за плату) воин из войска Тимура.


     Д а с т а р х а н  - угощение, праздничный стол.
     Д ж е т е   -  <разбойники>,   военные  отряды   кочевников-могол  из
Семиречья совершавшие набеги на оседлое население Мавераниахра.
     Д ж е х а н г и р   -  повелитель   (одновременно  и  имя,  и  звание
руководителя армии).


     И п е р п е р  - золотая византийская монета.


     К а л а м  - палочка, тростниковое перо для письма.
     К а л и г и  - византийская дорожная обувь.
     К а п т о р г а  - металлическое украшение,  нашиваемое на одежду, на
пояса и проч. Обычно из драгоценных металлов, золота и серебра, украшенные
камнями, эмалью, чернением и т. п.
     К а р а к к а  - военное судно (весельно-парусное).
     К а с с о н  - расписной сундук с плоской крышкой.
     К и к а  - головной убор замужней женщины (на Руси).
     К о л т ы   -  крупные (часто полые внутри,  куда можно было наливать
благовония) украшения,  которое  прикреплялись к  женскому головному убору
над ушами.
     К о м о р н и к - дворовый придворный служитель, представитель личной
охраны знатного лица (то же, что младший дружинник на Руси).
     К о р о т е л ь   -  женская  верхняя  короткая шубейка,  иногда  без
рукавов, на лямках.
     К у к о л ь  - монашеский головной убор (накидка,  колпак, пришитый к
вороту).
     К у р а й  - музыкальный инструмент, род флейты.
     К у я к  - пластинчатый панцирь из нашитых на сукно чешуек, также род
шлема.


     М а н а т ь я  - мантия, верхняя одежда монашествующих.
     М а н г у т ы  - название одного из кочевых монгольских племен.
     М и т р а   -  высокий твердый головной убор  высших иерархов церкви,
начиная с епископа.
     М и х р а б  - ниша в мечети,  указывающая направление к Мекке,  куда
надлежит обращаться верующим при молитве.
     М о н е р и й  - большое грузовое судно.


     Н е ф  - большое торговое судно с высокими надстройками.
     Н о м и с м а  - греческая мелкая монета.


     О г л а н - предводитель определенной части кочевой орды, племени. То
же что эмир, но огланы - это потомки ханов-чингизидов.
     О р г у з и й  - конный наемный стражник в генуэзских колониях.


     П а н а г и я  -  круглое нагрудное украшение (икона) высших иерархов
церкви с изображением святых, обычно из драгоценных металлов.
     П а р а м а н д  (аналав)   -  плат,  носимый монахами  на персях,  с
изображением  креста  (осьмиконечного,   с  подножием),   орудий  страстей
Господних, Адамовой головы и пр.
     П а ш а л ы к   -  провинция  (административный  округ)   в  турецкой
империи.
     П е р е м о н а т к а   -  один из элементов архиерейского облачения,
является знаком власти.
     П о д е с т а  - наместник в колонии (генуэзский).
     П о п р и щ е  - путь,  сфера деятельности и путевая мера (равная, от
сравнительно небольшой до дня пешего пути, т. е. около 20 верст).


     Р а м е н а  - плечи (единственное число  -  р а м о).
     Р ы н д а  - телохранитель, оруженосец.
     Р и ш т а  - род лапши.


     С а к к о с - верхняя обрядовая одежда священнослужителей, широкая, с
широкими рукавами прямого покроя (обычно из дорогой ткани).
     С а х а р  - баржа.
     С е и с т а н  - Восточный Иран.
     С и м о н и я   -  продажа за деньги церковных должностей,  что  было
строго запрещено в церкви и преследовалось.
     С к а р л а т  - красный бархат.
     С т а т и р  - древнегреческая серебряная монета.
     С т и х а р ь   -  одежда духовных лиц (служебная) с дьякона начиная.
Род широкой расклешенной рубахи без ворота с  широкими рукавами (парчовая,
бархатная, шелковая и т. п.)
     С я б е р  (множественное число  с я б р ы)  - сосед, соседи.


     Т о л б а   -  название неясно.  По-видимому,  знать каких-то кочевых
племен,  совмещавшая светскую власть  с  духовной (зафиксирован выбор  ими
нового хана).
     Т у л а  - колчан (тула - по-русски, колчан - татарское).
     Т ю ф я к  (туфанчи)   -  пушка  с расширяющимся стволом,  набивалась
порохом  вперемешку  с  кусками  свинца,   происходило  как  бы  несколько
выстрелов друг за другом. Заряд летел очень недалеко, где-то на полтораста
метров. Тюфяки скоро были сменены пушками.


     Ч е м б у р   -  повод  уздечки,  за  который водят  или  привязывают
верховую лошадь.


     Ф а р с а х  - мера длины, колеблющаяся от 6 до 10 километров.
     Ф е м а  - провинция в Византийской империи (административный округ).
     Ф е р я з ь  - верхняя длинная одежда, род кафтана.


     Х а к а н  - хан, предводитель, глава племени.
     Х а н а к а  - обитель дервишей, молельня суфиев.
     Х а р а л у г  - булат, закаленная сталь.
     Х а у з  - городской или усадебный водоем, обычно облицованный камнем
в городах Средней Азии.
     Х р и с о в р у л  -  официальное послание,  постановление,  рескрипт
(византийское).
     Х у д о б а  - скот.


     Я м  - путевая изба,  станция,  где есть сменные лошади (монгольск.).
Ямы были заведены монголами и на Руси (отсюда ямская гоньба, ямщик и пр.).
     Я с п и с  - яшма.


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 11/02/2000



                        Дмитрий Михайлович БАЛАШОВ

                               СВЯТАЯ РУСЬ

                                  Роман

                               Книга вторая

                             ( Части 5 - 6 )



                               Часть пятая

                              СИЛА ДУХОВНАЯ


                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

     К  нему  начинали тянуться люди.  Люди,  впрочем,  к  Сергию тянулись
всегда. Вокруг обители на Маковце множились росчисти, устроялись все новые
деревни смердов.  Давно исчезли -  да и были ли когда?  -  т