ти  сто  лет  после  того,   как   фактическое
преследование прекратилось, обладали для квакеров  такой  же  притягательной
силой, какой безмятежная жизнь, почести и награды являлись для людей от мира
сего. Каждый  прибывавший  из  Европы  корабль  привозил  все  новые  партии
сектантов, полных горячего желания утвердить свою веру наперекор гонению, от
которого они надеялись пострадать. А когда, из-за высоких штрафов,  капитаны
вынуждены были отказаться от их перевозки, квакеры  стали  совершать  долгие
путешествия кружным путем через Индию и все равно  оказывались  в  провинции
Массачусетс,  точно   перенесенные   сюда   сверхъестественной   силой.   Их
восторженность, доведенная суровым обращением с ними почти  до  исступления,
приводила их к поступкам, несовместимым как с благопристойностью,  так  и  с
разумными  требованиями  религии,  представляя  удивительный   контраст   со
спокойным и трезвым поведением их  потомков,  нынешних  представителей  этой
секты. Веление духа, воспринимаемое одной лишь душой и не подлежащее  оценке
человеческим  разумом,  выдвигалось  в  оправдание  действий  ни  с  чем  не
сообразных, которые, отвлеченно  рассуждая,  вполне  заслуживали  умеренного
наказания розгами.  Это  их  дикое  сумасбродство,  одновременно  являвшееся
причиной и следствием гонения, продолжало усиливаться, пока наконец  в  1659
году управление провинции Массачусетского залива не  удостоило  двух  членов
квакерской секты мученического венца.
   Несмываемые пятна крови загрязнили руки всех тех,  кто  дал  согласие  на
этот приговор, но большая часть страшной  ответственности  падает  на  лицо,
стоявшее тогда во главе управления. Это  был  человек  ограниченного  ума  и
скудных познаний, причем  его  твердокаменное  ханжество  было  распалено  и
доведено до  крайней  ожесточенности  бушевавшими  в  нем  страстями.  Чтобы
добиться казни фанатиков, он самым  недостойным  и  непростительным  образом
оказал давление на  суд.  Все  его  поведение  в  отношении  сектантов  было
отмечено грубой жестокостью. Квакеры, чьи мстительные чувства были не  менее
сильны оттого,  что  они  принуждены  были  их  подавлять,  запомнили  этого
человека и его соучастников на долгие времена. Историк секты утверждает, что
проклятие божие пало на соседние с "кровавым городом"  Бостоном  земли,  так
что никакие хлеба не могли на них произрастать. Затем  он  обращает  взор  к
могилам прежних гонителей своей веры и,  торжествуя,  перечисляет  те  кары,
которые их постигали на склоне лет и в их  последний  час.  Он  рассказывает
нам, что они умирали - кто внезапно, кто насильственной  смертью,  а  кто  и
лишившись рассудка. Но ничто не может сравниться с той злобной насмешкой,  с
которой он излагает обстоятельства омерзительной болезни и  "гнилой  смерти"
неукротимо лютого губернатора.

   Вечером того осеннего дня, который был  свидетелем  мученической  кончины
двух человек из квакерской секты,  один  пуританин-колонист  возвращался  из
главного города провинции в близлежащий небольшой городок, где он  проживал.
Воздух был прохладен, небо чисто, а сгущавшиеся сумерки становились  светлее
от лучей молодого месяца, который уже  почти  вышел  из-за  края  горизонта.
Путник - человек средних лет, закутанный в серый фризовый  плащ,  -  ускорил
свои шаги, достигнув окраины города, ибо до дома  ему  предстояло  пройти  в
темноте  еще  примерно  четыре  мили.  Низкие,  крытые  соломой  дома   были
разбросаны  вдоль  дороги  на  значительном  расстоянии  друг  от  друга,  а
поскольку людские поселения в этой местности насчитывали всего  каких-нибудь
тридцать лет, участки  девственных  зарослей  занимали  немалую  площадь  по
сравнению с возделанными полями.  Осенний  ветер  блуждал  по  лесу,  срывая
листья со всех деревьев,  кроме  сосен,  и  при  этом  жалобно  выл,  словно
оплакивал совершаемые им опустошения. Дорога  миновала  ближайшую  к  городу
лесную полосу и только-только вышла на открытое пространство,  как  до  ушей
путника донеслись звуки, еще более  унылые,  нежели  завывание  ветра.  Было
похоже, что кто-то поблизости в отчаянии  рыдает,  и  звуки  эти,  казалось,
доносились из-под высокой ели, одиноко возвышавшейся среди неогороженного  и
невозделанного поля, Пуританин не мог не  вспомнить,  что  это  -  то  самое
место, которое несколько часов тому назад было осквернено совершенной на нем
казнью квакеров, после чего тела их были брошены в  общую  могилу,  поспешно
вырытую под деревом, где они прияли смертную муку. Тем не менее он попытался
преодолеть  суеверный  страх,  свойственный  той  эпохе,  и  заставил   себя
остановиться и прислушаться.
   "Этот голос очень похож на голос живого человека, да и  нет  мне  причины
дрожать, если бы это и было иначе, - подумал он, пытаясь при  тусклом  свете
месяца разглядеть что происходит. -  Сдается  мне,  что  это  детский  плач.
Возможно, какой-нибудь ребенок убежал от своей матери  и  случайно  оказался
здесь, на этом гибельном месте. Узнать в чем дело мне повелевает совесть".
   Поэтому он сошел с тропинки и с некоторым страхом побрел через поле. Хотя
теперь оно и было безлюдно, но почва его была утоптана и утрамбована тысячью
ног  тех  любопытных,  которые  глазели  на  сегодняшнее  зрелище,  а  затем
удалились, оставив мертвых в их печальном одиночестве. Путник достиг наконец
ели, на которой от середины ее до  вершины  еще  сохранились  свежие  ветви,
несмотря  на  то,  что  под  ними  был  сооружен  эшафот  и   сделаны   иные
приготовления  для  страшного  дела  палача.  Под  этим  несчастным  деревом
(впоследствии возникло поверье, что с его ветвей вместе с росой стекает  яд)
сидел  один-единственный  печальник  о  невинно  пролитой  крови.  Это   был
худенький, плохо одетый мальчик, который жалобно причитал, уткнувшись  лицом
в холмик свежевскопанной и полузамерзшей земли,  но  при  этом  причитал  не
слишком громко, точно его горе было преступлением и могло вызвать возмездие.
Пуританин, незаметно подойдя к ребенку, положил ему руку на плечо и  ласково
к нему обратился.
   - Ты избрал себе печальный приют, бедный мальчик, и неудивительно, что ты
плачешь, - сказал он. - Но утри свои слезы и скажи мне, где живет твоя мать.
Я обещаю тебе, если только это не  очень  далеко,  что  сегодня  же  вечером
доставлю тебя в ее объятия.
   Мальчик сразу прекратил свои причитания и, подняв голову, взглянул  снизу
вверх на незнакомца. У него было  бледное  личико  с  блестящими  глазами  -
личико ребенка никак не старше шести лет от роду, но  горе,  страх  и  нужда
очень изменили его детское выражение. Заметив испуганный взгляд  мальчика  и
почувствовав, что он дрожит в его руках, пуританин попытался его успокоить.
   - Послушай, паренек! Если бы я хотел  тебя  как-нибудь  обидеть,  то  мне
проще было бы оставить тебя здесь на месте.  Как  это  так?  Ты  не  боишься
сидеть под виселицей на свежевырытой могиле и в то же время содрогаешься  от
прикосновения дружеской руки? Успокойся, дитя мое, и  скажи  мне,  как  тебя
зовут и где находится твой дом.
   - Друг, - отвечал  мальчик  нежным,  хотя  и  дрожащим  голоском,  -  они
называют меня Илбрагимом, а дом мой -  вот  здесь.  Бледное,  одухотворенное
лицо, глаза, как будто излучавшие из себя лунный свет, чистый, нежный  голос
и диковинное имя чуть не заставили пуританина поверить в то, что мальчик  на
самом деле нездешнее существо, восставшее из могилы, на  которой  он  сидел.
Однако, убедившись в том, что видение выдержало испытание короткой молитвой,
которую он прочел про себя, и вспомнив, что рука, которой он коснулся,  была
живая, он обратился к иным,  более  разумным  предположениям.  "Бедное  дитя
поражено безумием, - подумал он. - Но поистине его слова,  сказанные  здесь,
на этом месте, ужасны". Затем он начал говорить с мальчиком  очень  ласково,
делая вид, что верит его фантазии.
   - Твой дом едва ли будет уютен, Илбрагим, в эту холодную осеннюю ночь, и,
кроме того, боюсь, тебе не хватит еды. Я спешу к горячему ужину и  к  теплой
постели, и если ты пойдешь со мной, я готов их предложить и тебе.
   - Благодарю тебя, друг, но, хоть я и голоден и дрожу  от  холода,  ты  не
накормишь меня и не дашь мне ночлега, - отвечал мальчик с тем  спокойствием,
которое ему было внушено, несмотря на его молодость, отчаянием. -  Мой  отец
принадлежал к тем людям, которых все ненавидят. Они положили  его  под  этим
земляным холмом, и мой дом теперь тут.
   Пуританин, который  держал  в  своих  руках  маленькую  ручку  Илбрагима,
выпустил ее, как будто бы прикоснулся к какой-нибудь отвратительной  гадине.
Но  он  все  же  обладал  жалостливым  сердцем,  которое  даже   религиозные
предрассудки не могли превратить в камень.
   "Боже меня сохрани, чтобы я допустил до погибели это  дитя,  хотя  оно  и
происходит из проклятой секты, - сказал  он  себе.  -  А  разве  все  мы  не
произрастаем из дурного корня? Разве все мы не пребываем во мраке,  пока  не
осветит нас свет истины? Нет, мальчик этот не должен погибнуть ни телом,  ни
душой, если только молитва и слово божие помогут  спасти  его  душу".  И  он
опять громко и ласково заговорил с Илбрагимом, который снова уткнулся  лицом
в холодную землю могилы.
   - Неужели же все двери в округе закрылись перед тобой, дитя мое,  что  ты
стал искать прибежища в этом страшном месте?
   - Меня выгнали из тюрьмы,  когда  вывели  оттуда  моего  отца,  -  сказал
мальчик. - Я простоял вдалеке, глядя на толпу.  А  когда  все  разошлись,  я
пришел сюда и нашел только эту могилу. Я знаю, что мой отец спит в ней, и  я
сказал себе: "Здесь мой дом".
   - Нет, дитя мое, нет! Нет, пока у меня есть крыша  над  головой  и  кусок
хлеба, который я  могу  разделить  с  тобой!  -  воскликнул  пуританин,  чье
сострадание было теперь возбуждено до величайшей степени. - Вставай, идем со
мной и не бойся ничего.
   Мальчик снова зарыдал, припав  к  земляному  холму,  как  будто  холодное
сердце, погребенное в нем, хранило больше тепла, чем любое иное, бьющееся  в
живой груди. И все же путник продолжал с нежным вниманием  его  уговаривать.
Видимо, малыш стал постепенно  проникаться  к  нему  доверием,  так  как  он
наконец встал. Однако  он  зашатался  на  своих  слабых  ногах,  голова  его
закружилась, и ему пришлось, ища опоры, прислониться к дереву смерти.
   - Бедный мой мальчик, неужели же ты так  слаб?  -  спросил  пуританин.  -
Когда ты ел в последний раз?
   - Я ел хлеб и пил воду с моим отцом в тюрьме, - отвечал Илбрагим.  -  Они
же ему ничего не давали ни вчера, ни сегодня, говоря, что он достаточно  сыт
для того, чтобы дожить до своего  конца.  Но  не  тревожься  о  том,  что  я
голоден, добрый человек, ибо я много раз и раньше оставался без еды.
   Путник взял ребенка на руки и завернул его в свой плащ, в  то  время  как
вся душа его преисполнилась стыдом  и  гневом  на  бессмысленную  жестокость
орудий этого гонения. Под влиянием охватившего его возмущения он решил,  что
каков бы ни был риск, он не бросит это  несчастное,  маленькое,  беззащитное
существо, которое небо поручило его заботам. С этим  намерением  он  покинул
проклятое поле, куда был привлечен стонами мальчика, и вернулся  обратно  на
тропинку, ведшую домой. Его легкая и недвижная  ноша  почти  не  мешала  ему
идти. Вскоре он увидел лучи света, льющиеся из окон  коттеджа,  который  он,
уроженец далеких краев, построил себе здесь, на  диком  Западе.  Жилище  это
пряталось в укромном уголке у подножия лесистого  холма  (куда  оно  как  бы
заползло за покровительством)  и  было  окружено  довольно  широкой  полосой
пахотной земли.
   - Взгляни сюда, дитя мое, -  обратился  пуританин  к  Илбрагиму,  который
бессильно склонился головой ему на плечо, - вот это наш дом.
   При слове "дом"  дрожь  пробежала  по  телу  мальчика,  но  он  продолжал
молчать. Через несколько минут они оказались  у  двери  коттеджа,  и  хозяин
постучал в нее. Надо сказать, что в те давние годы, когда еще дикие  племена
бродили  повсюду  среди  поселенцев,  запоры  и   засовы   были   совершенно
обязательны для безопасности жилища. На  стук  появился  слуга  -  неказисто
одетая и унылого вида личность, -  удостоверился,  что  стучит  сам  хозяин,
отпер дверь, вооружился горящим сосновым факелом  и  стал  светить.  Красный
отблеск пламени озарил в глубине коридора представительную женщину, но толпа
детишек не выскочила навстречу отцу. Когда  пуританин  вошел,  он  распахнул
плащ и показал лицо Илбрагима своей супруге.
   - Дороти, - сказал он, - вот перед тобой  маленький  изгнанник,  которого
провидение поручило нашим заботам. Будь добра к нему, как будто  бы  он  был
одним из тех самых дорогих и любимых, что ушли от нас.
   - Кто этот бледный мальчик с горящими  глазами,  Товий?  -  спросила  его
жена. - Не украли ли его у христианской матери дикари?
   - Нет, Дороти, - отвечал муж. - Этот несчастный ребенок  не  был  украден
дикарями. Язычник-дикарь поделился бы с ним своей скудной пищей и дал бы ему
напиться из своей берестяной чашки, но христиане - увы!  -  изгнали  его  из
своей среды, чтобы он умер с голоду.
   Затем он рассказал ей, как нашел его под виселицей на отцовской могиле  и
как  внутренний  голос,  словно  из  глубины  сердца,  подсказал  ему  взять
маленького изгнанника к себе домой и полюбить его. Он признался ей  в  своем
решении кормить и одевать этого найденыша, как будто он был его  собственным
ребенком, и дать ему такое воспитание,  которое  бы  противостояло  пагубным
заблуждениям, до сего времени внедрявшимся в его  детское  сознание.  Дороти
была наделена от природы еще более нежным сердцем, чем ее супруг, и  поэтому
она полностью одобрила все его намерения и действия.
   - Есть ли у тебя мать, милое дитя? - спросила она.
   Мальчик попытался ей ответить, но не смог - из груди  у  него  вырывались
одни рыдания. Однако Дороти все же в конце концов поняла, что  мать  у  него
была,  но  что  она  превратилась  в  преследуемую  изгнанницу.  Ее  недавно
освободили из тюрьмы и вывезли в дикую местность, где и оставили,  дабы  она
там  погибла  от  голода  или  от  когтей  диких  зверей.  Такие   действия,
предпринимаемые в отношении квакеров, отнюдь не были  редкостью,  и  недаром
они привыкли хвастаться, что дикари были в отношении их более  гостеприимны,
чем цивилизованные люди.
   - Не бойся, мой мальчик,  ты  не  будешь  больше  лишен  матери,  любящей
матери, - сказала ему Дороти, когда узнала от него эти подробности,  -  Утри
свои слезы, Илбрагим, ты станешь моим сыном, как и я стану твоей матерью.
   Добрая  женщина  приготовила  ему  ту  самую  постельку,  из  которой  ее
собственные дети один за другим были унесены в иное место упокоения.  Прежде
чем Илбрагим согласился в нее лечь, он опустился  перед  ней  на  колени,  и
Дороти, прислушиваясь к  его  бесхитростной  и  трогательной  молитве,  была
поражена, как могло случиться, что те самые родители,  которые  научили  его
молиться, могли быть сочтены достойными смерти.  Когда  мальчик  уснул,  она
наклонилась над его бледным и одухотворенным личиком, запечатлела поцелуй на
его чистом лбу, закутала его по горло в одеяло и отошла от него с задумчивой
радостью в сердце.
   Товий Пирсон не был одним из  первых  эмигрантов  из  Старого  Света.  Он
оставался в Англии в течение начальных  лет  гражданской  войны,  в  которой
принял некоторое участие в качестве драгунского  корнета  под  командованием
Кромвеля. Но когда стали проявляться  тщеславные  намерения  его  вождя,  он
покинул армию парламента и стал искать прибежища от борьбы, которая  уже  не
могла считаться священной, среди своих единоверцев  в  колонии  Массачусетс.
Впрочем, были еще и иные, более земные интересы, которые могли побудить  его
переселиться в эти  края.  Надо  сказать,  что  Новая  Англия,  представляла
преимущество не только для недовольных пуритан, но и для людей,  не  слишком
процветающих в жизни, а как раз до самого последнего  времени  Пирсону  было
трудно обеспечить существование жены и все растущего семейства.  Это-то  его
предполагаемое своекорыстие,  по  мнению  наиболее  фанатически  настроенных
пуритан, и послужило причиной, что все его дети (о земном благополучии  коих
он как отец слишком много заботился) один  за  другим  отправлялись  на  тот
свет. Они покинули свою родину цветущие, как розы, и, как розы  же,  погибли
на  чуждой  им  почве.  Кстати,  эти-то  истолкователи  путей  божественного
провидения, которые некогда осудили брата своего, приписав его домашние беды
содеянным им грехам, оказались не более милосердны и теперь,  когда  узнали,
что он и Дороти хотят  заполнить  зияющую  пустоту  своих  сердец,  усыновив
ребенка из проклятой секты. Они не преминули сообщить Товию свое мнение,  но
этот последний только указал в  ответ  на  маленького,  тихого,  прелестного
мальчика, чья внешность и чье поведение из всех возможных аргументов  в  его
пользу являлись, пожалуй, самыми сильными. Впрочем, даже эта его  красота  и
приветливость  нередко  производили  на  ханжей  в   конце   концов   скорее
неблагоприятное впечатление. Надо заметить, что фанатики, когда  поверхность
их каменных  сердец,  размягчившись,  снова  затвердевала,  утверждали,  что
никакая естественная причина не могла на них так сильно повлиять.
   Их неприязнь к несчастному ребенку  увеличилась  и  от  полного  неуспеха
различного рода богословских дискуссий, в  которые  его  вовлекали,  пытаясь
убедить в ошибочности его  сектантских  верований.  Илбрагим,  надо  сказать
правду, был очень неискусным спорщиком;  но  убежденность  в  правоте  своих
верований была в нем от природы столь сильна, что  его  никак  не  могли  ни
соблазнить, ни отвратить от догматов религии, за которые отец  его  заплатил
своей жизнью. Озлобление, вызванное его упрямством, в  значительной  степени
распространялось и на покровителей ребенка, настолько, что  Товий  и  Дороти
очень скоро начали испытывать на себе  весьма  чувствительный  род  гонения,
выражающийся в холодности к ним многих друзей,  которых  они  очень  ценили.
Простой народ выражал свое мнение о них еще более откровенно. Пирсон являлся
лицом в какой-то степени значительным, так как был членом верховного суда  и
состоял в офицерских чинах  городского  ополчения,  но  через  неделю  после
усыновления им Илбрагима его встретили на улице  свистом  и  улюлюканьем.  А
однажды, проходя через уединенный лесок, он услыхал  доносившийся  откуда-то
громкий голос, кричавший: "Как следует поступить с вероотступником?  Слушай!
Уже сплетена для него плеть о девяти концах с тремя узлами на каждом!"
   Такие оскорбления прежде всего  выводили  Пирсона  из  себя.  Однако  они
проникали и в его сердце, незаметно, решительно приобщая его к таким мыслям,
в которых он сам себе даже шепотом не посмел бы признаться.
   Во второе воскресенье после того, как Илбрагим сделался членом их  семьи,
Пирсон с женой решили, что из приличия необходимо, чтобы он  с  ними  вместе
появился на богослужении. Они ожидали возражений  со  стороны  мальчика,  но
тот, ни слова не говоря, пошел переодеться и в назначенный  час  появился  в
новом траурном костюмчике, который Дороти уже сшила ему. Ввиду того,  что  у
церковной общины в то время (да и в течение многих последующих лет) не  было
колокола, сигналом для начала церковных служб был барабанный бой. При первых
звуках этого воинственного призыва Товий и Дороти двинулись в путь  к  месту
благочестия и тихого раздумья,  держа  с  двух  сторон  за  руки  маленького
Илбрагима, подобно тем родителям, которых ребенок объединяет в  их  взаимной
любви.  По  дороге  через  оголенный  лес  их  обогнало  большое  количество
знакомых, но все по возможности избегали встречи с ними, обходя их стороной.
Однако еще более тяжкое испытание  твердости  духа  ожидало  их,  когда  они
спустились  с  холма  и  подошли  вплотную  к  лишенному  всяких   украшений
молитвенному дом