тавлена  открытой,  так  что  было  слышно,  как  они  оживленно
разговаривают между собой. Казалось,  что  все  они  заразились  от  кружка,
сидевшего у огня, и теперь старались превзойти друг друга, высказывая  самые
диковинные желания и строя  ребяческие  планы  на  то  время,  когда  станут
взрослыми мужчинами и женщинами.  Наконец  маленький  мальчик,  вместо  того
чтобы обратиться к братьям и сестрам, окликнул мать.
   - Я тебе скажу, мама, чего я хочу! - крикнул он. - Я хочу,  чтобы  ты,  и
папа, и бабушка, и все мы, и незнакомец тоже, сейчас же  отправились  попить
воды из Флума!
   Нельзя было удержаться от смеха, услышав это предложение ребенка покинуть
теплую постель и потащить их всех от яркого огня к  водоему  Флум  -  ручью,
пробивавшемуся по склону бездны в глубине перевала.
   Не  успел  мальчик  кончить,  как  на  дороге   загрохотала   повозка   и
остановилась на минуту перед дверью. Казалось, в  повозке  сидели  двое  или
трое мужчин, веселивших свои души нестройным пением. В то время как  обрывки
их песни отдавались эхом между скал, сами певцы колебались, продолжать ли им
свое путешествие или остановиться здесь на ночь.
   - Отец, - сказала девушка, - они зовут тебя по имени.
   Однако добрый человек сомневался в том, что они и вправду его звали, и не
хотел показаться  слишком  корыстолюбивым,  приглашая  к  себе  постояльцев.
Поэтому он не спешил к двери, и вскоре раздался звук бича и  путешественники
исчезли на перевале, все еще  распевая  и  смеясь,  хотя  их  веселое  пение
звучало печально, доносясь из сердца гор.
   - Ну вот, мама! - снова закричал мальчик. - Они бы нас довезли до Флума.
   Они снова рассмеялись упрямой выдумке ребенка о  ночной  прогулке.  Но  в
этот момент легкое  облачко  грусти  затуманило  душу  старшей  дочери;  она
печально посмотрела на пламя и вздохнула с тоской.  Этот  вздох  вырвался  у
нее, несмотря на попытку подавить его. Затем,  вздрогнув  и  Покраснев,  она
быстро оглядела  лица  сидевших,  как  будто  они  заглянули  ей  в  сердце.
Незнакомец спросил ее, о чем она думает.
   - Ни о чем, - отвечала она, опустив глаза с улыбкой, - мне  просто  стало
как-то тоскливо.
   - О, я всегда обладал  даром  читать  в  людских  сердцах,  -  сказал  он
полусерьезно. - Хотите, я открою ваш  секрет?  Ибо  мне  известно,  что  это
значит, когда молодая девушка дрожит от холода у теплого очага и жалуется на
одиночество, сидя рядом с матерью. Должен ли я назвать это чувство по имени?
   - Это уже не будет девичье чувство, если ему дать имя, - ответила  горная
нимфа, смеясь, но, однако, избегая его взгляда.
   Все это было сказано так, что никто их не слышал. Возможно, в их  сердцах
зародился росток любви столь чистой, что  она  могла  бы  расцвести  в  раю,
поскольку ей не дано было созреть на земле, - ибо женщины преклоняются перед
тем мягким чувством собственного достоинства,  которое  было  присуще  этому
юноше, а гордая, созерцательная, но добрая натура чаще  всего  очаровывается
той  простотой,  которой  обладала  молодая  девушка.  Но  пока   они   тихо
разговаривали и он наблюдал, как счастливая грусть сменяется  легкой  тенью,
робкими желаниями девичьей души, звук ветра, проносившегося  через  перевал,
становился  все  сильнее  и  мрачнее.  Казалось,  как   заметил   наделенный
воображением незнакомец, будто пели хором духи ветра, жившие некогда, еще во
времена индейцев, среди этих гор и нашедшие в их вершинах и расселинах  свое
священное  обиталище.  На  дороге  послышались  причитания,  как  будто  шла
похоронная процессия. Чтобы рассеять уныние, домочадцы  подбросили  в  огонь
сосновых веток, сухая хвоя затрещала, пламя  разгорелось  и  вновь  осветило
картину мирного и скромного счастья. Свет нежно озарял  и  ласкал  их.  Лучи
пламени выхватывали из темноты то маленькие личики детей,  выглядывающих  из
своей кровати, то могучую фигуру отца, то мягкое, озабоченное  лицо  матери,
то высокомерного юношу, то цветущую девушку и добрую старую бабушку, все еще
занятую вязанием в своем теплом углу.
   Старая женщина подняла глаза от работы и, продолжая вязать, заговорила.
   - У стариков, - сказала она, - есть свои думы, как и у  молодых.  Вы  тут
высказывали свои желания и намерения и толковали о разных вещах, так что и я
стала размышлять о том, о сем. Чего же может желать старуха, которой остался
один или два шага до могилы? Дети, эта мысль будет преследовать меня день  и
ночь, если я не открою ее вам.
   - Что же это за мысль, матушка? - воскликнули муж с женой в один голос.
   Старая женщина с таинственным видом, который заставил  слушателей  теснее
сдвинуться у огня, поведала им, что она несколько лет назад заготовила  себе
погребальный наряд - саван из добротного полотна, чепец с рюшем из  муслина,
и все это более хорошего качества, чем та  одежда,  которую  ей  приходилось
носить со дня венчания. Но в этот вечер ей странным образом вспомнилось одно
старинное поверье. Когда она была молодой, говаривали, что  если  что-нибудь
упустишь при обряжении тела, если, например, рюш недостаточно  отглажен  или
чепец надет неладно, -  труп,  в  гробу  или  под  землей,  будет  стараться
высвободить свои ледяные руки, чтобы привести все в порядок. Одна  мысль  об
этом лишала ее покоя.
   - Не говори так, бабушка, - сказала девушка, вздрогнув.
   - Итак, - продолжала старуха с необычайной серьезностью и  вместе  с  тем
улыбаясь собственному безрассудству, - я хочу, чтобы кто-нибудь из вас, дети
мои, когда вашу мать оденут и положат в гроб,  -  чтобы  кто-нибудь  из  вас
подержал над моим лицом зеркало. Как знать, быть может, я смогу взглянуть на
себя и проверить, все ли в порядке.
   - Старый и малый - все мы грезим о могилах и  памятниках,  -  пробормотал
незнакомый юноша. - Хотелось бы мне знать, что чувствуют  моряки,  когда  их
корабль тонет и всем им в безвестности и бесславно суждено быть погребенными
в океане, в этой огромной и безымянной гробнице.
   На мгновение страшная  фантазия  старухи  настолько  завладела  умами  ее
слушателей, что в первые минуты, когда звук  за  окном  в  ночи,  казавшийся
сначала ревом ветра, превратился затем в нечто оглушительное и  ужасное,  он
не был замечен обреченной  кучкой  людей.  Но  вот  дом  и  все  внутри  его
задрожало; казалось, заколебались сами земные устои, как будто этот зловещий
звук был трубным гласом Страшного суда. Старые и малые  обменялись  безумным
взглядом  и  застыли  на  минуту,  бледные  и  испуганные,  не  в  состоянии
произнести ни слова или сдвинуться с места. Затем одновременно со  всех  губ
сорвался один пронзительный крик:
   - Обвал! Обвал!
   Самыми простыми словами мы постараемся рассказать,  что  произошло,  хотя
никакие  слова  не  в  силах  передать   неизъяснимый   ужас   разразившейся
катастрофы. Жертвы ее поспешили из домика и стали искать спасения там,  где,
как им казалось, было более безопасно и где на  случай  подобной  беды  было
сооружено нечто вроде заслона. Увы! Они покинули безопасное место и кинулись
прямо навстречу гибели. Вниз потоком обломков рухнул весь склон горы, но, не
достигнув дома, разделился надвое и, не разбив в нем ни одного окна, завалил
все окрестности, преградил дорогу и уничтожил все на  своем  страшном  пути.
Задолго до того, как гром  этого  обвала  затих  в  горах,  муки  несчастных
закончились и жертвы катастрофы успокоились навсегда. Их тела так никогда  и
не были найдены.
   На следующее утро виден был легкий дымок, вздымавшийся из трубы домика  и
устремлявшийся к горному склону. Внутри все еще тлел огонь в очаге и  стулья
стояли вокруг него, как будто обитатели дома вышли взглянуть на опустошения,
произведенные обвалом, и вскоре вернутся,  чтобы  возблагодарить  небеса  за
свое чудесное спасение. Каждый из  погибших  оставил  по  себе  какой-нибудь
знак, глядя на который те, кто знал эту семью, оплакивали его судьбу. Кто не
слышал их имен? Историю эту рассказывают  всюду  и  везде,  и  она  навсегда
останется легендой этих гор. Поэты воспели их гибель.
   Некоторые обстоятельства  заставили  кое-кого  предположить,  что  в  эту
роковую ночь в доме приняли незнакомца, который  разделил  участь  всех  его
обитателей; другие думали, что  для  такого  предположения  нет  достаточных
оснований. Горе пылкому юноше, мечтавшему о том, что память о нем сохранится
навеки! Имя его и личность совершенно неизвестны, его история, его жизненный
путь, его планы - тайна, которая никогда не будет открыта; его смерть и  его
существование одинаково загадочны, - кто же был он, испытавший  ужасы  этого
смертного часа?



   СОКРОВИЩЕ ПИТЕРА ГОЛДТУЭЙТА

   Перевод И. Исакович

   - Итак, Питер, вы не желаете даже обсудить это дело, - сказал мистер Джон
Браун, застегивая сюртук, плотно облегавший его дородную фигуру, и натягивая
перчатки. - Вы решительно отказываетесь отдать мне этот старый, нелепый  дом
вместе с прилегающим к нему участком за названную мной цену?
   - Ни за эту, ни даже за втрое большую, -  отвечал  изможденный,  седой  и
бедно одетый Питер Голдтуэйт. - Дело в том,  мистер  Браун,  что  вам  нужно
подыскать себе другое место для вашего кирпичного строения и  примириться  с
тем, что мое имущество останется у своего нынешнего владельца. Будущим летом
я собираюсь выстроить новый, великолепный дом на фундаменте старого.
   - Эх, Питер, - вскричал мистер Браун, открывая дверь в кухню,  -  строили
бы вы ваши замки в воздухе - там участки дешевле, чем на  земле,  не  говоря
уже о цене на кирпич и известь! Для  ваших  зданий  это  достаточно  прочный
фундамент, а вот тот, что под нами, - это как раз то, что нужно для моего, и
на этом мы оба можем сговориться. Ну как? Что вы на это скажете?
   - Да то же, что и раньше, мистер Браун, - отвечал Питер  Голдтуэйт.  -  А
что  до  замков  в  воздухе,  то  мое  здание,  может,  и  не  будет   таким
великолепным, как они, но, вероятно, будет таким же прочным,  мистер  Браун,
как и то почтенное кирпичное сооружение с мануфактурным складом, портновской
мастерской и банковским помещением внизу и с адвокатской конторой во  втором
этаже, которое вам так хочется построить вместо моего.
   - Ну, а расходы, Питер? А? - спросил несколько раздраженно мистер  Браун,
уходя. - Их, я полагаю, сейчас же покроет чек, выписанный на  "Банк  мыльных
пузырей" ?
   Джон Браун и Питер Голдтуэйт были оба известны в торговом  мире  двадцать
или тридцать лет назад как представители фирмы "Голдтуэйт и  Браун",  однако
это товарищество  вскоре  распалось  из-за  внутреннего  несоответствия  его
составных частей. С тех пор Джон Браун, обладавший как раз теми  качествами,
которые присущи тысячам других Джонов Браунов, и благодаря упорству, которое
всем им свойственно, блестяще преуспел и сделался  одним  из  самых  богатых
Джонов  Браунов  на  земле.  Наоборот,  Питер  Голдтуэйт,   после   крушения
бесчисленных планов, которые должны были  собрать  в  его  сундуки  бумажные
деньги и звонкую монету страны, стал таким же  нищим,  как  любой  бедняк  с
заплатами на локтях. Разницу между  ним  и  его  прежним  компаньоном  можно
определить кратко, и состояла она в том, что Браун никогда не  полагался  на
удачу, но она  всегда  ему  сопутствовала,  а  Питер  считал  удачу  главным
условием выполнения своих проектов, но она постоянно изменяла  ему.  Пока  у
него оставались средства, спекуляции его были великолепны,  но  в  последние
годы они ограничивались такими незначительными делами, как игра  в  лотерее.
Однажды он отправился в золотоискательскую экспедицию  куда-то  на  юг  и  с
поразительной изобретательностью умудрился там опустошить свои карманы более
основательно, чем когда-либо прежде, в  то  время  как  остальные  участники
экспедиции полными пригоршнями набивали карманы золотыми слитками. Несколько
позже  он  истратил  наследство  в  тысячу  или  две  долларов  на   покупку
мексиканских акций и сделался благодаря этому  владельцем  целой  провинции;
однако эта провинция, насколько Питеру удалось установить, находилась в  тех
местах, где он мог бы за те же деньги приобрести целую империю, а именно - в
облаках. По окончании поисков этой  ценной  недвижимости  Питер  вернулся  в
Новую Англию таким изможденным и обтрепанным, что пугала на кукурузных полях
кивали ему, когда он проходил мимо них. "Их всего лишь трепало на ветру",  -
возражал Питер Голдтуэйт. Нет, Питер, они кивали тебе, ибо  пугала  узнавали
своего брата.
   В то время, к которому относится наш  рассказ,  всего  дохода  Голдтуэйта
едва ли хватило бы на уплату налога за старый дом, в котором мы его застаем.
Это был один из тех запущенных, поросших мхом деревянных домов с  башенками,
которые рассеяны по улицам наших старых городов, с мрачно насупленным вторым
этажом, выступающим над фундаментом и как бы хмурящимся  на  окружающую  его
новизну. Этот старый отчий дом, хотя и бедный,  но  расположенный  в  центре
главной  улицы  города,  мог  бы  принести  еще  кругленькую  сумму,  однако
дальновидный Питер имел свои причины не расставаться с ним  и  не  продавать
его ни на аукционе, ни частным образом. Казалось, что-то  роковое  связывает
его с местом, где он родился, ибо, хотя он часто стоял на грани разорения  и
ныне находился именно в таком положении, он не делал шага за  эту  грань,  -
того шага, который бы вынудил его отдать дом своим кредиторам. Здесь он жил,
преследуемый неудачами, и здесь он будет жить, пока не придет к нему удача.
   Итак, тут, в его кухне - единственном помещении, где огонь очага разгонял
холод ноябрьского вечера, - бедного Питера Голдтуэйта  посетил  его  прежний
богатый компаньон. В конце их беседы Питер,  охваченный  чувством  унижения,
взглянул на свою одежду, которая местами выглядела столь же древней,  как  и
времена фирмы "Голдтуэйт и Браун". Верхнее его  одеяние  представляло  собой
род сюртука, страшно выгоревшего и залатанного на локтях кусками более новой
материи; под ним была  надета  потертая  черная  куртка,  несколько  пуговиц
которой, обтянутых шелком, были заменены другими, иного образца; и  наконец,
хотя на нем и была пара серых панталон, они были очень потрепаны  и  местами
приобрели коричневый оттенок  из-за  того,  что  Питер  часто  грел  ноги  у
скудного огня. Внешность Питера вполне соответствовала нарядности его одежд.
Седой и тощий, с ввалившимися глазами, бледными щеками, он представлял собой
законченный образец человека, который до тех пор питался вздорными проектами
и  несбыточными  мечтами,  пока  уже  не  мог  ни  поддерживать  долее  свое
существование подобными вредными отбросами, ни принимать  более  питательную
пищу. Но в то же время Питер Голдтуэйт, этот свихнувшийся простак, каким он,
быть может, и был на самом деле, мог  бы  сделать  блистательную  карьеру  в
обществе, используй он свою фантазию в воздушных предприятиях поэзии, вместо
того чтобы сделать ее злым демоном своих коммерческих дел. В конце концов он
был неплохим человеком, притом безобидным, как дитя, и в той мере был честен
и благороден и сохранял врожденное джентльменство, насколько  это  позволили
бы любому беспорядочная жизнь и стесненные обстоятельства.
   Стоя на неровных камнях у своего очага,  Питер  оглядел  жалкую,  мрачную
кухню, и  глаза  его  загорелись  энтузиазмом,  никогда  не  покидавшим  его
надолго. Он поднял руку,  сжал  кулак  и  энергично  стукнул  по  закоптелой
каминной доске.
   - Час настал, - сказал он. - Имея в своем распоряжении  такое  сокровище,
было бы глупо оставаться и дальше бедняком. Завтра утром я начну с чердака и
не кончу до тех пор, пока не снесу весь дом.
   В глубине, в углу около очага,  как  колдунья  в  темной  пещере,  сидела
маленькая старушка, штопавшая одну из двух пар чулок, которые  спасали  ноги
Питера Голдтуэйта от мороза.  Так  как  чулки  были  порваны  до  того,  что
заштопать их уже было  никак  невозможно,  она  вырезала  кусок  материи  из
негодной фланелевой нижней юбки, чтобы сделать из них новые подошвы.  Тэбита
Портер была старой девой, ей было более шестидесяти лет, и из них  пятьдесят
пять она просидела в том же углу у очага, ибо ровно столько лет прошло с тех
пор, как дед Питера взял ее а дом из приюта. У нее не  было  других  друзей,
кроме Питера, точно так же, как у Питера не  было  ни  одного  друга,  кроме
Тэбиты. Пока у Питера был кров над головой, Тэбита знала, где ей  приклонить
голову, а если бы она оказалась бездомной, она взяла бы  своего  хозяина  за
руку и повела бы его в свой родной дом - в приют. Она любила его  настолько,
что если бы это когда-нибудь понадобилось, она отдала бы ему свой  последний
кусок хлеба и укрыла его своей нижней юбкой.  Но  Тэбита  была  старухой  со
странностями, и хотя она никогда не  заражалась  причудами  Питера,  тем  не
менее она настолько привыкла к его чудачествам и безрассудствам, что считала
их чем-то совершенно  естественным.  Услышав  его  угрозы  снести  дом,  она
спокойно подняла глаза от работы.
   - Лучше кухню оставить напоследок, мистер Питер, - сказала она.
   - Чем скорее мы покончим  со  всем  этим,  тем  лучше,  -  отвечал  Питер
Голдтуэйт. - Мне до смерти надоело жить в этом холодном, темном, продуваемом
ветром, закопченном, скрипящем, стонущем, мрачном старом доме. Я  почувствую
себя молодым, когда мы  перейдем  в  мой  великолепный  кирпичный  дом,  что
произойдет, если будет угодно небесам, будущей осенью, как раз в это  время.
У тебя, старая моя Тэбби, будет комната на солнечной стороне,  отделанная  и
обставленная самым лучшим образом, по твоему собственному вкусу.
   - Мне бы хотелось такую комнату, как эта кухня, - отвечала Тэбита. - Я не
буду себя чувствовать там как дома до тех пор, пока место в углу, у каминной
трубы, не почернеет от дыма так же, как здесь, а этого не случится и за  сто
лет. Сколько вы собираетесь потратить на дом, мистер Питер?
   - Какое это имеет значение? - надменно  воскликнул  Питер.  -  Разве  мой
прапрадед, Питер Голдтуэйт, который умер  семьдесят  лет  назад  и  в  честь
которого я  назван,  не  оставил  сокровище,  достаточное,  чтобы  построить
двадцать таких домов?
   - Этого я не могу сказать, мистер  Питер,  -  заметила  Тэбита,  продевая
нитку в иголку.
   Тэбита  прекрасно  понимала,  что  Питер  намекает   на   огромный   клад
драгоценных металлов, который, как говорили, спрятан где-то в погребе или  в
стене, под полом, или в потайном чулане, или в каком-нибудь другом  закоулке
старого дома. По преданию,  богатство  это  было  скоплено  старшим  Питером
Голдтуэйтом, в  характере  которого,  по-видимому,  было  много  сходного  с
характером  нашего  Питера.  Тот  так  же,  как  и  этот,  был  сумасбродным
прожектером, стремившимся накапливать золото мешками и возами,  вместо  того
чтобы копить его монета за монетой. Как и  у  Питера-младшего,  его  проекты
неизменно  терпели  крах  и,  если  бы  не  блистательный  успех  последнего
предприятия, едва ли оставили бы  этому  худому  и  седому  старику  и  пару
штанов.  О  его  счастливой  спекуляции  ходили  самые  разные  слухи:  одни
намекали, что старый Питер добыл золото с помощью алхимии, другие -  что  он
извлек его из чужих карманов с помощью черной магии, а третьи, уж вовсе  без
всяких оснований, - будто дьявол открыл ему свободный доступ к  казначейству
старой  провинции.  Однако  считалось  установленным,  что  какое-то  тайное
препятствие помешало ему насладиться своим богатством  и  что  у  него  были
основания скрыть его от наследников или по крайней  мере  что  он  умер,  не
открыв места храпения этого богатства. Отец нашего Питера настолько верил  в
эту историю, что велел  перекопать  весь  подвал.  Что  же  касается  самого
Питера, то он предпочитал принимать это предание  за  бесспорную  истину,  и
среди его многочисленных бедствий у него было  единственное  утешение:  если
все другие  средства  окажутся  безрезультатными,  он  сможет  создать  себе
состояние, снеся свой д