креслом  губернатора,
скрестив руки  на  груди  и  несколько  высокомерно  взирая  на  британского
офицера, своего будущего преемника на посту коменданта Уильямского форта. На
столе  посредине  комнаты  стоял  витой  серебряный  подсвечник,   и   пламя
полудюжины свечей бросало яркий  отблеск  на  документ,  по  всей  видимости
ожидавший губернаторской подписи.
   У  одного  из  высоких  окон,  наполовину  скрытая  обширными   складками
занавесей, ниспадавшими до самого пола, виднелась женская фигура в воздушном
белом платье. Пребывание Элис Вейн в этой  зале  в  подобный  час  могло  бы
показаться неуместным; но что-то  в  ее  по-детски  своевольной  натуре,  не
стеснявшейся никакими правилами, заставляло снисходительно относиться  к  ее
причудам, и потому присутствие девушки не удивило тех немногих, кто  заметил
ее. Между тем председатель городской управы продолжал свою пространную речь,
в которой он заявлял губернатору торжественный протест против ввода в  город
британских войск.
   - И если ваша милость, - заключил этот во всех отношениях  достойный,  но
слегка прозаически настроенный джентльмен, - не  придумает  ничего  лучшего,
как  отдать  наш  мирный  городок  на  разграбление  всем  этим  рубакам   и
головорезам, мы снимаем с себя ответственность. Подумайте, сэр, пока еще  не
поздно: ведь пролейся в городе хоть одна капля крови, она  навеки  запятнает
честное имя вашей милости. Вы сами, сэр, своим искусным пером увековечили  в
назидание потомкам подвиги наших прадедов; тем паче следует  позаботиться  о
том, чтобы собственные ваши деяния, деяния верного патриота и  справедливого
правителя, нашли заслуженное упоминание в истории.
   - Мой добрый сэр, - отвечал Хатчинсон, с трудом маскируя свое  нетерпение
под светской любезностью, - я отнюдь не чужд естественного желания  оставить
по себе достойную память в анналах истории; но именно  потому  я  не  нахожу
лучшего выхода, как  противодействие  временной  вспышке  бунтарского  духа,
который, не во гнев вам будь сказано, обуял даже людей преклонного возраста.
Не хотите ли вы, чтобы я сидел сложа руки и дожидался, пока  разбушевавшаяся
толпа разграбит резиденцию королевских губернаторов так же,  как  разграбили
мой собственный дом? Поверьте мне, сэр, - придет час, и вы рады будете найти
защиту под знаменем короля, под тем  самым  знаменем,  вид  которого  сейчас
внушает вам такое отвращение.
   -  Совершенно  справедливо,  -  сказал  британский   майор,   нетерпеливо
ожидавший распоряжений губернатора. -  Здешние  политики-горлодеры  заварили
тут дьявольскую кашу, а теперь и сами не рады.  Но  мы  изгоним  отсюда  дух
дьявола, во имя бога и короля!
   - Поведешься с дьяволом -  берегись  его  когтей!  -  возразил  комендант
Уильямского форта, задетый за живое оскорбительными словами англичанина.
   - С вашего милостивого позволения, сэр, - произнес почтенный председатель
управы, - не поминайте дьявола всуе. Мы станем бороться с угнетателем постом
и молитвой, как боролись бы наши отцы и деды, и, как они, покоримся  судьбе,
которую ниспошлет нам всеблагое провидение - но, конечно, не раньше, чем  мы
приложим все усилия, чтобы изменить ее.
   - Вот тут-то дьявол и покажет свои когти! - пробормотал Хатчинсон, хорошо
знавший, что такое пуританская покорность. - С этим медлить нельзя. Когда на
каждом перекрестке поставят часового,  а  перед  ратушей  выстроится  караул
гвардейцев, - только тогда человек, преданный своему королю, сможет решиться
выйти из дому. Что мне вой мятежной толпы здесь,  на  этой  далекой  окраине
империи! Я знаю одно: мой господин  -  король,  мое  отечество  -  Британия!
Опираясь на силу королевского оружия, я наступлю ногой на весь  этот  жалкий
сброд и не убоюсь его!
   Он схватил перо и уже собирался скрепить своею подписью лежавший на столе
документ, как вдруг комендант Уильямского форта опустил руку ему  на  плечо.
Этот вольный жест, столь не вязавшийся с церемонным почтением, которое в  те
времена было принято оказывать высокопоставленным особам, поверг в изумление
присутствующих, и более  всех  самого  губернатора.  В  негодовании  вскинув
голову,  он  увидел,  что  его   юный   родственник   указывает   рукою   на
противоположную стену. Хатчинсон перевел туда свой взгляд  -  и  увидел  то,
чего никто до сих пор не заметил:  таинственный  портрет  был  весь  закутан
черным шелковым покрывалом. Ему тотчас припомнились события  минувшего  дня;
охваченный странным смятением, он почувствовал, что ко всему этому  каким-то
образом причастна его племянница, и громко позвал ее:
   - Элис! Подойди сюда, Элис!
   Едва эти  слова  успели  слететь  с  его  губ,  как  Элис  Вейн  бесшумно
скользнула прочь от окна и, заслонив глаза  одной  рукой,  другою  отдернула
черное покрывало, окутывавшее портрет. Раздался общий возглас изумления;  но
в голосе губернатора послышался смертельный ужас.
   - Клянусь небом, - прошептал он, обращаясь скорее к самому  себе,  чем  к
окружающим, - если бы призрак Эдуарда Рэндолфа явился к  нам  прямо  оттуда,
где его душа расплачивается за земные прегрешения, - и тогда все  ужасы  ада
не смогли бы явственнее отобразиться на его лице!
   - Провидение, - торжественно произнес старый  председатель  управы,  -  с
благою целью рассеяло туман времени, столько лет скрывавший этот  чудовищный
лик. Ни единой живой душе не дано было узреть того, что ныне видим мы!
   В старинных рамах, еще недавно заключавших только черную пустоту,  теперь
возникло изображение, необычайно рельефное, несмотря на темный колорит.  Это
был поясной портрет бородатого мужчины, одетого  в  бархатный,  расшитый  по
старинному  обычаю  наряд  с  широким  стоячим  воротником;  на   нем   была
широкополая  шляпа,  затенявшая  лоб.  Глаза  из-под  полей  шляпы  сверкали
необычайным блеском и создавали впечатление  живого  человеческого  взгляда.
Вся его фигура резко контрастировала с фоном картины, она словно  вырывалась
из рам, и похоже было, что кто-то глядит со стеньг  на  собравшихся  в  зале
людей, скованных  ужасом.  Лицо  на  портрете,  если  только  можно  словами
передать его выражение, было лицом человека, уличенного в каком-то  позорном
преступлении  и  преданного  на  поругание  огромной   безжалостной   толпе,
глумящейся над ним и изливающей на него свою ненависть и презрение.  Дерзкий
вызов словно боролся в нем с подавляющим сознанием собственной низости  -  и
последнее одержало верх.  Терзания  души  отразились  на  его  лице,  как  в
зеркале. Казалось, будто за те несчетные годы, пока картина была  скрыта  от
людского взора, краски ее продолжали сгущаться, изображение становилось  все
более мрачным - и наконец теперь оно вспыхнуло новым, зловещим огнем.  Таков
был портрет Эдуарда Рэндолфа, на котором, если  верить  жестокому  преданию,
запечатлелся  тот  миг,  когда  несчастный  познал  всю  тяжесть   народного
проклятия.
   - О, какое ужасное лицо - оно сведет меня с ума! - пробормотал Хатчинсон,
словно завороженный этим зрелищем.
   - Смотрите же! - шепнула Элис. - Он захотел посягнуть  на  права  народа.
Пусть кара, которая его  постигла,  послужит  вам  предупреждением  -  и  да
охранит вас небо от подобного шага!
   Губернатор тщетно пытался совладать с дрожью; но, призвав на  помощь  всю
силу воли - эта черта характера  была  ему  не  слишком  свойственна,  -  он
стряхнул с себя оцепенение, в которое его поверг вид Эдуарда Рэндолфа.
   - Безумная девчонка! - воскликнул он с  горьким  смехом,  повернувшись  к
Элис. - Ты пустила в ход свое искусство с беззастенчивостью, достойной твоих
учителей-итальянцев; ты достигла пошлого театрального эффекта -  не  думаешь
ли ты, что с помощью таких жалких ухищрений можно изменять волю правителей и
вмешиваться в судьбы народов? Смотри же!
   - Одумайтесь, ваша милость, - вмешался председатель управы,  увидев,  что
Хатчинсон опять схватился за  перо,  -  ведь  если  какому-нибудь  смертному
довелось получить предостережение от души, страждущей на том свете, то  этот
смертный - вы!
   - Ни слова! - гневно перебил его Хатчинсон. - Даже  если  бы  этот  кусок
холста закричал мне: "Остановись!" - я не переменил бы своего решения!
   И, метнув полный презрения взгляд в сторону Эдуарда Рэндолфа (в  жестоких
и  измученных  чертах  которого,  как  почудилось  всем   в   этот   момент,
изобразилась крайняя  степень  ужаса),  он  нацарапал  на  бумаге  нетвердым
почерком, выдававшим его смятение, два слова: Томас Хатчинсон. После  этого,
как рассказывают, он содрогнулся, словно собственная подпись отняла  у  него
последнюю надежду на спасение.
   - Кончено, - проговорил он и обхватил руками голову.
   - Да будет небо милосердно к вам, -  тихо  отозвалась  Элис  Вейн,  и  ее
грустный голос прозвучал как прощальный  привет  доброго  духа,  покидавшего
дом.
   Когда наступило утро, по дому поползли слухи, распространившиеся затем по
всему городу, будто темный таинственный человек на портрете ночью сходил  со
стены и с глазу на глаз беседовал с самим  губернатором.  Если  это  чудо  и
произошло в действительности, от него не осталось  никаких  видимых  следов,
потому что в старинных рамах  снова  ничего  нельзя  было  различить,  кроме
плотного облака тьмы, которое издавна окутывало портрет. Если Эдуард Рэндолф
и отлучался  из  рам,  то  с  первым  лучом  солнца  он,  как  и  полагается
привидениям, воротился на свое место и укрылся за  вековою  завесой.  Скорее
всего разгадка заключалась в том, что средство  обновления  красок,  которое
употребила Элис Вейн, действовало лишь непродолжительное время. Но  и  этого
оказалось достаточно: те, кому суждено было  увидеть  на  краткое  мгновение
ужасный образ Эдуарда Рэндолфа,  ни  за  что  на  свете  не  согласились  бы
повторить опыт и до конца  дней  своих  с  содроганием  вспоминали  об  этой
страшной сцене, словно они повстречались с самим дьяволом. Что же сталось  с
Хатчинсоном?  Когда  далеко  за  океаном  бывший   губернатор   почувствовал
приближение своего смертного часа, он, задыхаясь, прохрипел, что в  горле  у
него клокочет кровь невинных жертв  Бостонской  бойни;  и  Фрэнсис  Линколн,
бывший  комендант  Уильямского  форта,  стоя  у  изголовья  умирающего,  был
потрясен сходством его безумного взгляда со взглядом Эдуарда  Рэндолфа.  Кто
знает - может быть, его сломленный дух почувствовал наконец в этот  страшный
час, как невыносимо бремя народного проклятия?

   Когда эта удивительная история подошла к концу,  я  осведомился  у  моего
рассказчика, по-прежнему ли загадочная картина продолжает висеть в  зале,  о
которой шла речь. На это мистер Тиффани сообщил мне, что ее давно увезли  и,
как он слышал, запрятали в какой-то дальний закоулок в музее  Новой  Англии.
Вполне возможно, что какой-нибудь любитель древностей еще откопает  ее  и  с
помощью мистера Хоуорта, тамошнего реставратора картин, доставит миру отнюдь
не лишнее доказательство правдивости изложенных здесь фактов.
   Пока я слушал эту легенду, на дворе разбушевалась метель,  и  у  нас  над
головою поднялся такой треск и грохот, что казалось, будто наверху собрались
и бесчинствуют все прежние обитатели Губернаторского дома - те губернаторы и
прочие знаменитости, о которых здесь распространялся мистер Тиффани. Если  в
старинном доме прожили свою жизнь многие  поколения  людей,  то  с  течением
времени свист ветра в щелях, скрип балок и стропил  делаются  до  странности
похожими на звуки  человеческого  голоса,  на  раскаты  хриплого  смеха,  на
тяжелые шаги,  гулко  отдающиеся  в  заброшенных  комнатах.  В  доме  словно
пробуждается эхо столетней давности. Именно  такой  фантастический  хохот  и
невнятное  бормотание  доносились  до  нас,  когда  я   прощался   с   моими
собеседниками у камина Губернаторского дома; и этот шум  все  еще  звучал  у
меня в ушах, пока я спускался с крыльца в  темноту  и  шел  домой  навстречу
хлеставшей мне в лицо метели.

   МАНТИЛЬЯ ЛЕДИ ЭЛИНОР

   Перевод И. Комаровой

   Несколько дней тому назад мой досточтимый  Друг,  содержатель  таверны  в
Губернаторском доме, любезно  пригласил  мистера  Тиффани  и  меня  отведать
устриц за его скромным столом. При этом он великодушно  объявил,  что  такой
незначительный знак внимания - ничто в  сравнении  с  наградою,  которую  по
справедливости заслужили мы оба: мистер Тиффани  -  своими  непревзойденными
рассказами, а  я  -  скромной  попыткой  записать  их;  так  или  иначе,  но
последствия нашей счастливой встречи принесли заведению мистера Томаса Уэйта
небывалую популярность. Не одна сигара была там  выкурена;  не  один  стакан
вина, а то и более крепкой aqua vitae[*Водки (лат).], был там осушен до дна,
не один обед исчез в желудке новых посетителей таверны, которым  никогда  не
пришло бы на ум пуститься поздно вечером по глухим  улицам  к  историческому
зданию Губернаторского дома,  не  вступи  мы  с  мистером  Тиффани  в  столь
плодотворное сотрудничество. Короче говоря, если заверения мистера Уэйта  не
были простой данью светской любезности,  мы  так  же  убедительно  напомнили
публике о существовании всеми забытого Губернаторского  дома,  как  если  бы
снесли на Вашингтон-стрит все сапожные и мясные лавки и открыли бы миру  его
аристократический фасад. Впрочем, соблюдая интересы мистера Уэйта, не  будем
чересчур распространяться о его расширившейся клиентуре: чего  доброго,  ему
не удастся возобновить аренду Губернаторского  дома  на  столь  же  выгодных
условиях, как до сих пор.
   Встретив такой радушный прием, мы с мистером Тиффани в роли  благодетелей
без дальнейших церемоний воздали должное превосходному  ужину.  Быть  может,
трапеза выглядела менее великолепно, чем те  пиры,  безмолвными  свидетелями
которых бывали в минувшие времена  обшитые  панелями  стены  Губернаторского
дома; быть может, и хозяин наш выполнял обязанности председателя  с  меньшей
торжественностью, чем подобало бы  человеку,  сменившему  на  этом  почетном
месте королевских губернаторов; быть  может,  и  гости  являли  собою  менее
внушительное зрелище, чем высокопоставленные особы в напудренных  париках  и
расшитых камзолах, пировавшие во время оно за губернаторским столом, а  ныне
мирно спящие в своих украшенных гербами склепах на кладбище  Коппс-хилл  или
вокруг Королевской часовни; и все же я осмелюсь утверждать, что никогда,  со
времен королевы Анны до  самой  Войны  за  независимость,  в  этом  доме  не
собиралось столь приятное общество. Особый интерес сообщило нашей  дружеской
вечеринке присутствие одного почтенного джентльмена, живо помнившего далекие
события, связанные с именами Гейджа  и  Хоу,  и  даже  знавшего  две-три  не
слишком достоверные истории  из  жизни  Хатчинсона.  Он  принадлежал  к  той
небольшой, в наши дни почти исчезнувшей, группе  людей,  чья  приверженность
монархии и колониальной системе управления со всеми ее атрибутами  выдержала
испытание временем  и  устояла  против  всех  демократических  ересей.  Юная
королева Британии имеет в лице этого достойного старца самого верного своего
подданного; нет на земле человека, который склонился бы перед  ее  троном  с
таким благоговением, как он; и хотя голова его поседела уже при  Республике,
он до сих пор, особенно под хмельком, именует эту гуманную  форму  правления
узурпацией. Сказать по правде, старый  монархист  немало  повидал  на  своем
веку; жизнь его не баловала - зачастую он оставался  совсем  без  друзей,  а
если такие и находились,  то  в  выборе  их  нельзя  было  проявлять  особой
щепетильности, - и потому он вряд ли отказался бы от стакана вина  в  доброй
компании, будь его собутыльником сам Оливер Кромвель или даже Джон Хэнкок  -
я уж не говорю о ныне здравствующих демократических деятелях. Может статься,
я еще вернусь к этому человеку и более подробно познакомлю с ним читателя  в
одном из следующих рассказов о Губернаторском доме.
   В положенный час наш хозяин откупорил бутылку мадеры, отличавшейся  столь
восхитительным вкусом и таким  тонким  ароматом,  что  происхождение  ее  не
оставляло никаких сомнений: перед тем как попасть к нам  на  стол,  бутылка,
надо   полагать,   пролежала   долгие   годы   в   сокровеннейшем    тайнике
губернаторского  погреба,  куда   предусмотрительно   прятал   лучшие   вина
какой-нибудь неунывающий старый дворецкий,  который  позабыл  передать  свою
тайну потомству на смертном одре. Совершим же возлияние в память его,  и  да
почиет в  мире  красноносая  тень  нашего  безвестного  благодетеля!  Мистер
Тиффани проявил незаурядное рвение, поглощая  этот  драгоценный  напиток,  и
после третьего стакана поведал нам одну из самых странных  историй,  которые
ему случалось откопать на  чердаке  своей  памяти,  где  хранятся  сокровища
старины. Я осмелился лишь  слегка  приукрасить  эту  легенду,  которая  была
примерно такова.

   Вскоре после того, как полковник Шют взял в свои  руки  бразды  правления
Массачусетсом, то есть лет сто двадцать тому назад,  в  Бостон  приехала  из
Англии знатная молодая дама, опекуном которой он был.  Полковник  состоял  с
нею в весьма отдаленном родстве; но после того, как она лишилась всех  своих
родных одного за другим, он оказался единственным близким  ей  человеком;  и
потому   леди   Элинор   Рочклиф,   принадлежавшая   к   самым   богатым   и
аристократическим кругам Англии, решилась  пересечь  океан,  чтобы  навсегда
поселиться в Губернаторском доме. Добавим к этому, что супруга  губернатора,
когда леди Элинор еще в младенчестве осиротела,  долгое  время  заменяла  ей
мать и теперь с нетерпением ожидала приезда своей воспитанницы, полагая, что
красивая молодая женщина, живя в  непритязательном  обществе  Новой  Англии,
окажется в несравненно большей безопасности, чем у себя на родине,  где  она
каждодневно подвергалась бы пагубному влиянию придворной суеты. Правда, если
бы губернатор и его супруга превыше всего пеклись о собственном спокойствии,
они постарались бы избавиться от чести предоставить кров леди Элинор, ибо  в
характере  последней  черты  благородные  и  привлекательные  соединялись  с
неслыханным высокомерием и надменным сознанием  собственного  превосходства:
она так гордилась своим происхождением и наружностью, что даже  не  пыталась
скрывать этого. Судя по многочисленным дошедшим  до  нас  толкам,  поведение
леди Элинор граничило чуть ли не с мономанией; будь ее  поступки  совершенно
здравыми, оставалось только ждать, что провидение рано  или  поздно  жестоко
покарает столь непомерную гордыню. Так или  иначе,  оттенок  таинственности,
окрашивающий  полузабытые  легенды,  связанные  с  ее  именем,   еще   более
способствовал странному впечатлению, которое произвела  рассказанная  в  тот
вечер история. Корабль, доставивший леди Элинор, бросил  якорь  в  Ньюпорте.
откуда она проследовала  в  Бостон  в  губернаторской  карете,  под  охраной
небольшой  свиты  из  шести  всадников.  На  пути  через  Корн-хилл  тяжелый
громыхающий  экипаж,  запряженный  четверкой  вороных,  привлекал   всеобщее
внимание; не меньшее любопытство возбуждали гарцующие  скакуны  и  блестящие
кавалеры; их шпаги свешивались до самого  стремени,  а  за  поясами  торчали
пистолеты в кобуре.  С  дороги  сквозь  большие  стекла  кареты  можно  было
различить силуэт леди  Элинор,  у  которой  царственная  величавость  осанки
удивительным образом сочеталась с нежной прелестью совсем еще юной  девушки.
Среди местных дам некоторое время ходил фантастический рассказ о том, что их
прекрасная соперница якобы  обязана  своим  неотразимым  очарованием  некоей
мантилье,  вышитой  искуснейшей  рукодельницей  Лондона  и  таящей  в   себе
магические силы. Как бы то ни  было,  в  день  своего  приезда  леди  Элинор
обошлась без всякого волшебства  -  она  была  одета  в  бархатный  дорожный
костюм, который показался бы стесняющим и неизящным на любой другой фигуре.
   Кучер натянул вожжи, и карета, а за нею  и  вся  кавалькада  остановилась
перед к