слушать и только со слезами и рыданиями цеплялся за мать, но потом,
когда она поцеловала его в щеку и поднялась на ноги,  он  вдруг  успокоился.
Женщина в безмолвной молитве простерла руки над его головой и  приготовилась
идти.
   - Прощайте, друзья, обретенные в нужде, - обратилась она к Пирсону и  его
жене. - Добро, которое вы мне сделали, - сокровище, которое вы  накопили  на
небесах, и оно вернется к вам сторицею. Прощайте и вы, мои враги, которым не
дано и волоса тронуть на моей голове, а  стопы  мои  задержать  хотя  бы  на
мгновение. Близится день, когда вы призовете меня, дабы я  свидетельствовала
в вашу пользу за этот один несовершенный вами  грех,  и  я  встану  тогда  и
скажу, что знаю.
   Она повернулась и пошла к дверям, а мужчины,  которые  стояли  на  страже
перед ними, отошли в сторону и пропустили ее. Чувство жалости овладело всеми
присутствующими   и   восторжествовало    над    неистовством    религиозной
нетерпимости. Освященная своей  любовью  и  своими  страданиями,  она  пошла
вперед, а весь народ глядел ей вслед, пока она не поднялась  на  холм  и  не
скрылась за его вершиной. И она  удалилась,  пророчица  своего  собственного
неуемного сердца, для того чтобы возобновить  скитания  прошедших  лет.  Ибо
голос ее раздавался во многих христианских странах и она уже не раз томилась
в узилищах католической инквизиции, до того как испытала на себе удары бичей
и валялась на  соломе  в  тюрьмах  пуритан.  Ее  миссионерская  деятельность
распространялась и на последователей велений пророка, и от них она видела ту
ласку и учтивость, в которой ей отказывали все враждующие секты нашей  более
возвышенной религии. Вместе с мужем она много месяцев провела в Турции,  где
даже сам султан был к ним благосклонен. В этой-то языческой стране и родился
Илбрагим, и его восточное  имя  явилось  знаком  признательности  за  добро,
оказанное им одним из неверных.
   Когда Пирсон и его жена приобрели таким образом на Илбрагима  все  права,
которые могли быть им предоставлены, их привязанность к нему стала такой  же
неотъемлемой частью их души, как тоска по родной земле или кроткая печаль об
ушедших близких. Мальчик,  со  своей  стороны,  погоревав  неделю  или  две,
наконец успокоился и начал радовать своих покровителей многими неумышленными
доказательствами того, что считает их своими родителями, а их  дом  -  своим
родным домом. Еще не успели растаять зимние снега, как гонимый ребенок, этот
маленький пришелец из далекой языческой страны, уже совсем освоился на новом
месте, словно так всю жизнь и прожил в этом коттедже в Новой Англии,  находя
у его очага уют и  безопасность.  Благодаря  ласковому  обращению,  а  также
сознанию,  что  его  любят,  Илбрагим  стал  постепенно  терять   те   черты
преждевременной взрослости, которые были порождены его  прошлой  жизнью.  Он
все  более  превращался  в  ребенка,  и  его  природная   непосредственность
проявлялась теперь вполне свободно. Во многих отношениях у него  была  очень
здоровая натура, хотя расстроенное воображение как его отца, так  и  матери,
может быть, и внедрило в сознание мальчика некоторую долю болезненности.  По
складу  своего  характера  Илбрагим  мог  получать  удовольствие  от   самых
незначительных явлений и радоваться  всякой  мелочи.  Казалось,  он  повсюду
находил богатейшие залежи счастья, подобно тому как волшебная ветка орешника
способна указать в ничем  не  приметной  местности  на  скрытое  под  землей
золото. Его бездумная веселость,  возникавшая  внезапно  по  тысяче  причин,
сообщалась всему семейству, и надо сказать, что Илбрагим  у  себя  дома  был
чем-то  вроде  прирученного  солнечного  луча,  озарявшего  угрюмые  лица  и
изгонявшего мрак из самых темных уголков коттеджа.
   Но необыкновенная чувствительность к  радости  предполагает  и  особенную
восприимчивость  к   страданию,   почему   безудержная   веселость,   обычно
свойственная мальчику, сменялась иногда  мгновениями  глубокой  грусти.  Его
огорчения не всегда можно было проследить до их первоисточника,  но  большею
частью они проистекали (хотя, казалось бы, Илбрагим был  для  этого  слишком
молод) от уязвленной любви. Непостоянство его  настроений  часто  заставляло
его грешить против чинности пуританских порядков, и в этих случаях он далеко
не всегда избегал выговора.  Но  малейший  оттенок  настоящего  раздражения,
который он безошибочно отличал от притворного гнева, проникал ему, казалось,
в самое сердце и отравлял всякое  удовольствие  до  той  поры,  пока  он  не
ощущал, что прощен  совершенно.  Илбрагиму  от  природы  была  чужда  всякая
мстительность, нередко встречающаяся у особо чувствительных натур; если  его
обижали, он не давал сдачи и на рану мог лишь ответить собственной  смертью.
Ему недоставало способности постоять за себя;  это  было  растение,  которое
может процветать, лишь обвившись вокруг чужого крепкого ствола, но  если  не
дать ему этой опоры или сорвать с нее, оно никнет и увядает.  Проницательный
ум Дороти подсказал ей, что строгостью можно только  искалечить  душу  этого
ребенка, и она поэтому обходилась с ним так заботливо и осторожно, как будто
имела дело с бабочкой. Ее супруг проявлял к мальчику такую же любовь, как  и
она, хотя день ото дня он становился с ним менее ласков.
   Отношение соседей к квакерскому отпрыску и его покровителям не изменилось
к лучшему,  несмотря  на  кратковременную  победу  над  их  предубеждениями,
которую одержала несчастная мать. Презрение и злоба, которые  они  питали  к
Илбрагиму, были для него чрезвычайно обидны, в особенности когда  какое-либо
обстоятельство напоминало ему, что и дети, его однолетки,  разделяют  вражду
своих родителей. Его нежная и общительная  натура,  казалось  бы,  полностью
проявила себя в крепкой привязанности ко всему его окружающему, и все-таки в
нем  оставалась  какая-то  частица  неистраченной  любви,  и  он   стремился
наградить ею тех самых детей, которых учили  его  ненавидеть.  Когда  пришли
теплые дни весны, Илбрагим взял  привычку  сидеть  молча  и  в  бездействии,
часами прислушиваясь  к  голосам  играющих  детей;  но  в  то  же  время  со
свойственной ему деликатностью он старался не попадаться им на глаза,  и  он
немедленно бы убежал и спрятался от любого из них, даже  самого  маленького.
Все же в конце концов случай как будто помог ему найти доступ к их  сердцам.
Это произошло с помощью одного мальчика, старше его  года  на  два,  который
сильно ушибся, упав с дерева по соседству с тем местом,  где  жили  Пирсоны.
Поскольку дом пострадавшего находился от них на довольно далеком расстоянии,
Дороти с готовностью  приютила  его  под  своей  крышей  и  превратилась  во
внимательную и заботливую сиделку.
   Илбрагим, сам того не ведая,  был  отличным  физиономистом,  и  при  иных
обстоятельствах это бы его отвратило от  попытки  подружиться  с  мальчиком.
Наружность последнего сразу же, при  первом  на  него  взгляде,  производила
неблагоприятное впечатление,  хотя  требовалось  некоторое  внимание,  чтобы
понять, что причиной тому было очень легкое искривление рта  и  неправильная
ломаная линия  почти  сходящихся  бровей.  Возможно,  что  аналогичным  этим
пустячным недостаткам  было  и  почти  неприметное  искривление  суставов  и
выдающаяся вперед грудь; одним словом, тело его было достаточно  соразмерно,
но очень непропорционально при рассмотрении каждой части его в  отдельности.
Нрав у этого мальчика был угрюмый и скрытный, и деревенский учитель  налепил
на него ярлык тупицы; впрочем, в дальнейшем он проявил вместе с  честолюбием
и очень незаурядную одаренность. Но, каковы бы  ни  были  его  телесные  или
нравственные недостатки, Илбрагим всем сердцем полюбил его  и  прилепился  к
нему душой с того самого момента, как раненого мальчика  принесли  к  ним  в
коттедж. Преследуемый ребенок, казалось, сравнивал  свою  судьбу  с  судьбой
пострадавшего и как будто делал вывод, что даже совершенно разные  несчастья
создали некую родственную связь между ними. Пища,  отдых  и  свежий  воздух,
который Илбрагим обожал,  -  все  было  им  забыто;  он  постоянно  сидел  у
изголовья чужого мальчика и с ревнивой ласковостью следил за тем, чтобы  все
заботы, проявляемые в отношении его, шли бы через него. Когда мальчик  начал
поправляться, Илбрагим стал  придумывать  подходящие  для  выздоравливающего
игры или развлекал его при помощи особого дара, сообщенного  ему,  возможно,
еще на его языческой родине, самим воздухом, которым он там дышал. Дар  этот
заключался  в  неисчерпаемой  способности   импровизировать   фантастические
приключения. Рассказы его были, конечно, нелепы, бестолковы и бессвязны;  но
любопытно,  что  в  них  всегда   проявлялась   некая   жилка   трогательной
человечности, которую  можно  было  наблюдать  в  каждом  сюжете  и  которая
напоминала родное и милое лицо, окруженное дикими  и  чудовищными  образами.
Слушатель с большим вниманием следил за этим занимательным вымыслом, нет-нет
да прерывая его короткими замечаниями по поводу того  или  иного  эпизода  и
обнаруживая при этом несвойственную его возрасту проницательность, к которой
примешивалась, однако, известная доля моральной неустойчивости,  что  сильно
оскорбляло  присущее  Илбрагиму  благородство.  Впрочем,  ничто   не   могло
остановить рост его привязанности к  пришельцу,  и  надо  сказать,  судя  по
многим признакам, она встречала и ответное чувство со стороны той скрытной и
упрямой натуры, на которую любовь эта расточалась.
   В конце концов родители мальчика увезли его, чтобы довершить у себя  дома
его лечение.
   Илбрагим не  навещал  своего  нового  друга  после  его  отъезда.  Но  он
постоянно с беспокойством расспрашивал о нем и узнал  таким  образом,  когда
именно тот должен вновь появиться среди своих товарищей. В  ясный  солнечный
день соседские дети собрались  в  маленькой  лесистой  роще  за  молитвенным
домом, и вместе с ними был и опирающийся на палку выздоравливающий.
   Беззаботные  голоса  двух  десятков  ребят  звонко   перемешивались   под
деревьями, словно  солнечные  лучи,  ставшие  звуками.  Слыша  их,  взрослые
обитатели этого мрачного, унылого мира, поражались, почему жизнь,  начавшись
так радостно, влачится далее столь тоскливо. Впрочем, и в сердце своем  и  в
разуме они могли прочесть ответ, и он гласил, что детство счастливо  потому,
что оно невинно. Но случилось так, что неожиданно некто со стороны  примкнул
к этому невинно-чистому сообществу. Это  был  Илбрагим,  который  подошел  к
детям с выражением трогательной  доверчивости  на  своем  светлом,  открытом
личике, как будто бы, выказав любовь к одному  из  них,  он  уже  теперь  не
должен был опасаться отпора со  стороны  всей  компании.  Их  веселые  крики
умолки, едва они его заметили, и, стоя неподвижно, они перешептывались  друг
с другом, пока он к ним приближался. Но затем,  как  будто  в  них  внезапно
вселился  дьявольский  дух  безудержного   фанатизма   их   отцов,   они   с
пронзительным визгом набросились  на  несчастное  квакерское  дитя.  В  одно
мгновение он оказался в центре целого  выводка  злобных  мальчишек,  которые
принялись избивать его палками, швырять в него камнями  и  вообще  проявлять
разрушительные инстинкты, гораздо более отвратительные  у  детей,  чем  даже
кровожадность у взрослого человека.
   В это время больной мальчик, стоя в стороне  от  свалки,  взывал  к  нему
громким голосом: "Не бойся, Илбрагим, иди сюда и держись за мою  руку!"  Его
несчастный  друг  попытался  последовать  его  призыву.  Следя  с   холодной
усмешкой, как жертва  приближается  к  нему,  бесчестный  маленький  негодяй
замахнулся палкой и ударил Илбрагима  по  лицу  с  такой  силой,  что  кровь
хлынула ручьем.  Руки  бедного  ребенка  были  подняты  над  головой,  чтобы
защитить ее  от  ударов.  Но  теперь  он  их  сразу  опустил.  Его  гонители
опрокинули его на  землю  и  стали  топтать  ногами  и  таскать  за  длинные
белокурые кудри, так что Илбрагим мог вот-вот и впрямь превратиться в одного
из тех  мучеников,  которые  входили  окровавленными  в  царствие  небесное.
Впрочем, на шум поспешил кое-кто из соседей, взявших на себя  нелегкий  труд
вызволить  маленького  еретика  и  доставить  его  к  двери  дома  Пирсонов.
Жестокими были телесные повреждения, нанесенные Илбрагиму, однако длительный
и заботливый  уход  поставил  его  на  ноги;  гораздо  серьезнее  был  вред,
нанесенный его впечатлительной душе, хотя он и не был столь  явен.  Симптомы
этого поражения были преимущественно  негативного  характера  и  могли  быть
обнаружены лишь теми, кто его раньше  знал.  Отныне  походка  его  сделалась
медлительной и спокойной, у него не было больше внезапных вспышек  резвости,
которые прежде свидетельствовали об избытке жизнерадостности. Лицо его стало
угрюмее, и отличавшая его прежде  постоянная  смена  выражений,  похожая  на
пляску солнечных лучей на зыби вод, исчезла, как бы заслоненная нависшей над
ним  тучей.  Случайные,  быстротечные  события  в  гораздо  меньшей  степени
занимали его теперь, и, как выяснилось, ему стало гораздо  труднее  понимать
новые для него  явления,  чем  в  прошлые  счастливые  времена.  Посторонний
наблюдатель,  который  бы  стал  судить  о  нем  на  основании   всех   этих
обстоятельств,  сказал  бы,  вероятно,  что  умственная  отсталость  ребенка
состоит в резком противоречии с тем, что можно было бы вывести из  выражения
его лица. Но вся тайна заключалась тут в направлении, которое приняли  мысли
Илбрагима: они сосредоточились на внутренней его жизни, тогда как им гораздо
естественнее было бы отзываться на внешние события. Попытка  Дороти  вернуть
ему прежнюю веселость привела лишь к тому, что он внезапно проявил свое горе
самым  бурным  образом:  он  разразился  отчаянными  рыданиями,   убежал   и
спрятался, ибо внутри у него все  так  наболело,  что  даже  самое  ласковое
прикосновение жгло его, как огонь. Иногда  по  ночам  слышно  было,  как  он
кричал (вероятно, во сне): "Мама! Мама!" - как будто ее место, занятое чужим
человеком, пока Илбрагим был счастлив, теперь, в час его большого  горя,  не
должно было быть замещено никем.  Возможно,  что  среди  многих  несчастных,
тяготящихся пребыванием на этой земле, не было ни одного, кто бы  сочетал  в
себе так разительно невинность и страдание, как это убитое горем  дитя,  так
рано ставшее жертвой своего ангельского характера.
   В то время как нрав Илбрагима претерпевал столь печальные изменения, иная
перемена, начавшаяся несколько ранее и иного свойства, полностью завершилась
в характере его приемного отца. Эпизод, с которого начинается  наш  рассказ,
застал Пирсона в состоянии религиозного  безразличия  и  в  то  же  время  в
душевной тревоге, мечтающего об иной, более пылкой вере, чем та, которую  он
исповедовал. Первым следствием его расположения к  Илбрагиму  явилось  более
мягкое  отношение  и  даже  растущая  симпатия  ко  всей  секте,  к  которой
принадлежал мальчик. Но к этому присоединялось (может быть, потому,  что  он
не был уверен в себе) очень самоуверенное и подчеркнутое  осуждение  как  их
догматов, так и сумасбродных действий. Однако, по мере того как он  думал  и
размышлял  (а  он  неустанно  возвращался  в  мыслях  к   этому   предмету),
безрассудство их учения казалось ему менее очевидным, а те частности в  нем,
которые его особенно возмущали, приобретали иное  значение  или  переставали
его раздражать. Неустанная работа, происходившая  в  его  мозгу,  как  будто
продолжалась и во время сна, так как то, что возбуждало его сомнения,  когда
он ложился спать, зачастую  утром,  когда  он  возвращался  к  этим  мыслям,
рисовалось уже истиной и подкреплялось каким-либо  забытым  доказательством.
Но в то время как он таким образом сближался с фанатиками, его  презрение  к
ним отнюдь не уменьшалось, а презрение к самому  себе  росло  с  неудержимой
силой. Ему, в частности, казалось, что на каждом  знакомом  лице  он  читает
усмешку, а в каждом обращенном  к  нему  слове  слышит  презрительный  укор.
Таково было его умонастроение в тот момент,  когда  с  Илбрагимом  случилось
несчастье; вызванное этим событием душевное состояние довершило ту перемену,
которая в нем впервые зародилась, когда он нашел ребенка.
   Между тем ни суровость преследователей, ни ослепление их жертв  нисколько
не уменьшались. Тюрьмы никогда не пустовали;  на  площадях  почти  в  каждой
деревне ежедневно раздавался свист бича; одна женщина, чью кроткую и истинно
христианскую душу не могли смутить  никакие  жестокости,  была  осуждена  на
казнь; и новые потоки невинной крови готовы были обагрить те руки,  что  так
часто складывались для молитвы. Вскоре после Реставрации английские  квакеры
обратились к Карлу II с  заявлением,  что  "в  его  владениях  не  перестает
кровоточить живая рана". Однако, хотя это заявление и возбудило  негодование
короля-сластолюбца, вмешательство его последовало не так уж  скоро.  Поэтому
наше повествование должно шагнуть вперед сразу на много месяцев и  отвлечься
на время от Пирсона, предоставив ему бороться с позором  и  несчастьем,  его
жене - переносить с твердостью тысячи огорчений, бедному Илбрагиму - чахнуть
и вянуть, подобно нежной почке цветка, пораженного червем, а  матери  его  -
блуждать  по  неверному  пути,  пренебрегая   самой   святой   обязанностью,
выпадающей на долю женщины.

   Зимний вечер, а затем бурная ночь спустилась на жилье Пирсона, и не  было
веселых лиц у его широкого очага, чтобы разогнать этот мрак. Правда, дрова в
нем жарко горели, отбрасывая в комнату яркий  красноватый  свет,  и  большие
поленья, с которых капал полурастаявший снег,  ждали  своей  очереди,  чтобы
лечь на горячую золу. Но печальным казалось  само  жилище,  так  как  многих
привычных вещей, когда-то его украшавших, в нем уже недоставало. Хозяин дома
сильно  обеднел  из-за  многочисленных  денежных  взысканий  и  собственного
небрежения к мирским  делам.  А  с  предметами  обстановки  мирного  времени
исчезли также и орудия войны - меч был сломан, а шлем  и  кираса  отвергнуты
навеки. Солдат навсегда покончил с битвами и не смел даже поднять безоружной
руки, чтобы защитить свою  голову.  Однако  священная  книга  оставалась  на
месте, и стол, на котором она покоилась, был придвинут  к  огню,  дабы  двое
членов преследуемой секты могли  вычитать  из  ее  страниц  некое  для  себя
утешение. Тот из них, который слушал чтение другого, был хозяин дома, сильно
исхудавший и изменившийся из-за  болезненного  и  страдальческого  выражения
лица. Недаром дух его долго блуждал среди призрачных видений,  а  тело  было
измучено тюремным заключением и бичеванием.  Впрочем,  крепкий  и  загорелый
старик, сидевший рядом с ним, пострадал значительно меньше от  таких  же,  и
притом  более  длительных,  испытаний.  Он  был  высок  ростом   и   обладал
благородной осанкой, что одно уже могло сделать его ненавистным пуританам, -
причем седые пряди волос, выбивавшиеся из-под полей его  широкополой  шляпы,
падали ему прямо на плечи. В то время как старик читал  священные  страницы,
снег заносил окна и, бешено крутясь, пытался проникнуть сквозь дверные щели,
а ветер хохотал высоко в трубе, где на него свирепо бросались длинные  языки
пламени. По временам, когда ветер менял направление и начинал дуть  на  холм
под определенным углом, проносясь мимо коттеджа через  всю  покрытую  снегом
равнину, нельзя  было  представить  себе  ничего  печальнее  его  завывания.
Казалось, будто это голос самого прошлого, сложенный из шепота  бесчисленных
усопших, и вся скорбь веков изливается в одном этом жалобном звуке.
   Квакер закрыл наконец книгу  (заложив  палец  между  страницами,  где  он
читал) и пристально посмотрел на  Пирсона.  Поза  и  лицо  последнего  могли
свидетельствовать о том, что он стойко может перенести телесную боль,  -  он
подпирал голову руками, зубы  его  были  крепко  стиснуты,  а  все  тело  по