полии для Литвы! Или что-то переменилось нынче?
     Это  был  трудный  вопрос.  Да,  патриарх Нил  и  синклит по-прежнему
считают, что митрополия должна быть единой, но...
     - Фряги?!  - грубо и прямо вопросил Федор. - Ведь на крещении поганой
Литвы дело не остановит, учнут перекрещивать православную Русь!
     - По то и еду туда! - возразил Киприан.
     Смеркалось.  В  келье от  нагретого за день камня стало совсем душно.
Оба,  не сговариваясь, устремили во двор, ну, а там уж сами ноги понесли к
морю.
     Ворота приморской стены  были  уже  закрыты,  но  осталась отворенной
никем  не  охраняемая калитка,  каменный лаз,  в  которую выходили рыбаки,
собиравшиеся на ночной лов. Мраморное море (древняя Пропонтида), невидимое
во  тьме,  пахнуло на  них  запахом гниющих водорослей и  свежестью.  Тихо
всплескивая,  отблескивала вода.  Дремали полувытащенные на  песок  лодки.
Ройны  с  завязанными парусами смутно висели в  черной пустоте южной ночи,
как пылью, осыпанные звездами.
     Всходила луна,  над морем совершенно багровая,  и даже по воде от нее
пролегла темно-пурпурная дорожка,  точно пролитая кровь.  Подымаясь,  луна
желтела,  блекла,  заливая все вокруг призрачным,  неживым зеленым светом.
Казалось,  что город умер давным-давно. И эти башни и стены, облитые луной
- остатки некогда бывшей здесь,  но давно исчезнувшей жизни. Так что когда
появился старый рыбак с  веслами на  плече,  оба  даже вздрогнули.  Рыбак,
тяжело ступая,  подошел к  лодке и  начал с  усилием спихивать ее в  воду.
Федор не  выдержал,  принялся помогать.  Рыбак что-то спросил по-гречески,
Федор ответил.  Киприан смотрел на  него издали,  дивясь этому всегдашнему
хотению русичей влезать во всякую делаемую на их глазах работу, причем и у
бояр, и у смердов - одинаково.
     Наконец лодку  спихнули.  Она  тотчас  закачалась на  волнах.  Рыбак,
поблагодарив,  начал ставить парус, а Федор, несколько задыхаясь и обтирая
руки, запачканные смолой, воротился к Киприану.
     - Как же  можно полагать,  что жизнь идет сама по  себе!  -  начал он
горячо, еще на подходе. - Разве не ясно, что ни города, ни башен, ни Софии
и  даже этой вот ладьи не  было бы  без усилий рук человеческих?  Без воли
Константина Равноапостольного?  Без  упорного труда мастеров,  что  веками
возводили  дворцы  и   храмы?   Как  можно,   воздвигнув  такое  множество
рукотворных чудес,  утверждать, что жизнь движется помимо нашей воли? Быть
может, мы молоды и не искушены в философии и в риторском искусстве, но нам
этого  не  понять!  Мыслю,  что  Господь,  наделив человека свободою воли,
потребовал от  него непрестанного деяния!  Я  только так понимаю Господень
завет:  <в  поте  лица своего добывать хлеб свой!>  Или  вот,  в  притче о
талантах,  там  прямо сказано,  что скрывший талант свой -  отступник веры
Христовой!  И тот,  кто больше других прилагает усилий, работая ему, тот и
угоднее Господу!
     - Вы молоды!  - с легкою завистью протянул Киприан. - А что ты речешь
о разделении церковном?
     - А что реку?  Были люди едины,  дак и возгордились,  и стали строить
башню до  неба!  А  уж  как  Господь разделил языки,  дак не  нам его волю
менять!  Вот и весь сказ! И что бы там ни баяли католики теперь, то все от
дьявола!  В коей вере ты рожден, в той же и помереть должен! Иначе у тя ни
веры, ни родины не станет!
     Федор говорил горячо, видно, еще не успокоился после лодочных усилий,
и  Киприан  сдержал  возражения,  хотя  и  очень  хотелось ему  подразнить
русского игумена  каверзными вопросами:  что,  мол,  он  думает,  в  таком
случае,  о том времени,  когда церковь Христова была единой,  и о принятии
христианства Владимиром?  Киприану самому  хотелось разобраться теперь  во
всем этом многообразии мнений и вер.
     Меж тем рыбак вышел на  сушу и  приблизился к  ним,  выбирая якорь из
песка.
     - Скажи!  -  вопросил его Киприан. - Стал бы ты, ежели прикажут тебе,
католиком?
     Рыбак поглядел недоуменно, покачал головой.
     - Верят не по приказу...  -  неохотно пробормотал он.  -  У католиков
вера своя. У нас, греков, своя, мешать не след... - Сказал и пошел к ладье
с тяжелым якорем на плече,  волоча по песку толстое просмоленное ужище, по
бедности заменявшее ему якорную цепь.
     - Простые-то люди и не думают вовсе о том! - подхватил Федор.
     - А головы за веру, ежели надо, кладут!
     И Киприан умолк,  вновь,  с горем,  вспомнив, как он бежал из Москвы.
Быть может, останься он, города бы и не сдали?
     - Сдали бы,  сдали все равно!  - произнес он вслух, забыв на миг, что
рядом стоит симоновский игумен.
     - Про Москву,  што ль?  -  догадал Федор,  но не спросил боле ничего,
пощадив Киприана.
     Они  постояли  еще,   лодка  уже  отошла,   и  луна  поднялась  выше,
осеребривши колеблемую равнину вод, и, не сговариваясь, повернули к дому.
     - Дак,  по-твоему,  не прилагающий к  делу церкви усилий своих грешит
тем перед Господом? - вопросил Киприан, когда они уже протиснулись в узкий
каменный лаз в городской стене.
     - Истинно так!  -  отозвался Федор.  - Ежеден, кажен час и миг каждый
надобно заставлять себя к  деланию!  Вера без дел мертва есть!  А и просто
рещи,  по жизни,  кто грешит боле других? Лодырь да на кого работают, а он
без дела сидит. И похотение разжигается тем, и гордыня, и сребролюбие...
     Тут  уж  был  камень и  в  огород Василевса Иоанна V,  но  оба  опять
перемолчали, не назвав сановного имени. Ругать императора, будучи у него в
гостях, было ни к чему.
     - Человек не  имеет права жить только для  себя самого!  -  убежденно
заключил Федор.  -  О  таковых и  сказано:  <О  если бы ты был холоден или
горяч!  Но  ты тепл еси,  и  потому извергну тебя из уст своих!>  Посему -
каждый должен!
     - Каждый  людин  делает дело  свое,  -  еще  раз  попытался возразить
Киприан.  -  Жизнью  руководят  избранные,  просвещенные светом  истинного
знания,  а также надстоящие над толпою,  охлосом, игемоны и стратилаты, их
же волею творится сущее в мире.
     - А мужики,  погибшие на Дону,  избранные?  - почти грубо прервал его
Федор.  -  А ведь могли побежать,  да попросту и не прийти могли на ратное
поле!  Нет,  именно каждый людин держит ответ пред  Господом,  и  токмо от
соборного деяния всех творится сама жизнь!
     - Остановишь  здесь?   -   вопросил  Киприан.   -  Я  уже  говорил  с
настоятелем,  дабы предоставить тебе и  спутникам твоим келейный покой,  а
после моего отъезда займешь и эту келью.
     - На том благодарствую, нам ить боле и негде стать! - кратко отмолвил
Федор.
     Киприан уехал  в  Литву в  мае,  добившись соборного о  том  решения.
Прибыл  наконец и  Пимен,  долженствующий быть  низложенным.  И  тут-то  и
началось самое главное действо, поначалу совершенно сбившее с толку Федора
Симоновского.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Пимен остановился в Манганском монастыре, невдали от Софии. С Федором
они ежеден встречались в секретах патриархии и затрудненно раскланивались.
Федор каждый раз,  взглядывая на притиснутое,  хищно-подлое лицо Пимена, -
здесь,  в столице православия, утратившее образ надменного величия, сущего
в нем на Руси,  где Пимена окружала и поддерживала святость самого сана, -
чуял  непреодолимую  гадливость,   какую  чуешь,   едва  не   наступив  на
выползающую из-под  ног гадюку.  И  все же  приходило и  разговаривать,  и
величать владыкою... Хочешь не хочешь, а пребывание на чужбине сближает!
     Пимен был  подлец свой,  отечественный,  а  греки,  коим он  раздавал
сейчас  московское серебро,  были  подлецы чужие  и  потому казались порою
Федору все на  одно лицо:  велеречивые и  ласково-увертливые в  отличие от
напористо-грубых и по-своему прямых латинян.  Хорошо зная историю, читавши
и Малалу,  и Пселла,  и Хониата,  и Константина Багрянородного,  и десятки
иных историков,  философов, богословов, Федор изумлялся порой: куда делась
всегдашняя греческая спесь,  заставлявшая их  в  прежние века считать всех
прочих варварами,  а Русь называть дикой Скифией? Так быстро сменилась она
угодничеством и  трусостью!  Неужели и  с русичами это когда-нибудь сможет
произойти? Впрочем, последнюю мысль, как ясно нелепую, Федор отбрасывал от
себя.
     Дело,   однако,   хоть  и   с  обычною  византийской  медленностью  и
проволочками,  двигалось,  и  уже яснело кое-что,  неясное допрежь.  И вот
тут-то Федор и начал поневоле задумываться все более.
     Киприан уехал,  и  делиться своими сомнениями ему стало не с  кем.  А
неясности начинались вот отчего.
     Как-то слишком легко,  подозрительно легко, невзирая на все приносы и
подкупы, соглашались греки снять с митрополии Пимена! Похоже было, что это
давным-давно  решено в  секретах,  и  только от  него,  Федора,  почему-то
скрывают  уже  готовое  решение.  Вечерами он  сидел  без  сна,  отославши
спутников своих,  воскрешал мысленным взором эти гладкие,  худые и полные,
старые  и  молодые,  но  одинаково  непроницаемые лица,  и  думал.  Почему
патриарх Нил,  его мерность,  сегодня на  приеме поглядел на  него с  чуть
заметным  видимым  сокрушением?  Что  они  все  скрывают  от  меня?  Зачем
хартофилакт столь въедливо и много являл ему прежние соборные решения,  не
то оправдываясь,  не то пытаясь ему нечто внушить? Ну да! Тогда собирались
снять сан с обоих,  с Пимена и Киприана,  но ведь ради Дионисия,  которого
теперь уже нет?!
     Почто  нотарий расспрашивал намедни княжого боярина Трофима Шохова  о
здоровье Дмитрия Иваныча, добиваясь ответа: не болен ли великий князь? Или
Пимен  чего  наговорил?  И  что  за  красная мантия мелькнула перед ним  в
глубине перехода в патриаршьи палаты сегодня утром? Мелькнула и исчезла на
каменной  лестнице,  словно  бы  убоявшись встречи  с  ним,  с  Федором...
Католики в палатах главы православной церкви... Зачем?
     Настоятель монастыря ничего не  знал,  не  ведал  и  разводил руками.
Слишком ничего не знал, слишком усиленно разводил руками. А истина меж тем
была где-то совсем рядом и  являлась исключительно простой,  и ведома была
многим, ежели не всем!
     Федор лежал,  отбросивши грубое, домотканое, пахнущее шерстью одеяло,
и  думал.  Скоро иноки пойдут к  полунощнице,  он же все не может заснуть.
Чего он страшит?  Дела идут превосходно! Скоро соберется синклит, с Пимена
снимут  сан...  Федор  решительно  спускает  ноги  с  постели,  накидывает
однорядку,  сует ноги в легкие кожаные греческие калиги,  выходит на двор.
Будильщик на  башне  ворот  глухо ударяет в  бронзовую доску,  отмечая час
пополуночи,  кашляя,  бредет в свою каморку.  Чуть помедлив,  Федор сквозь
калитку, откинувши щеколду, протискивается на улицу.
     Кто-то  окликает его  чуть  слышно.  Облитый лунным  светом,  к  нему
скользит,  словно призрак, закутанный в хламиду с капюшоном монах. Проходя
мимо,  шепотом называет маленький монастырь близ Влахерн и,  уже удаляясь,
добавляет: <Завтра ночью!>.
     Федор дергается было догнать инока,  но что-то подсказывает ему,  что
этого делать нельзя.  Он  медленно подходит к  калитке в  городовой стене,
через которую они с Киприаном выходили на берег. В темном каменном проходе
оглядывает:  не  идут ли  за  ним?  Медлит,  но все спокойно.  Федор,  уже
усмехаясь собственным подозрениям, выходит на пахнущий водорослями и морем
простор.  Усыпанная звездами твердь  умиротворенно баюкает сонные  рыбачьи
челны. Рыбаки станут собираться здесь, - он уже изучил их обычаи, - только
после полунощницы,  теперь же  вокруг были одиночество и  тишина,  залитые
мертвенным лунным светом.  Вот  что-то  шевельнулось в  отдалении.  Кошка?
Бродячий пес?  Или  согбенная монашеская фигура?  Он  медленно пошел вдоль
берега,  боковым взором изучая глубину черных теней за  носами лодок.  Да,
конечно,  и не кошка,  и не пес! Человек явно прятался от него, и Федор не
почел нужным показывать,  что его видит.  Ясно одно:  ежели это не  ночной
тать  и  не  один  из  тех  отчаянных мореходов,  что  доставляют товар  с
турецкого берега,  минуя греческих береговых сбиров, то за ним следили. Да
и станет ли грек с неклейменым товаром бояться одинокого русского инока? И
потом,  ежели он  возит товар,  то где его барка,  где товарищи?  А  ежели
тать... Федор, почуяв холодные мурашки, беспокойно оглянул: не крадется ли
за  ним прячущийся незнакомец?  Придержал шаги,  поворотил назад.  Фигура,
облитая луной,  тотчас шмыгнула в  тень лодки.  Федор медленно,  сдерживая
шаги, дошел до калитки. Опасливо заглянул под каменный свод - а что, ежели
другой прячется там и  они похотят его обокрасть и прирезать?  Хотя многое
ли можно взять у инока!
     В каменном проходе было пусто.  Он ступил внутрь,  нагнувши голову, и
еще постоял,  внимательно глядя на  берег.  Скрывающийся за  ладьями тать,
инок ли, не показывался. Федор решительно выбрался внутрь, оглянул вновь -
никого не было и тут.  <Померещилось!> - подумал и, успокоенный, зашагал к
себе в монастырь. Калитка оказалась запертой, и ему долго пришлось стучать
у  ворот,  прежде чем кашляющий воротный сторож с  ворчанием отворил ему и
впустил внутрь, бормоча что-то о непутем шастающих семо и овамо русичах...
     Уже укладываясь спать (к полунощнице,  как намерил было давеча, Федор
идти раздумал) и  уже потрунивши над давешними страхами,  Федор вдруг ясно
понял,  и  яснота на  время прогнала даже сон,  что в  завтрашнюю ночь ему
далеко не просто станет выбраться из монастыря так,  чтобы за ним не стали
следить и чтобы неведомый соглядатай не пошел следом. Об этом думалось ему
весь  достаточно-таки  хлопотливый  и  напряженный следующий  день.  Федор
прикидывал так  и  эдак,  а  решение пришло нежданно и,  как часто бывает,
совсем с другой стороны.
     По возвращении из патриархии Федор обнаружил у себя в келье дорожного
боярина Добрыню Тормасова,  который тотчас  начал  ругаться на  непутевого
слугу Пешу Петуха, что которую ночь гуляет на стороне, найдя себе какую-то
бабу в городе.  Лазит через ограду,  позоря обитель, а днем клюет носом и,
словом, совсем отбился от рук.
     - Пристрожить? - коротко вопросил Федор. - Ладно, пошли ко мне!
     Боярин обрадованно встал,  перебросив ношу  ответственности на  плечи
игумена, а Федор, все думая о своем, рассеянно принялся за трапезу.
     Пеша Петух встал на пороге кельи с убитым видом.
     - Никак жениться надумал? - вопросил Федор. - Проходи! Садись!
     Пеша  с  опаскою  сел  на  краешек скамьи.  Красные пятна  на  щеках,
бегающие глаза, руки, вцепившиеся в край скамьи... Федору, вообще суровому
к плотским слабостям,  вдруг стало жалко парня, а за жалостью пришла иная,
ослепившая его мысль.
     - Где живет-то твоя зазноба?
     - В Макеллах,  -  вымолвил Петух. Мгновение назад решивший запираться
изо всех сил, он почуял некую перемену в голосе игумена и решил не врать.
     - Женку позоришь, меня!
     - Вдова она! - тихо возразил Пеша. - Соскучала... - И, весь залившись
алою краской, добавил, опуская голову: - Руки мне целует...
     - Все-таки отдохни!  - твердо сказал Федор.  - Все одно  с  собою  не
увезешь.  А дитя сотворишь ежели?  И уедешь на Русь!  О том помысли!  И ей
потом без тебя...  - он докончил,  думая о своем.  - Вот что!  -  высказал
решительно  и  враз.  -  Нынешней  ночью  оставлю  тя  у себя в келье.  Не
сблодишь?
     Петух глядел, не понимая.
     - На вот!  Оденешь мою сряду!  Да коли выйдешь за нуждой,  рожи-то не
кажи, не узнали штоб! А мне давай твою одежу... Переоболокайся!
     Петух  начал  что-то  понимать.  Безропотно надел монашескую хламиду,
прикинул, как закрыть лицо видлогою.
     Федор  меж  тем  деловито  переодевался  в   мирское  платье  Петуха.
Прикинул,  что они одного роста. Смерив ногу, сменялся и сапогами. Натянул
глубже на уши Пешин колпак.
     - Отче игумен! - позвал Пеша негромко, когда он уже собрался уходить.
- Отче!  Тамо,  за хлебней,  у их камни выпавши,  дак удобно перелезть,  я
завсегда тамо...  А еще сказать-то боялси допрежь,  отец игумен, следят за
тобою! Дак ты моим путем... Не в ворота штоб!
     Федор  посмотрел на  слугу с  удивлением:  понимает!  Ране  бы  и  не
помыслил такое.
     - Мы,  отче,  все за тя Господа молим!  -  тихо договорил слуга.  - А
женку ту, Огафью, не бросить мне, жалость такая берет, как подумаю, что не
увижу боле - в море бы утопилси!
     - Ладно,  о том после,  -  полуразрешил Федор, почуяв в голосе Петуха
нешуточную мольбу. - А за совет спасибо! Добрыне сам скажу, что ты у меня!
     Федор,  опустив  голову  и  сугорбив плечи,  подошел  к  кельям,  где
разместилась вся его невеликая дружина и,  к  счастью,  первым делом нос к
носу столкнулся в  дверях с боярином.  Было уже темно,  и Добрыня не вдруг
узнал своего игумена.
     - Молчи!  -  сурово потребовал Федор.  -  Петух там,  а я удираю,  не
зазри!
     Боярин понял, понятливо кивнул головою:
     - И ране бы так,  батюшка,  сам чую,  блодят греки!  Може, и уведаешь
чего! Провожатого не послать?
     - Увидят!  -  возразил Федор. - Помни, я почиваю у себя в келье! Иным
не скажи...
     Южная  темнота спускалась на  город  головокружительно.  Царапаясь за
камни стены, Федор уже мало что различал, а когда кривыми улицами выбрался
к Влахернам, тьма стояла египетская. У ворот монастыря его тихо окликнули.
Молодой инок долго всматривался в  лицо Федора,  с сомнением взглядывая на
его мирское платье, потом кивнул, повелев идти за собой.
     Небольшой  монастырский сад  подходил  к  самой  воде,  и  когда  они
устроились в  маленькой каменной хоромине на краю сада и  Федор выглянул в
сводчатое окно,  то прямо перед собою узрел вымол,  освещаемый воткнутым в
бочку с песком смолистым факелом.
     Ждали долго.  Наконец к  вымолу причалила ладья,  из которой на берег
сошли трое фрягов,  причем один из них -  в  монашеском платье,  что видно
было даже и  под плащом.  С  берега к  ним подошли двое монахов,  и  один,
откинувши накидку, поздоровался с монахом-фрязином. Неровно горевший факел
вспыхнул,  и  Федор едва  не  вскрикнул вслух,  узнав в  лицо  патриаршего
нотария.  Приезжие и  встречающие гурьбой пошли в гору,  а спутник Федора,
живо ухвативши за  рукав,  повлек его по-за деревьями сада к  монастырским
кельям.  Когда  они  вошли в  сводчатый низкий покой и  в  свете глиняного
византийского светильника Федор  узрел двух  старцев,  один  из  коих  был
знакомым ему писцом у нотария,  он уже не удивил ничему.  Молодой инок, по
знаку старого,  тотчас покинул покой.  В келью протиснулся еще один монах,
незнакомый Федору.
     - Разглядел? - вопросил его один из незнакомых ему старцев.
     - Да!  -  отмолвил  Федор,  начиная  постепенно понимать,  зачем  его
позвали сюда.
     - Пимена  вашего  снимут  по  прежнему  соборному решению!  -  сурово
домолвил старец.  -  Но  снимут и  Киприана,  как  было решено допрежь!  А
митрополитом на Русь изберут иного...
     - Кого?  -  Федор почувствовал,  как у него становит сухо во рту. Над
столом,  в  трепетном  свете  светильника,  бросающего  огромные  тени  от
склоненных голов на неровные камни стены, нависла тишина.
     - Того,  о  ком  ныне  пекутся  фряги!  -  медленно выговорил прежний
старец.  - И вся задержка в патриархии доселе была не с тем, чтобы собрать
уже собранный синклит,  а чтобы найти того, кто наверняка согласит принять
унию с Римом!
     - Теперь, похоже, нашли! - подхватил второй старец.
     - Великий князь не допустит того!  - в смятении чувств высказал Федор
первое, что пришло ему в голову.
     - Великий князь  Дмитрий вельми болен!  -  возразил монах.  -  А  сын
еговый нынче в  Кракове,  под латинской прелестью.  Невемы,  стоек ли он и
теперь в вере православной.
     - Но Киприан в Литве!
     - Его мерность,  патриарх Нил,  -  вмешался третий,  доныне молчавший
монах, - согласил заменить Киприана, дабы не нарушать согласия с Галатой и
Римом.  Его  лишат сана по  возвращении.  Фряги каждую ночь затем и  ездят
сюда!
     - Но Вене