ал он,  строго сводя
брови, - в рязанской земле ратным не пакостить!
     Дмитрий глянул на свояка и молча кивнул. <Не пакостить> на Рязанщине,
на которой пакостили всегда,  невзирая на любые соглашения, было внове. Но
Дмитрий  уже  начинал  понимать,  что  в  привычном  мире  явилось   нечто
нежданное,  о  чем,  возможно,  лучше  всего мог бы изъяснить - за смертью
Алексия - один Сергий.  И ради этого нового московская рать выходит сейчас
в степь,  а не стоит, как некогда, на обрывах Оки, позволяя татарам зорить
рязанскую землю. Выходит в степь, чтобы встретить Мамая с его воинством на
рубежах  Великой  Руси,  пусть еще не объединенной,  не созданной,  но уже
почуявшей за спиною растущие крылья  грядущего  единства  своего.  Мамаева
Орда стояла за рекою Воронежем, и туда, к Дону, двинутся завтра, прикрывая
и Рязань,  и северские земли от нового  татарского  разоренья,  московские
княжеские полки.


                           ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     К  Лопасне подходили тучею.  В  коломенскую вливалась иная  рать,  из
Москвы,  подваливали пешцы.  От скрипа телег и  конского ржания было порою
голоса  не  слыхать.  Там  и  тут  тесноты ради  вспыхивали споры,  ссоры,
короткие сшибки. Кому-то конь отдавил ногу кованым копытом, чья-то телега,
неловко  заворачивая,  подшибла раскинутый шатер.  Чадили  костры,  кипело
варево,  голодные теснились к чужим котлам.  Старшие мотались,  ополоумев,
разводя по станам вновь и вновь прибывающие ватаги.  Ругань, мат. Какой-то
могутный мужик с рогатиною на плече,  древко которой было вырезано едва ли
не из целого дерева, спорил с княжескими комонными, что отпихивали пешцев:
     - Ты-то на кони удерешь!  -  выговаривал с укоризною мужик. - Тебе-то
легота, тово! А нам, смердам, стоять до конца! Кажен из нас с собою чистую
рубаху несет!
     Иван,  сметя  своих,  почел  нужным вмешаться,  начал  утишать тех  и
других.  Велел Гавриле снять с  воза  чечулю вяленой баранины и  допустить
пеших  ратных  мужиков к  своему костру.  После  уже,  когда  разобрались,
Гаврило с проясневшим ликом кинулся к одному из пешцев:  <Деинка Захарий!>
Оказалось,   мужик  с  парнем  -  из  соседнего  с  Островым  села,  свояк
Гаврилиного отца,  плотник. Оказалось, и двор ставили Наталье они с сыном.
Тут  уж  всякая иная молвь была позабыта,  пешцев пригласили к  котлу всех
гуртом, поделились кашей и хлебом. Пошли взаимные вопросы да воспоминания,
и из утра,  когда прощались,  хлопали друг друга по плечам,  приговаривая:
<Не подгадь на бою!> <Не подгадим!  Вы,  комонные,  нас,  пешцев,  токо не
выдавай!>  -  напутствовал великан,  трогаясь в  путь со  своею страшенною
рогатиной на плече.  И долго махали руками, когда конная змея, с гружеными
телегами,   начала  втягиваться  на   свежий,   только  что  срубленный  и
подрагивающий под ногою настил наплавного моста.  Думал ли кто из них, что
уже не увидятся вновь?
     Ниже  по  течению,  в  затишке  от  верхнего,  ставили сейчас  второй
наплавной мост,  еще ниже зачинали третий.  Иные резвецы с гиканьем ныряли
на конях в  воду,  сами плыли к  противоположному берегу.  Князь,  судя по
знамени, был уже там и стоял на бугре, еле видный отселе в окружении свиты
и воевод.  И лица тех,  кто, миновав Оку, начинали подыматься на рязанский
берег,  строжели.  А  когда  по  рядам передали,  что  велено от  князя на
рязанской  стороне  вздеть  брони  и  приготовить оружие  ради  возможного
нежданного татарского напуска, дружно начали натягивать кольчуги и шеломы.
Память  позорного разгрома  на  Пьяне  была  жива  для  всех,  хоть  и  не
побывавших в том горестном бою. Бесконечная череда ратей разом ощетинилась
копьями и остриями высоких русских шеломов,  заблистала бронями,  расцвела
красною  кожей  узорных  щитов,  черевчатыми и  рудо-желтыми  боярскими  и
княжескими  опашнями,   накинутыми  поверх  кольчужной  брони,  украсилась
хоругвями и  стягами.  Красив строй идущих к бою воинов!  Когда нет еще ни
крови,  ни  увечных тел,  ни  жалко  бредущих раненых,  ни  изуродованных,
порванных доспехов и лопоти,  когда каждый воин верит в победу и не мыслит
о ранах и смерти!
     Мужики,  перейдя на  другой берег  Оки,  в  очередной раз  сбрасывали
истоптанные лапти-шептуны,  подвязывали новые, проверяли насадку рогатин и
топоров.  Иные  уже  готовили чистые рубахи.  Пешцы  ведали,  что  им  при
возможном бегстве не уйти,  не ускакать,  но придет или пасть костью,  или
угодить в  полон и  быть  угнану в  дикую степь.  Крестились.  Оборачивали
морщинистые, прокаленные солнцем лица туда, в татарскую злую сторону. Там,
за разливами лесов,  за широкими рязанскими полянами, была Орда, и она шла
на Русь.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Люди,  идущие на смерть, дружатся быстро. Не успел Иван пересердиться
(старшой явно придирался:  ни  у  самого Ивана,  ни  у  четверых ратников,
приданных ему под начало никаких неисправ в  сбруе и  оружии не было),  не
успел пересердиться и,  накричав в  свой черед на  ратных,  повалился,  не
стянув кольчуги,  на  грубое ложе из  лапника,  застланное попоной.  Грудь
ходила тяжелою обидой.  Старшой,  изматерясь на прощание,  ушел в темноту.
Разгоряченную потную  голову  (в  шеломах с  подшеломниками,  в  бронях  -
упарились все!) теперь ласково овеивало ночною прохладой.  Незнакомое,  не
свое  уже,  широкое  приволье  простиралось окрест.  Красноствольные сосны
стояли крепко,  не шевелясь, замершими стражами у края степи, и из-под них
задувало, словно из печи, дневным накопившимся жаром...
     Особенно обидно было от того еще, что старшой - мужик с резким лицоми
крючковатым,  словно у генуэзских фрягов,  носом, нешуточной силы и ярости
великой - Ивану нравился. На миру, быть может, и посторонился бы такого, а
тут, в чаянье боя, взглядывая на эти мощные предплечья, на всю сутуловатую
злую  стать  этого  явно вовсе бесстрашного и угрюмого мужика,  - чуялось,
чаялось,  словно ты у него за спиною,  и в бою бы поближе к  такому  быть?
(Покойного  Семена с его уверенной удалью и о сю пору не хватало Ивану.) И
за что?!  Добро бы...  Подумаешь,  Фомка Барсук подпружный ремень  не  так
затянул!  Да Барсук, коли хошь, на кони и возрос, и родился! Кого иного за
пояс заткнет!  У него вся повада своя,  Барсучья...  Пес!  Иван,  остывая,
повел  глазом  и  тут-то  увидел  подошедшего  к  костру  кметя с каким-то
непривычным,  нездешним,  словно бы не от мира сего ликом.  Кинул  глазом,
думал отворотить взор, вопросил сам незнамо с чего:
     - Жрать не хошь? Тамо, в котли, каша есь?
     Тот глянул углубленно,  чуть пугливо,  потом с  легкою доброю улыбкой
кивнул:
     - От сердца коли, не откажусь?
     Кметь,  как  прояснело,  отстал от  своих,  напрасно проискал полк  и
потому еще не поужинал.
     - Дак...  Куды ты теперь?  Вались в кошмы-то? На свету и своих вернее
обрящешь! - предложил Иван.
     Так вот и познакомились, и проговорили потом почитай до утра.
     Отставший от своих кметь оказался изографом,  живописцем,  и  в поход
пошел,  как и многие московиты, своею охотой. А нынче у него расстегнулась
плохо затянутая подпруга,  съехало седло, и вот... (Иван, слушая изографа,
с запоздалым раскаянием оправдал укоры старшого:  а ну как на бою такое ся
сотворит?  И  живу не быть!) Про татар поговорили,  про полоняников,  коих
нынче князья выкупают по край Дикого поля, - мало кого угоняют, как прежде
в Кафу.
     - Брата у  меня,  двоюродника,  литвины угнали,  дак его в  Кафе грек
изограф купил, Феофан...
     - Феофан?! - поднял гость вспыхнувший взор.
     - Ну!  В Нижнем и встретились.  Дак вот,  отпустил ево изограф тот, а
Васька в поход пошел, да на Пьяне... Невесть теперь, убит али полонен...
     - Феофан!   -   повторил  изограф  и,  малость  устыдясь,  что  не  о
полонянике, вопросил со стеснением:
     - Дак... Ты ево зрел, Феофана-то?
     - Вот как тебя! Ночь проговорили! Философ!
     - И что? О чем говорили-то? - с торопливою жадностью спрашивал гость.
Зарумянясь,  объяснил:  -  У  нас  Феофана  почитают яко  смыслена мужа  и
изографа нарочитее всех! Кто зрел, кто видал...
     - Да-а-а...  -  протянул Иван.  Он еще думал о  Ваське,  и  суетливый
восторг  изографа  воспринимал  вполуха.  -  Как  же!  И  писал  при  нас.
Московляне многие стояли,  дивили:  быстро пишет и без того,  без разметы,
будто видит заранее!
     - Говори,  говори!  - подторапливал его изограф, и Иван сперва нехотя
начал в подробностях описывать свою встречу с Феофаном,  и ужин,  и ночной
разговор за столом о молодости и старости народов,  о талане живописном, о
святых Феофановых,  истекающих внутренним огнем,  об  исихии и  об энергии
божества, что заставляет творить и идти на подвиг.
     И говоря так, приодержался, подумал сперва, потом, смущаясь, высказал
все же:
     - Как и мы!
     - Как мы...  -  эхом отозвался изограф.  -  Пото и идем на Орду!  - И
воздохнул полною грудью: - Счастливый ты! Такова мастера зрел!
     Иван скоса глядел на  неровно,  сполохами огня освещаемое лицо гостя,
совсем не воинственное, мягкое лицо, не воина, а инока.
     - Смерти ся не страшишь? - вопросил.
     Изограф молча  крутил в  пальцах сорванную травинку.  Наконец покачал
головой.
     - Нет!  Да  ведь смерти-то сему бренному телу не избежать все едино -
душа бессмертна!  А коли на рати, защищая землю свою, который падет, дак и
отлетит душа  в  ряды  праведных,  к  самому престолу Господню!  (Он  явно
представлял рай  иконописно,  как изображают на  праздничных иконах.)  Вся
жизнь,  Иван,  ежели ее достойно прожить,  вон яко Христос, это причастная
жертва должна быть!  А  горести,  радости ли,  труд -  только пото и имеют
смысл,  егда служишь Господу!  Тогда и о себе думы нет, и смерти нет, есть
токмо горняя любовь и радование духовное!
     - И ты можешь так? - вопросил Иван.
     - Тщусь.  Иногда,  порывами,  находит. Тогда и радуюсь, и творю, и на
душе праздник!  Я Сергия видал дважды. Вот муж! При жизни - святой! Я ведь
не убивать иду,  я, ежели... Конечно, на рати... Вот и оружие при мне... А
чистую рубаху загодя надел!  Я,  може, и изограф не такой уж добрый: вон у
нас Рублевы -  отец и  сын -  не мне чета!  Мальчик растет,  а  уже многих
седатых мастеров пересилил!  Я  не столь...  не могу...  Но хочу возвысить
себя.  Не греховно,  нет, в подвиге отречения! Вота как Сергий... Ну, и я,
коли, сподоблюсь... - он не договорил, застыдился, верно.
     Иван не стал выспрашивать далее, понял - нельзя. Оба замолчали. Небо,
в величии кованых голубых звезд,  широко распростерлось над головою, обняв
притихшую землю.  Снизу  в  безмерный океан вечности светили костры.  Века
пройдут, и, быть может, угаснет и память о погинувших здесь воинах и самой
битве,  что им предстоит, и будут новые орды и новые битвы, и новые кмети,
укрепив себя знамением креста,  пойдут в бой, чтобы отстоять рубежи страны
и лечь в эту широкую,  все принимающую землю.  Неужели это про них говорил
греческий изограф Феофан?  И было смущение, и робкая гордость, и как-то не
верилось все равно...  Он  вновь воззрился на  случайного сотоварища.  Тот
тоже молчал, сосредоточенно глядя в огонь.
     - Люди смертны!  - выговорил наконец.  - Через сто  лет  и  тех,  кто
сейчас в колыбели,  не останет в живых!  Живет народ! И надобно всякому из
нас прилагать тщание к подвигу.  Иначе не станет жизни у тех,  кто  грядет
нам вослед!  - Он замолчал, потом домолвил задумчиво: - Останусь жив, уйду
в монастырь.  К игумену Федору в Симоново. А то к самому Сергию попрошусь,
ежели  примут!  Давно  хотел уйти от мира,  от суеты...  Праздник-то какой
великий близит!  Успенье Богоматери!  Самой! Ее еще пишут в славе: <Покров
Богородицы>.   Видал?  Как  она  град  Константина,  Царьград,  спасла  от
неверных,  своим покровом укрыла!  И над нами ее покров! И ангельские рати
над нами!  Знаешь,  после битвы сей мы уже все не те станем,  не из разных
там княжеств и городов,  а все заедино,  соборно -  Святая  Русь!  Уйду  в
Симоново и буду писать один и тот же образ: Ее на престоле!
     - А доселева не писал разве? - вопросил Иван.
     - И доселе писал,  да не так...  Очиститься надо!  Пострадать.  Ранят
тамо - не беда, руки бы были только!
     Изограф замер,  неотрывно глядя в огонь, словно видел там свой доселе
не написанный образ,  и Иван подумал вдруг - не подумал, не помыслил даже,
а  как-то  весь,  обострившимся смыслом души постиг,  что изограф погинет,
обязательно погинет в  бою.  Даже крикнуть,  упредить захотелось.  Сдержал
себя.  Непочто.  Не поверит.  А поверит -  всё одно пойдет,  и тогда токмо
тяжелее будет  ему  умирать,   ведая   неизбежность   смерти.   Оба   враз
перекрестились  под  храп  усталых  ратников  и  смутную топотню дремлющих
лошадей.  <А я?> - подумал.  Нет,  не был он,  Иван (с горем  подумалось),
готов к смерти. Не хотел ее, хотя и видел, что многие идут именно умирать,
именно принести себя в жертву, и невольно поднял голову, следя среди звезд
призрачные  тени  ангелов,  что  должны  были  сопровождать  - не могли не
сопровождать - русское воинство.  И будет здесь - кровь  и  пот,  и  грязь
истоптанной,  изнасилованной  земли,  и  стонущие  полутрупы умирающих под
копытами татарской конницы,  и скепание сабельное,  и  треск  копейный,  и
смерть,  а  там,  в небесной вышине розового и холодного осеннего утра,  -
торжествующие хоры небесного воинства,  грядущего на помощь  тем,  кто  не
посрамил земли своея.  Он не верил,  не мог поверить,  что.  его, малого и
грешного, возьмут в рай,  но ведал твердо:  в нынешней битве с Ордою -  не
побежит.
     Разговор  постепенно  угас.   Изограф  -   успевший  рассказать  и  о
Царьграде,   в  котором  мечтал  побывать,   и  о  Владимире,   где  бывал
неоднократно и очень хвалил тамошних живописных мастеров, и об исихии, и о
преподобном Сергии,  радонежском игумене,  и  о  том,  как  лучше готовить
твореное золото (видно, за недолгие дни похода соскучал по душевной беседе
о дорогом для себя,  о чем с рядовым кметем и баять бесполезно),  - теперь
задремывал.  Иван тоже почти уже спал. Бледнеющий небосвод медленно кружил
у  него  над  головою,  и  сизый туман затягивал смеркшие звезды.  Хрупали
овсом, переминались кони.
     <Быть может, убьют и меня! Матерь тогда всеконечно уйдет в монастырь.
Дом за Неглинной захватит упрямый сосед. Но все так же будет шуметь жизнь,
вестись  кулачные  бои  на  Москве-реке,   святочная  гульба,   свадьбы  и
ярмарки...  От  Семена вот  хотя сын  остался,  Алешка!  Бегает уже!  Мать
недаром заклинала:  <Женись!> Сейчас бы провожала и плакала, тытышкая дите
на руках,  неведомая молодая жена... И жизнь бы не кончалась, не кончилась
никогда! Жизнь ихнего Федоровского рода...>
     Туман плыл  гуще.  Светлое и  строгое лицо  Сергия,  мельком когда-то
виденное Иваном,  встало  перед  ним,  словно  великий старец прошел мимо,
незримо упираясь посохом, и легкий ветер от развевающихся монашеских одежд
овеял его, погружая в дурманное забытье. Иван уснул.
     Изографа утром он  уже не увидел,  а  много после,  выспрашивая всех,
кого мог,  уведал,  что  тот  был убит в  первом суступе,  в  самом начале
сражения.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Дон  переходили выше  устья  Непрядвы,  кто  по  наведенным с  вечера
мостам, кто прямо по отмелям, подымая кружево брызг. Фыркали кони. Ратники
зло  отплевывались,  когда вода  доходила до  плеч,  подымали над  головою
оружие:  не замочить бы колчанов и тул! Вымочишь тетиву, без лука останешь
перед  татарином точно  голый.  Запруженная многими телами ратных и  коней
осенняя еще теплая вода шла мутным, приздынутым в берегах потоком. Татары,
хотя и не видимые, были где-то тут, близ. Давеча, когда два дня медлили за
Доном -  воеводы совещались,  всё  не  могли решить,  идти  ли  вперед,  -
прискакали комонные из сторожи,  на аркане приволокли полуживого татарина.
<Языка>,   влив  ему  в  пересохшую  глотку  ковш  воды,   тотчас  повели,
спотыкающегося,   куда-то  туда,   к  воеводским  шатрам.  Старшой  глядел
прищурясь, сплюнул, заключил:
     - Выпытают, чего скажет, нет, а потом голову с плеч!
     - Почто? - оробев несколько, вымолвил Иван.
     - Пото!  -  жестко рек,  словно припечатал, старшой. - А уйдет? И всё
про нас повестит Мамаю...
     Так и  не  сведал Ванята:  убили того татарина али за сторожей увели?
Жестокость войны -  не  в  бою!  Там  каждый жесток!  А  такое вот,  чтобы
полонянику рубить голову,  - отвращала. Доселева не привык! А и привыкнуть
- невелика благостыня...
     Близко была Орда!  Три недели уже,  сказывали слухачи, стоит Мамай на
Воронеже и  за  Красивой Мечей,  объедая степь.  Ягайлу  ждет.  А  все  не
виднелось впереди ни разъездов татарских, ни беглецов наших, что бежали бы
от  Орды.  Впрочем,  за  три-то  недели кто мог,  все подались за Упу,  за
болота,  за Иван-озеро.  И,  хотя береглись, доселева - шли в бронях! - не
чуялось того, что теперь. Словно бы незримым жаром несло с той, вражеской,
стороны,  словно  терпкий запах  тысяч  коней  вплетался теперь  в  ночное
дыхание степных просторов.  И каждый миг - когда переправлялись через Дон,
расталкивая воду,  когда подымались на  обережье десного донского берега -
казалось:  вот-вот  вынырнут  из  тумана  злые  татарские кони,  раздастся
режущий уши свист...  Рука то и дело искала рукоять сабли -  хоть подороже
продать жизнь!  Но  тих  был  ночной  берег,  тихо  стояли  мрачные,  едва
различимые во тьме дубравы,  растесненные степным раздольем,  и  только по
птичьему пополоху за  легким журчанием незримой во  тьме Непрядвы чуялось:
за рекой - враг!
     После  мокрой  речной  купели тело  пробирала дрожь.  Ванята окликнул
своих ратных.  Кмети все были здесь,  то успокоило. Гаврилу оставил на сей
раз в  обозе,  с телегою и конем,  стеречи припас.  В этой заверти,  среди
десятков тысяч разномастного сборного войска,  ничего нельзя было  бросить
без догляду хотя на миг.  Унесут,  уведут,  и  концов не найдешь,  и не из
озорства даже,  а так, от многолюдства и бестолочи. Четверо жались к нему,
тоже страшились нежданного татарского напуска. Впрочем, Боброк, как видно,
обманул Мамая, сумел не дать татарам вести о переправе.
     Иван вздрогнул,  когда во тьме приблизили всадники на высоких  рослых
конях и в одном он с замиранием сердца узнал Боброка,  а в другом, широком
и важном, - самого князя. Воевода что-то втолковывал Дмитрию, наклоняясь с
седла.  Позавчера,  когда  в  полках  читали послание преподобного Сергия,
кмети кричали и крестились,  снимая шеломы,  а Дмитрий,  торжественный,  в
сияющем колонтаре, в алом опашне, проезжал перед полками, и за ним скакали
воеводы в дорогом оружии на разукрашенных конях,  - позавчера и мыслью  не
помыслить  было  бы  вот  так  стоять рядом с князем и почти слышать,  что
толкует ему Боброк!  И паки удивило,  что князь уже тут, на правой стороне
Дона,  а  не там,  откуда идут и идут потоком по наплавным мостам и бродам
бесчисленные ратники.  <Когда же  переправились,  неуж  прежде  воев?!>  -
удивил  Иван.  Боброк  меж  тем  кончил  говорить и выпрямился в седле.  В
пляшущем свете поднесенного факела его чеканное лицо гляделось  суровым  и
хладным,   точно   все   человеческое,   мягкое  отступило  посторонь.  Он
безразлично скользнул взглядом по Ивану,  который судорожно  сжал  в  руке
сулицу и сглотнул, потщась как можно стройнее выпрямиться, и все кмети его
поспешили содеять то же самое.  Среди массы воевод и бояр простые  ратники
каким-то  сложным и не всегда понятным смыслом выделяют одного,  главного,
от коего зависят их жизнь,  судьба и победа.  Войско,  что бы там ни писал
впоследствии княжой летописец, признало Боброка (как много веков спустя, в
пору Смутного времени,  признало и приняло Пожарского,  как еще спустя два
столетия  приняло  Кутузова  среди целого собрания блестящих полководцев и
командиров эпопеи двенадцатого  года,  как  уже  в