к; он остановился перед входом и,  скрестив  руки
на груди, долго смотрел на кроваво-красное знамя, бившееся на ветру,  словно
в  конвульсиях  той  самой  болезни,  которую  оно  символизировало.  Затем,
уцепившись за кованую ограду, он взобрался на одну из колонн, сорвал ужасный
флаг и вошел внутрь, размахивая им над головою. Навстречу  ему  по  лестнице
спускался губернатор в дорожном плаще  и  в  сапогах  со  шпорами;  он  явно
намеревался пуститься в дальний путь.
   - Несчастный безумец, чего ты ищешь здесь?  -  вскричал  Шют,  выбрасывая
вперед свою трость, чтобы избежать соприкосновения с пришельцем. - Этот  дом
- обитель Смерти. Назад, или ты встретишься с нею!
   - Смерть не посмеет  коснуться  меня,  знаменосца  грозного  поветрия!  -
воскликнул Джервис Хелуайз,  потрясая  своим  красным  флагом.  -  Смерть  и
болезнь, принявшая обличье леди Элинор, пройдут сегодня ночью по улицам, и я
возглавлю их шествие с этим стягом!
   -  К  чему  тратить  слова  на  какого-то  помешанного?   -   пробормотал
губернатор, закутывая лицо свое плащом. - Кого может  тронуть,  выживет  или
погибнет это жалкое существо, если никто из нас не может  быть  уверен,  что
проживает еще двенадцать часов? Иди, глупец, - иди навстречу своей гибели!
   Он шагнул в сторону, и Джервис Хелуайз поспешно взбежал по  лестнице,  но
едва он ступил на площадку, чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо.  Он
вскинул голову, повинуясь  внутреннему  побуждению  безумца,  который  готов
сокрушить все  на  своем  пути  и  растерзать  всякого,  кто  осмелится  ему
препятствовать, - но тут  же  застыл,  обессиленный,  встретив  спокойный  и
твердый взгляд,  обладавший  таинственною  властью  смирять  самое  яростное
безумие. Перед ним стоял доктор Кларк, чьи печальные обязанности врачевателя
привели его в Губернаторский дом, где в более благополучные времена он бывал
лишь редким гостем.
   - Для чего вы явились сюда? - спросил он юношу.
   - Я должен  увидеть  леди  Элинор,  -  отвечал  Джервис  Хелуайз  упавшим
голосом.
   - Все покинули ее, - сказал врач. - Зачем вам видеть ее? Даже сиделка - и
та была поражена смертью на пороге ее роковой опочивальни. Знаете ли вы, что
страну нашу никогда не постигало более ужасное проклятие? Знаете ли вы,  что
дыхание этой красавицы наполнило ядом наш воздух, что  она  привезла  черную
смерть в складках своей адской мантильи?
   - Дайте мне взглянуть на нее! - с жаром взмолился безумец.  -  Дайте  мне
еще раз увидеть печать дьявольской красоты на ее  лице,  дайте  мне  увидеть
королевские  одежды,  в  которые  облачила  ее  Смерть.  Теперь  они  вдвоем
восседают на троне - дайте мне склониться перед ними!
   - Бедняга! - проронил доктор Кларк, у которого столь  разительный  пример
человеческой слабости вызвал даже в этот момент горькую усмешку.  -  Неужели
ты все еще способен преклоняться  перед  той,  которая  является  источником
стольких бедствий, и окружаешь ее ореолом тем более ярким, чем  большее  зло
она нам причинила? Так люди вечно обожествляют своих тиранов! Что ж,  ступай
к ней! Безумие, как мне приходилось видеть, имеет ту  хорошую  сторону,  что
уберегает от заразы, а возможно - ты излечишься и от безумия там,  куда  так
стремишься!
   Сказавши это, он поднялся по лестнице,  распахнул  дверь,  выходившую  на
площадку, и сделал Джервису знак войти. По-видимому, бедный  помешанный  все
еще думал, что его надменной возлюбленной не  коснулось  страшное  поветрие,
которое она силой какого-то злого волшебства  рассеивала  вокруг  себя.  Ему
грезилось, что она в пышном одеянии восседает на троне, что прежняя  красота
ее не  только  не  померкла,  но  сверкает  новым,  нечеловеческим  блеском.
Исполненный этих иллюзий, он с затаенным  дыханием  приблизился  к  двери  и
замер на пороге, со страхом вглядываясь в темноту опочивальни.
   - Но где же она? Где леди Элинор? - прошептал он.
   - Позовите ее! - отвечал врач.
   - Леди Элинор! Госпожа моя! Королева Смерти! - крикнул  Джервис  Хелуаиз,
сделав несколько нерешительных шагов вперед. - Ее  здесь  нет!  Но  что  это
блестит на столе? Я вижу алмаз, еще недавно украшавший ее грудь! Д вот, - он
содрогнулся,  -  вон  висит  мантилья,  на  которой  мертвые  пальцы  вышили
убийственный узор... Но где же сама леди Элинор?
   Что-то зашевелилось за  шелковыми  занавесками  кровати;  раздался  тихий
стон, и, прислушавшись, Джервис Хелуаиз  различил  жалобный  женский  голос,
просивший пить. Он даже показался ему знакомым.
   - Горло... горло горит... - шептал голос. - Каплю воды!
   - Кто ты, ничтожное создание? - промолвил бедный помешанный, приблизясь к
кровати и отдергивая занавески. - Это не твой голос. Как похитила  ты  голос
леди Элинор для своих жалких просьб и стенаний? Уж не думаешь ли ты, что моя
госпожа наравне с прочими подвластна земным недугам?  Ответь,  мерзкая  куча
гнили, как попала ты в ее опочивальню?
   - О Джервис Хелуайз! - промолвил голос, и лежавшая  в  постели  судорожно
попыталась прикрыть свое обезображенное лицо. - Не смотри  на  ту,  кого  ты
когда-то любил! Небесное проклятие поразило меня  за  то,  что  я  гнушалась
братьев и сестер своих. Я окутала себя гордостью, как мантильей; я  презрела
узы родства, дарованные нам природою, - и  природа  связала  меня  с  людьми
новыми, страшными узами, обратив это бренное тело  в  источник  смертоносной
заразы. Природа отомстила мне за себя, за тебя и за  всех  остальных  людей:
знай же, я - Элинор Рочклиф!
   Безумная злоба и долго копившаяся в его сердце горечь от  сознания  того,
что жизнь его погублена  безвозвратно,  что  наградой  за  любовь  ему  было
жестокое презрение, - все эти чувства  вдруг  проснулись  в  груди  Джервиса
Хелуайза.  Он   погрозил   пальцем   несчастной   умирающей,   и   занавески
всколыхнулись от дикого хохота, жутким эхом раскатившегося по комнате,
   - Еще одна победа леди Элинор! - вскричал он. - Все  стали  ее  жертвами!
Кто же заслужил почетное право быть последней жертвой, если не она сама?
   Внезапно,  словно  в  его  воспаленном  мозгу  возникла  какая-то   новая
фантазия, он схватил роковую мантилью и бросился  прочь  из  Губернаторского
дома.
   В тот же вечер через город прошла странная процессия; участники ее  несли
факелы, и над головами их раскачивалось подобие женской  фигуры  в  роскошно
вышитом одеянии. Джервис Хелуайз шел во главе процессии, размахивая зловещим
красным флагом. Дойдя до Губернаторского дома, толпа сожгла  изображение,  и
налетевший ветер тут же развеял  золу.  Говорят,  что  с  того  самого  часа
эпидемия начала стихать, точно от  первой  вспышки  до  последней  она  была
соединена таинственными  связями  с  мантильей  леди  Элинор.  О  судьбе  ее
злополучной  владелицы  ходят  на  редкость  смутные  слухи.  До   сих   пор
поговаривают о том, что в одной из комнат  Губернаторского  дома  появляется
время от времени бледный призрак женщины; она прячется в самых темных  углах
и прикрывает лицо вышитой  мантильей.  И  если  правдива  рассказанная  выше
история, этот призрак не может быть ничем иным,  как  тенью  надменной  леди
Элинор.

   Хозяин таверны, наш новый знакомый - почтенный приверженец монархии - и я
сам  встретили  окончание   глубоко   захватившей   нас   повести   горячими
рукоплесканиями.  Представьте  себе,  любезный  читатель,   как   неизмеримо
увеличивается воздействие такого предания, если мы можем,  как  в  настоящем
случае, всецело поручиться за то, что рассказчик ни в чем не погрешил против
исторической правды. Что  касается  до  меня  лично,  то  я  знаю,  с  какой
придирчивой тщательностью  мистер  Тиффани  всегда  проверяет  достоверность
фактов, прежде чем предать их гласности; и потому его история показалась  бы
мне ничуть не более правдивой, будь он на деле очевидцем жизни  и  страданий
несчастной леди Элинор. Конечно, могут найтись скептики,  которые  потребуют
вещественных доказательств - например, предложат мистеру Тиффани  предъявить
вышитую мантилью, позабыв о том, что, благодарение богу, она сгорела дотла!
   Итак, история была досказана;  и  тут  старый  монархист,  у  которого  в
веселой компании  заметно  улучшилось  расположение  духа,  в  свою  очередь
пустился в воспоминания о Губернаторском доме  и  вызвался,  если  никто  не
возражает, пополнить наш  запас  легенд  некоторыми  интересными  эпизодами.
Мистер Тиффани, у  которого  нет  причин  опасаться  соперников,  немедленно
попросил его доставить нам это удовольствие; я, со своей стороны, с жаром  к
нему присоединился; и наш уважаемый гость, весьма польщенный вниманием,  уже
готов был начать свой рассказ и ожидал  только  возвращения  мистера  Томаса
Уэйта, который отлучился,  чтобы  обслужить  вновь  прибывших.  Быть  может,
читатель - впрочем, это в равной степени зависит от его и нашего  желания  -
найдет рассказ моего знакомого в одной из следующих  легенд  Губернаторского
дома.



   ЧЕСТОЛЮБИВЫЙ ГОСТЬ

   Перевод И. Исакович

   Однажды в сентябрьский вечер вокруг очага собрался семейный кружок.  Очаг
наполнили доверху плавником, выловленным из горных потоков, сухими сосновыми
шишками и обломками огромных деревьев, обрушившихся в пропасть. Пламя гудело
в трубе и  озаряло  комнату  ярким  светом.  Лица  отца  и  матери  выражали
спокойное  довольство;  дети   смеялись.   Старшая   дочь   казалась   живым
олицетворением  Счастья  семнадцатилетней  юности,  а  престарелая  бабушка,
сидевшая с вязанием в самом теплом углу, походила на Счастье  состарившееся.
Они нашли волшебный "корень счастья" в самом неприютном месте Новой  Англии.
Семья поселилась в ущелье на перевале Белых  холмов,  где  круглый  год  дул
пронзительный ветер. Зимой этот безжалостно холодный ветер срывал на их доме
всю свою нерастраченную ярость, прежде чем обрушиться на долину Сако. Место,
где они жили, было холодное и опасное, ибо гора, высившаяся над их головами,
была столь крута, что со склонов ее часто срывались камни и пугали их  среди
ночи.
   Как раз в тот момент,  когда  дочь  несколькими  незамысловатыми  шутками
вызвала всеобщее веселье,  через  перевал  подул  ветер  и,  перед  тем  как
перенестись в долину, казалось, остановился  у  дома  и  застучал  в  дверь,
завывая и жалуясь. На мгновение все приуныли, хотя в звуках этих и  не  было
ничего необычного. Но вскоре обитатели дома повеселели, поняв,  что  дверную
щеколду приподнял путешественник, чьих шагов они не расслышали за тоскливыми
порывами ветра, который возвестил  о  приближении  путника,  оплакивал  его,
когда тот входил в дом, и со стонами удалился от двери.
   Хотя эти люди и жили в таком уединенном месте, они, однако,  поддерживали
ежедневное общение с  внешним  миром.  Романтическая  дорога  через  перевал
представляет собой большую  артерию,  сквозь  которую  постоянно  пульсирует
кровь торговли между Мэном, с одной стороны, и Зелеными  горами  и  берегами
Св. Лаврентия - с другой.  Почтовый  дилижанс  всегда  останавливался  перед
дверями дома. Прохожий, которому единственным спутником служила  его  палка,
задерживался здесь, чтобы перемолвиться словечком и не  оказаться  в  полной
власти одиночества до того, как он пересечет горную расселину или  доберется
до первого дома в долине. Возница,  направлявшийся  на  портлендский  рынок,
останавливался здесь переночевать, а  если  это  был  холостяк,  то  он  мог
позволить себе посидеть часок позже обычного перед отходом ко сну и  сорвать
на прощанье поцелуй  с  губ  служанки,  жительницы  гор.  Это  был  один  из
непритязательных постоялых дворов, где путешественник платит лишь за  еду  и
жилье, но находит еще тот уют и ласку, которым нет цены.  Поэтому,  когда  у
дверей послышались шаги, вся семья - бабушка, дети и остальные  домочадцы  -
поднялись, как если бы они собрались принять  кого-то  родного,  чья  судьба
была связана с их собственной судьбой.
   Дверь  открыл  молодой  человек.  В  первый  момент  лицо  его   выражало
меланхолию, почти отчаяние, как у  того,  кто  в  полном  одиночестве  среди
сгущающихся сумерек путешествует по необитаемой и унылой стране,  но  вскоре
оно просветлело, когда  он  увидел,  с  каким  радушием  его  принимают.  Он
почувствовал, как сердце его  устремилось  навстречу  им  всем,  начиная  от
старой женщины, которая обтирала своим фартуком стул для него, до  младенца,
протягивавшего к нему свои ручонки. Достаточно было одного взгляда и улыбки,
чтобы между незнакомцем и старшей  дочкой  установились  отношения  невинной
близости.
   - А! Этот огонь - как раз то, что мне нужно, - воскликнул он, -  особенно
когда вокруг него собралось такое приятное общество! Я  просто  окоченел  от
холода - ведь этот перевал - настоящая труба, сквозь которую  так  и  тянет,
как из огромных мехов. Всю дорогу от Бартлета  в  лицо  мне  дул  ужаснейший
ветер.
   - Так вы держите путь в Вермонт? - спросил хозяин дома, помогая  молодому
человеку снять с плеч легкий рюкзак.
   - Да, я направляюсь в Берлингтон, и даже гораздо дальше, - отвечал он.  -
Я рассчитывал сегодня вечером попасть в Итан Кроуфорд, но  на  такой  дороге
пешеход всегда застрянет. Однако это не имеет значения - когда я увидел этот
добрый огонь и ваши веселые лица, мне показалось, что огонь  зажжен  нарочно
для меня и что вы ждете моего прибытия. Поэтому я сяду здесь с вами  и  буду
чувствовать себя как дома.
   Едва прямодушный незнакомец успел  пододвинуть  свой  стул  к  огню,  как
снаружи послышался шум, похожий на тяжелую поступь кого-то, кто  большими  и
быстрыми шагами мчится вниз по крутому склону горы; у самого дома он  сделал
огромный прыжок и обрушился уже по ту сторону пропасти.  Вся  семья  затаила
дыхание, ибо знала, что означает этот звук, гость  же  сделал  то  же  самое
инстинктивно.
   - Старая гора бросила в нас камень, боясь, как бы мы о ней не  забыли,  -
сказал хозяин дома, приходя в себя. - Она иногда  качает  головой  и  грозит
сойти вниз, но мы старые соседи и, в общем, недурно  ладим  друг  с  другом.
Кроме того, у нас есть рядом надежное убежище на  тот  случай,  если  она  и
впрямь явится к нам.
   Давайте  теперь  представим  себе,  что  незнакомец  окончил  свой  ужин,
состоявший  из  медвежатины,  и  благодаря  природному  своему  дару   сумел
настолько стать на дружескую ногу со всеми членами семейства, что сейчас они
беседуют с ним так же свободно, как если бы он  был  таким  же  прирожденным
горцем, как они  сами.  Он  был  гордого,  но  мягкого  нрава,  надменный  и
сдержанный с богатыми и сильными  мира  сего,  но  всегда  готовый  склонить
голову, чтобы войти в низкую дверь скромной лачуги и держаться как брат  или
сын у домашнего очага бедняка.  В  семье,  живущей  на  перевале,  он  нашел
присущие Новой Англии  тепло  и  простоту  чувств,  ясный  ум  и  ту  поэзию
самобытного существования, которую  они  бессознательно  переняли  у  горных
вершин и пропастей, на самом пороге своего романтического и опасного жилища.
Ему приходилось пускаться в дальние странствия, и притом в одиночестве, да и
вся его жизнь была одинокой тропой, ибо, по природе своей  требовательный  к
людям и разборчивый на знакомства, он держался особняком от тех, кто мог  бы
стать  его  спутником  на  этой  тропе.  И  обитателей  дома,  при  всей  их
сердечности и гостеприимстве, также  связывало  чувство  спаянности  друг  с
другом и оторванности от внешнего мира  -  то  чувство,  которому  в  каждом
домашнем кругу должно быть  отведено  священное  место  и  куда  чужому  нет
доступа. Но в этот вечер некая пророческая симпатия побудила  утонченного  и
образованного юношу излить душу перед простыми жителями гор и  заставила  их
отвечать ему таким же непринужденным доверием.  Так  этому  и  суждено  было
быть. Разве узы общей судьбы не прочнее уз родства?
   Тайной особенностью юноши было высокое и отвлеченное честолюбие. Он, быть
может, и смирился бы с мыслью прожить незаметную жизнь, но не с мыслью  быть
забытым в могиле. Горячее  желание  перешло  в  надежду,  а  надежда,  долго
лелеемая, превратилась почти в уверенность в том, что пусть он ведет  сейчас
жизнь безвестного странника, но слава рано или  поздно  должна  озарить  его
стезю, хотя, быть может, и не в тот момент, когда  он  ступает  по  ней.  Но
когда  будущие  поколения  вглядятся  в  тьму  того,  что  ныне   составляет
настоящее, они различат свет его шагов, которые будут светить и тогда, когда
померкнут лучи вокруг менее славных имен, и потомки поймут,  что  наделенный
высшими дарами человек прошел свой путь от колыбели до могилы,  не  узнанный
никем.
   - А пока что, - вскричал незнакомец  с  пылающими  щеками  и  глазами,  в
которых горел энтузиазм, - пока что я еще  ничего  не  совершил!  Исчезни  я
завтра с лица земли, никто не будет знать обо мне больше, чем знаете  вы,  а
именно - что неизвестный юноша пришел в сумерки из долины Сако,  открыл  вам
вечером свое сердце, с восходом солнца прошел через перевал, и больше его не
видели.  Ни  одна  душа  не  спросит:  "Кто  был  этот  странник?  Куда   он
направлялся?" Но я не могу умереть прежде, чем выполню свое  предназначение.
А там пусть приходит смерть: я успею воздвигнуть себе памятник.
   Неподдельное  душевное  волнение,   беспрестанно   прорывавшееся   сквозь
отвлеченные рассуждения, помогло членам семейства  понять  чувства  молодого
человека, хотя они и были бесконечно  далеки  от  их  собственных.  Он  живо
примечал все смешное и сам смутился от того, что проявил такой пыл.
   - Вы смеетесь надо мной, - сказал он, взяв за руку старшую дочку,  и  сам
при этом рассмеялся. - Вы считаете мое честолюбие таким же глупым, как  если
бы я хотел замерзнуть на вершине горы Вашингтона  только  ради  того,  чтобы
меня увидели люди из окрестных  деревень.  А  в  самом  деле,  это  было  бы
превосходным пьедесталом для памятника человеку!
   - Лучше сидеть здесь, у этого огня, - отвечала девушка,  покраснев,  -  и
быть спокойным и довольным, хотя никто и не думает о тебе.
   - Мне кажется, - сказал ее отец после некоторого раздумья, - в  том,  что
говорит молодой человек, есть нечто вполне естественное, и если  бы  мой  ум
был повернут в эту сторону, я бы чувствовал то же самое. Странно,  жена,  но
его рассказ заставил меня  размышлять  о  том,  чему  наверняка  никогда  не
суждено сбыться.
   - Может быть, и сбудется, - заметила жена. - Не думает ли мой муж о  том,
что он будет делать, когда останется вдовцом?
   - Нет, нет! - воскликнул он, отвергая ее мысль с мягким упреком. -  Когда
я думаю о твоей смерти, Эстер, это значит, что я думаю и о своей тоже.  Нет,
мне бы хотелось иметь хорошенькую ферму в Бартлете, Бетлехеме, или Литлтоне,
или любом другом местечке в районе Белых гор, но не таком, где бы  эти  горы
могли обрушиться нам на головы. Я бы хотел  дружить  со  своими  соседями  и
называться сквайром, и чтобы меня послали на  срок  или  два  в  Генеральное
собрание, ибо простой, честный человек может там принести столько же пользы,
сколько и законник. А когда я превращусь в совсем дряхлого старика, а ты - в
старуху, я хотел бы - только чтобы не разлучаться  надолго,  -  я  хотел  бы
счастливо умереть на своей постели и оставить вас всех  плачущими  обо  мне.
Графитная могильная плита меня устроила бы так же, как и мраморная, лишь  бы
на ней были высечены мое имя и  возраст,  строфа  из  гимна  и  какая-нибудь
надпись, чтобы люди знали, что я был честным  человеком  при  жизни  и  умер
христианином.
   - Вот видите! - воскликнул незнакомец. - Всем нам свойственно  мечтать  о
памятнике, будь он графитный или мраморный, или  колонна  из  гранита,  или,
наконец, славная память в сердцах людей.
   - Мы сегодня настроились на странный лад, - сказала жена  со  слезами  на
глазах. - Говорят, это не к добру, когда люди начинают такое выдумывать.  Вы
только послушайте детей!
   Все прислушались. Младших детей уложили спать в другой комнате, но  дверь
туда была ос