я и  умолк.  Они сидели в трюме друг против друга на
грубых скамьях, на связках каната, на кулях, на бочонках с питьевой водой.
Было тесно и страшно,  ибо над всеми ними витало совершенное преступление.
Кочевин-Олешинский был бледен и  хмур.  Пимен низил глаза,  боялся поднять
жгучий  взор.  Угрюмые,  замерли Коробьины,  оба  знали,  что  их  считают
убийцами,  хотя и тот,  и другой преступление попросту проспали.  Кажется,
Федор Шелохов первый изрек буднично и просто:
     - Ну что,  други?! Надобно иного нам владыку выбирать! Раз уж поехали
за тем!
     И Азаков подхватил обрадованно,  ставя на ночном убийстве размашистый
косой крест, букву <хер>, означающую конец, <погреб> всему делу:
     - Из своих!
     И  тут  вот  и  началась жестокая пря.  Еще  не  опомнившиеся бояре и
клирики сцепились друг с другом. Возникло сразу два имени: Иван Петровский
и Пимен. Только эти, третьего не дано!
     За Ивана - молчальники,  за ним тень Сергия Радонежского. За Пименом,
архимандритом  Переяславским,  -  обычай  и  власть.  Ибо  он  - держатель
престола.  Так  полагал  Юрий  Василич  Кочевин-Олешинский,  к   тому   же
склонялись Невер Барбин и Степан Кловыня, к тому же склонялись оба толмача
- Василий Кустов и Буил, многие клирики. И восстала пря - до возгласов, до
руками и тростями махания,  за груди и брады хватания и прочей неподоби, о
чем и писать соромно. Перетянули бояре, перетянули сила, навычай и власть.
За  Пимена  встал сам княжеский посол Юрий Василич,  за Пимена,  подумав и
погадав, встали в конце концов и Коробьины, уверенные в том, что престол и
князеву волю,  как и волю покойного Алексия,  надобно спасать, несмотря ни
на что:  не киевлянам,  не Литве же отдавать  власть  духовную!  А  так-то
показалось всего пристойнее: переяславский архимандрит - наместник Алексия
все же!  А в ночном деле все они виноваты, все преступили закон, и всем не
отмыться будет до Страшного Суда!
     Генуэзские  корабельщики только  покачивали головами,  слушая  клики,
ругань  и  треск,  летевшие из  трюма.  В  ярости злобы  и  страха русичи,
сцепившись, трясли друг друга за отвороты ферязей.
     - Аз,  не обинуяся,  возглаголю на вы, единаче есте не истиньствуете,
ходяще!  -  кричал высоким слогом Иван Петровский,  вырываясь из  лап Юрия
Василича.  - Убийцы! Убийцы вы есть! Умориша... - Ему затыкали рот. В доме
повешенного не говорят о веревке.
     Бояре и клирики дрались. Генуэзский капитан, цыкнув на полезшего было
в трюм матроса:  <Оставь их!> -  тяжело и тупо думал, что будет теперь ему
от совета республики за то,  что не довез русича до места живым? <Да пусть
разбираются сами!  Умер и умер!> -  вымолвил он в сердцах. Теперь бы еще в
Венецию,  в полон не угодить!  Посадят в каменный мешок, под землю куда, в
сырь,  ниже уреза воды -  бррр!  Да на цепь...  У  них там,  где этот Мост
вздохов,  так,  кажется,  зовут,  где тюрьма ихняя,  просто! Выкупай потом
семья  да  республика неудачливого капитана своего!  Столько  лет  отлагал
дукат к дукату!  Свою галеру чаял купить.  Неуж даром все?! Да пропади они
пропадом с митрополитом ихним!
     В  трюме  наконец,  кажется,  пошло  на  убыль.  Кто-то  рыдал.  Иван
Петровский сидел,  качаясь,  на бочонке в  порванной сряде,  закрывши лицо
руками. Андрей Коробьин, вздыхая, размазывал кровь на разбитой скуле.
     Они  еще  будут,  улуча  время,  брать  Ивана Петровского и  ковать в
железа;  примут круговую присягу не разглашать совершившегося. И, наконец,
извлекут дорогую князеву харатью,  на которой напишут:  <От великого князя
русского к царю и к патриарху.  Послал есмь к вам Пимена. Поставьте ми его
в  митрополиты.  Того  бо  единого избрах на  Руси,  и  паче того иного не
обретох!>


                            ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

     Все последующее продлится много месяцев.  И обретет первое завершение
свое уже после Куликова поля.  А потому воротимся в Москву, куда сейчас по
осенней, скользкой от дождя дороге идет путник с посохом и дорожной торбою
за  плечами.  Он  обут,  как и  всегда в  путях,  в  лапти,  на нем грубый
крестьянский дорожный вотол.  На голове монашеский куколь.  Это Сергий,  и
идет он в Москву,  ко князю Дмитрию,  вызванный своим племянником Федором.
Путь ему навычен и знаком. Он почему-то знает, что угроза от Митяя прошла,
миновала,  да и сам Митяй миновал и не вернется назад.  Он не задумывается
над этим, просто чует отвалившую от обители беду.
     Дождь прошел,  и рваные облака бегут к палево-охристому окоему, туда,
где в разрывах туч сейчас пробрызнет, пробрызнет и уйдет за леса последний
солнечный луч.  Ясна дорога,  и ясность небес отражается в замерших лужах.
Скоро мокрую землю высушит ветер,  и настанет зима.  Для  того  чтобы  уже
сейчас   основать   монастырь   на   Стромыне,   в  пятидесяти  верстах  к
северо-востоку от Москвы,  чтобы к первому декабря уже освятить церковь  -
еще  один  монастырь,  еще  одна  крепость православия в русской земле!  -
надобно очень спешить. Князь пото и зовет радонежского игумена. Будет лес,
будут  рабочие  руки,  будет молитва в море бушующего зла,  будет добро на
земле. <И свет во тьме светит, и тьма его не объят!>
     В  нем сейчас нету радости или облегчения от бывшего доднесь,  только
покой. Так и должно быть. Все в руце Господа! Дух борется с плотью и будет
вечно  побеждать плоть.  А  плоть  -  вечно  восставать противу:  похотию,
чревоугодием,  гордынею,  похотением власти.  И  надобна опора  духовному,
надобен монастырь!  Хранилище книг и памяти, хранилище доброты и духовных,
к  добру направленных сил.  Возлюбите друг друга,  ближние!  Только в этом
спасение, и в этом - бессмертие ваше на земле!
     Завтра в  беседе с князем он скажет,  что у него в обители есть инок,
пресвитер,  преухищренный в духовном делании, коего он и поставит игуменом
нового монастыря,  именем Леонтий.  И  не  добавит,  не пояснит,  что этот
Леонтий был писцом и  соратником покойного владыки Алексия.  Князю не  все
надобно знать из того,  что ведомо иноку,  а  иноку непристойно тянуться к
земной и по тому единому уже греховной власти, ибо <царство мое не от мира
сего>.
     И  пока  властители будут  поклонять духовному,  а  духовные  пастыри
наставлять и удерживать властителей от совершенного зла, пока эта связь не
нарушится,  дотоле будут крепнуть во всех пременах и бурях мирских земля и
все сущее в ней. Дотоле будет стоять нерушимо Святая Русь.


                               Часть третья

                              КУЛИКОВО ПОЛЕ


                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

     О  Куликовом поле,  знаменитой битве на  Дону 1380-го года,  написаны
десятки и сотни романов, стихов, научных исследований... Кажется, высосано
все возможное из  имеющихся исторических документов,  более того,  создана
устойчивая легенда,  которая начала складываться сразу же, так сказать, по
горячим следам.  Уже в сочинении Софрония Рязанца, явно написанном до 1382
года,  она, эта легенда, уже была. И в дальнейшем движении мысли в течение
столетий,  в  новых  вспышках памяти о  том,  давнем,  шесть  веков  назад
произошедшем сражении росла и укреплялась именно легенда Куликова поля,  и
даже споры вокруг нее касались уже не  выяснения истины,  а  выяснения тех
или  иных элементов уже  сложенных,  уже превращенных или превратившихся в
самодовлеющую, доказательную величину.
     Вот  основные вехи,  основные звенья  этого  сказанья,  отраженного в
тьмочисленных сочинениях самого разнообразного толка.
     Угнетенная,  раздавленная,  страдающая  под  татарским  сапогом  Русь
находит в себе силы восстать и мужественно выходит на Куликово поле,  дабы
свергнуть  ордынское  иго.  Победоносное  сражение  определяет  дальнейшие
судьбы  страны.  Дикие  кочевники низринуты,  и  Россия выходит на  дорогу
европейского прогресса.  В  отдалении  лет  маячат  уже  и  реформы  Петра
Первого,  и  <оград узор  чугунный> грядущего Петербурга,  и  громозвучная
слава румянцевских и суворовских побед, и золотой век пушкинской поэзии, и
великая  проза  девятнадцатого столетия с  Львом  Толстым  и  Достоевским,
возглавляющими целую плеяду сверкающих талантов.
     Не забудем и  про иные звенья этой легенды:  предательство рязанского
князя Олега,  заключившего тайный союз  с  Мамаем,  литовская рать Ягайлы,
всего за сорок верст не поспевшая к бою,  и, наконец, ширь Куликова поля с
Красным холмом, на коем, по преданию, стоял сам Мамай, обозревая сражение,
и откуда он кинулся в бег...
     В  эту  основную схему  вливаются ручейками более мелкие подробности,
например,  о  новгородцах,  не успевших или не захотевших прийти на помощь
Москве, о поведении самого Дмитрия до и во время битвы (чего стоит недавно
возникшая гипотеза о  каких-то  якобы бывших хитрых передвижениях Дмитрия,
цель которых была - сбить с панталыку литовского князя Ягайлу...) и проч.,
и проч.
     Ну  и,   конечно,  как-то  неудобно  при  сем  вспоминать  о  погроме
Московского  княжества  Тохтамышем  в   1382  году,   о  тех  непростых  и
неоднозначных процессах,  которые происходили в Великой степи в это время,
о  предательской роли нижегородских князей...  Хотя применительно к  Олегу
Рязанскому никто как-то  не смущается повторять,  что он был враг Москвы и
союзник Мамая.
     Чрезвычайно скромно при этом,  с опусканием глаз, шепотом, со многими
недомолвками изъясняют  историки  всю  длительную и  достаточно некрасивую
череду московских притязаний на исконные рязанские земли и города,  череду
ударов  в  спину,   измен  и  полуизмен,   а  уж  о  том,   что  Олег  был
самостоятельным государем,  великим князем и в таковом качестве так же мог
изменить  Дмитрию,   как,  скажем,  Рейган  Горбачеву,  об  этом  и  вовсе
предпочитают не упоминать.
     Ну, и еще спросим: из кого состояла русская рать?
     Кто был на стороне Мамая и кто стоял за его спиною?
     Пришли или не пришли все-таки новгородцы на Куликово поле?
     Да   и   где  была  сама  битва,   на  какой  стороне  Непрядвы?   (А
следовательно,  каков  был  стратегический  замысел  сражения  и  кто  его
начертал?)
     Обо всем этом говорить начали лишь в самое недавнее время.
     Ну,  а почему,  и как,  и по какой причине все-таки Ягайло, пройдя со
своею ратью добрую тыщу верст,  не успел преодолеть последних сорока -  об
этом  и  доселе внятного ответа я  нигде  не  услышал.  Приходится вновь и
по-новому залезать в хартии седой старины, приходится покушаться на многие
устоявшиеся  представления,  вызывая  раздражение и  недоумение  многих  и
многих читателей... Но истина, повторим, дороже всего!
     Итак, Ягайло. Отсюда, пожалуй, и начнем. С Литвы. С тех драматических
событий,  которые развернулись в  великом княжестве Литовском после смерти
Ольгерда и  от  которых,  предварим,  впрямую зависело неучастие Ягайлы  в
знаменитом донском сражении.
     Оговорюсь: в русских летописях переворот, учиненный Ягайлою, и гибель
Кейстута отнесены ко времени, предшествующему Куликовской битве. Однако по
всем данным западных (польских и немецких) хроник выясняется,  что события
эти не  предшествовали Куликову полю,  а  воспоследовали за  ним,  то есть
произошли в  1381 году.  В точности последней даты не сомневается никто из
исследователей,  и это очень важно и для нашего повествования, и для общей
оценки тогдашней расстановки политических сил.
     Потому что,  говоря о  Мамае,  нелепо говорить о всей Золотой Орде (о
всей Великой степи).  Мамай держал в  руках только правобережье Волги,  ту
часть  Дешт-и-Кипчака,  которая  была  населена  потомками половцев,  и  с
юго-востока его подпирала Белая Орда,  объединившаяся с Синей с воцарением
Тохтамыша*.  И  как  раз  накануне Куликовской битвы  началось наступление
Тохтамышевой Орды  на  Мамаеву,  наступление,  при  котором Мамай сразу же
потерял и Сарай,  и Хаджитархан, и все кочевья на левом берегу Итиля. А за
спиною Тохтамыша стоял Тимур,  и  пусть не вдруг и не сразу,  но именно он
решил в конце концов участь татарской державы на Волге.
     _______________
          * Синяя Орда (потомков Шейбана) кочевала в пределах от Тюмени до
     Арала и далее, вплоть до Мангышлака (до Каспия), где был родовой улус
     Тохтамыша.  Белая Орда располагалась в  верховьях  Иртыша,  опять  же
     доходя  до Арала.  Урус-хан белоордынский раздвинул ее пределы вплоть
     до Каспия и Волги, захватив Мангышлак.

     Действия же  самого  Мамая,  которому с  упадком  и  потерею волжских
городов   всегда   и   трагически  не   хватало   денег,   направлялись  и
подталкивались генуэзцами,  осуществлявшими собственную политику с  далеко
идущими замыслами подчинения Владимирской Руси и  тамошних государей своей
торговой экспансии, как это уже удалось им совершить с Византией.
     Ну, а в Литве в эту пору велись тяжкие споры, шла ожесточенная борьба
за власть,  и  опять же перед лицом западной экспансии!  Почему,  в  конце
концов,  и  удалось  католикам подчинить и  крестить упрямую Литву,  целое
столетие сопротивлявшуюся всем притязаниям папской курии.
     А  Русь,  та Русь,  которая пришла на Куликово поле,  была еще только
возникавшим, только создающимся государством. По точному определению Л. Н.
Гумилева, на Куликово поле вышли ратники разных русских княжеств, и только
с Куликова поля возвращались домой граждане единого русского государства.
     Скажем  так:  в  сложенной нашей  историографией легенде  очень  мало
исследованы реальные факты,  события даже по  широко известным источникам.
Затем -  безмерно преувеличено военное значение битвы на Дону,  и в той же
мере преуменьшено, недооценено даже ее идеологическое значение.
     Итак - Литва.


                               ГЛАВА ВТОРАЯ

     Необычайно  бурный  расцвет  Литвы  и   столь  же  быстрый  закат  ее
государственности требуют объяснений.
     В литовском княжеском доме не было выработано -  и даже не стремились
к тому!  -  твердого закона о престолонаследии.  А это значит,  что судьба
страны  отдавалась в  руки  таланта или  бездарности очередного захватчика
власти  и  законом  земли  признавалась не  сдержанная ничем  игра  личных
себялюбий.  Понимали ли это гении -  Гедимин с Ольгердом?  Кажется, что не
понимали и они!  Понимали ли их дети, что государство для продолженности в
веках  нуждается  в  скрепах,  в  твердых  и  единообразных   законах,   в
неотторжимом праве собственности (и наследования собственности!), наконец;
в духовном объединении, в религии - сколь возможно такожде единой? Нет, не
понимали,  не  поняли!  Равнодушные к вере,  считали принятие той или иной
религии чисто политическим  и  в  значительной  мере  временным  актом:  и
Витовт, и Ягайло были дважды крещены - по православному и по католическому
обряду, сверх того, когда было надобно, взывали к древним языческим богам,
не понимая каждый раз, что же они творят и что сотворяется в результате за
их спиною.
     Болезнью Литвы явилось и  ее безоглядное расширение на восток за счет
земель бывшей Киевской Руси.  Слишком оказалось легким это подчинение!  Не
чаяли оттого и  сопротивления духовного,  по  произволу намерив обратить в
католичество православный народ.  И вот вместо того чтобы объединить верою
две  составляющих Великую Литву нации,  безнадежно разъединили их!  Вместо
того  чтобы при  двух  этносах (литовском и  русском) создать один строй и
одну веру,  создали три этноса, три строя и две враждующих веры. Стоило ли
с таким напряжением завоевывать русские земли, чтобы подарить и их, и саму
Литву стареющей Польше?
     Мертвый Ольгерд проиграл мертвому Алексию,  ибо  первый  строил  себе
прижизненную хоромину,  и  она  начала разваливать сразу после его смерти,
второй же заложил фундамент здания,  продолженного в  веках,  и оно-то как
раз и начало жить, расти и укрепляться после его смерти.
     Странным образом  мыслители нашего  времени,  которые  пишут  о  том,
что-де Литва XIV столетия обогнала Русь в  развитии своем (невзирая на то,
что плачевные последствия жадных завоевателей Гедиминовичей у  них у  всех
на  глазах!),  странным образом даже не  видят,  не понимают,  что строить
можно и  нужно лишь то,  что  найдет твердое продолжение во  времени и  не
исчезнет с жизнью создателя своего! Во всегдашнем и неисходном трагическом
противоречии смертного человеческого <я>,  в  неизбежной гибели  вот  этой
бренной, данной на время плоти, этого сознания, воли, жажды действования и
бессмертия  рода,  бессмертия вечно  меняющейся,  но  вечно  повторяемой в
поколениях жизни человеческого племени (этноса, нации, а в пределе - всего
человечества),  в  вечном этом  противоречии и  в  вечной борьбе тот,  кто
основывает свои усилия на <я>,  на личном и  смертном,  выигрывает лишь на
краткий срок,  именно на срок,  отмеренный ему как смертному,  много ежели
еще и  его ближайшему потомку.  Но затем,  но после и  неизбежно побеждает
тот,   кто  работал  на   грядущее,   чьи  усилия  были  направлены  не  к
самоутверждению,  но  к  утверждению соборного начала,  соборной  духовной
целостности. И опять - не самою ли яркою стезею подобного, жертвенного, за
други  своя  подвига оказалась стремительно краткая в  земной жизни (всего
полтора месяца от Нагорной проповеди до Голгофы) и  властно продолженная в
века, вот уже и два тысячелетия не угасающая стезя и подвиг Спасителя?
     Ольгерд,  впрочем,  умел  себя  ограничить.  Он  не  рассорился ни  с
Кейстутом, ни с Любартом и тем сохранил в целости Литву. При своей жизни!
     У великого Гедимина было семь сыновей. Утеснив одних, расправившись с
другими,* создав,  наконец, тройственный союз из себя, Кейстута и Любарта,
властно  перемещая из  волости  в  волость племянников -  Наримонтовичей и
Кориатовичей,  Ольгерду удавалось до времени и  с чрезвычайным напряжением
сил удерживать в целости это огромное государство,  в котором порядка было
еще  меньше,  чем  в  Золотой Орде,  и  только растущая литовская энергия,
растущая <пассионарность> до  времени спасала великую Литву от катастрофы.
Но и  те силы были уже на пределе.  Волынь в  споре с объединенными силами
Венгрии и Польши была почти потеряна.  Владимирская Русь,  устояв в ратном
споре  с  Ольгердом,  готовилась сама  перейти  в  наступление.  Подчинить
Новгород со Псковом литовской власти так и  не удалось.  Борьба с немецким
Орденом по-прежнему поглощала все  силы Литвы,  и по-прежнему у  растущего
юного государства не  было союзников ни на Западе,  ни на Востоке:  ибо на
предложенный москвичами союз с  великим князем Дмитрием Ольгерд не  пошел,
не  желая  отступаться от  Северских  земель,  Смоленска  и  Новгорода  со
Псковом,  а найти союзника на Западе также не мог,  ибо немцы претендовали
на овладение жмудью,  а  Польша с Венгрией требовали себе Волыни и Галича.
И,  сверх  того,  все  трудней  и  трудней было  противостоять совокупному
натиску двух христианских церквей,  почти уже крестивших население Вильны,
- православию и папскому католическому престолу. И при этом еще у Ольгерда
было от  двух его  жен  уже двенадцать потомков мужского пола,  двенадцать
князей,  каждый из которых мог претендовать на вышнюю власть. И у Кейстута
от  Бируты  было  шесть  сыновей.  А  еще  подрастали  племянники  и  дети
племянников...  Так о  чем ты  думал,  Ольгерд,  умирая?!  Что оставлял за
собой?
     _______________
          * Знаменитый московский воевода, выходец с Волыни, князь Дмитрий
     Боброк,  по многим данным, был тоже родом из Гедиминовичей. Возможно,
     Кориатович, и тогда сестра Дмитрия была выдана за него еще в бытность
     Боброка  у  себя  на родине.  Кстати,  тогда устраняется недоумение с
     сестрами князя Дмитрия.  Похоже,  что сестра у  него  была  одна,  и,
     следовательно,  это  та  же сестра,  что была выдана за <Кориатовича>
     (Боброка?).  Впрочем, Боброк может быть и потомком русских, волынских
     князей. Вопрос неясен и трудно разрешим по имеющимся источникам.

     А  дум