азила мучительная болезнь,
которая поселилась в его суставах и сделала его слабее ребенка. Он с  трудом
выползал по своим делам и возвращался домой  к  обеду  или  вечером  не  той
мужественной поступью, которая радует женино  сердце,  а  медленно,  слабыми
шагами, отмечая каждый из них меланхолическим постукиванием палки. Мы должны
извинить его хорошенькую жену, если  она  иногда  стыдилась  признавать  его
своим мужем. Ее гости, заслышав  его  шаги,  ожидали,  что  сейчас  появится
кто-то старый-престарый, но  этот  кто-то,  с  усилием  волоча  свои  слабые
конечности, входил в комнату - и оказывалось, что это был  мистер  Тутейкер!
Когда болезнь усилилась, он не выходил  погреться  на  солнышке  иначе,  как
держа в правой руке палку, а левой опираясь на плечо жены, - тяжела была эта
рука, словно рука мертвеца. Так эта хрупкая  женщина,  все  еще  похожая  на
девушку, водила высокого, широкоплечего мужчину  по  дорожке  их  маленького
садика, и собирала розы для своего седого супруга, и ласково разговаривала с
ним, как с ребенком, стараясь его не раздражать. Ум его был поражен,  как  и
его тело; все его силы уходили на брюзжание. Не прошло и нескольких месяцев,
как ей уже  пришлось  помогать  ему,  когда  он,  останавливаясь  на  каждой
ступеньке и подолгу отдыхая на площадке, поднимался по лестнице  и  наконец,
бросив тяжелый взгляд  назад,  переступал  порог  своей  комнаты.  Он  знал,
несчастный, что это  пространство,  заключенное  в  четырех  стенах,  станет
впредь его миром, его домом, его  могилой,  одновременно  жилищем  и  местом
погребения, пока его не перенесут в более темное  и  тесное.  Но  Роза  была
вместе с ним в этой могиле. Он опирался на  нее,  совершая  свой  ежедневный
переход от постели к креслу у камина и обратно, от утомлявшего его кресла  к
безрадостной постели - его и ее постели, их супружескому  ложу,  -  пока  не
прекратились даже эти короткие путешествия и  его  голова  не  стала  целыми
днями покоиться на подушке, по  ночам  -  рядом  с  ее  головой.  Как  долго
страдания не  отпускала  несчастного  мистера  Тутейкера!  Казалось,  Смерть
подходила к дверям, и часто поднимала щеколду,  и  иногда  просовывала  свой
безобразный череп в комнату, кивала Розе, и, все еще медля войти,  указывала
на ее мужа. "Этот прикованный к постели бедняга не уйдет от меня, - говорила
Смерть. - Я пойду дальше, потягаюсь в беге с быстрыми, сражусь с сильными  и
вернусь за Тутейкером на досуге".  О,  когда  избавительница  подходила  так
близко, неужели отупевшей от душевной боли и измученной состраданием женщине
никогда не хотелось крикнуть: "Смерть, войди"?
   Но нет, мы не имеем права приписывать подобные желания нашему другу Розе.
Она неуклонно выполняла свой долг жены по отношению к  несчастному  больному
человеку. Она не роптала, хотя видеть солнечное небо даже изредка стало  для
нее столь же непривычным, как и для него; не раздражалась, когда его  жалобы
пробуждали ее  от  самых  приятных  грез  лишь  для  того,  чтобы  заставить
разделить с ним его несчастье. Он знал, что она верна  ему,  и  все  же  его
грызла мучительная ревность, и когда "болезнь постепенно  превратила  в  лед
все его сердце, за исключением одного теплого местечка,  которое  отыскивали
замерзшие пальцы Смерти, его последние слова были: "Что бы сделала моя  Роза
для своей первой любви, если  и  к  такому  больному  старику,  как  я,  она
проявила столько верности и доброты?"  А  затем  его  многострадальная  душа
незаметно  ускользнула  из  безжизненного  тела  (впрочем,  едва  ли   более
безжизненного, чем оно уже было многие годы), и Роза осталась вдовой,  хотя,
по правде говоря,  она  овдовела  еще  в  свою  первую  брачную  ночь.  Надо
признать, что она была рада, когда мистера Тутейкера похоронили, потому  что
труп его сохранял такое сходство с полуживым мужем, что ей все слышался  его
жалобный голос, просящий поправить ему подушку. И всю следующую  зиму,  хотя
он уже многие месяцы лежал в могиле, ей казалось, что он  зовет  ее  с  этой
холодной постели: "Роза, Роза!" и просит положить ему на ноги одеяло.  Итак,
Розовый бутон стал теперь вдовой Тутейкер. К ней рано пришли заботы, но, как
бы тягостны эти заботы ни были, они успели миновать прежде, чем она отцвела.
Она была все еще достаточно хороша, чтобы пленить  какого-нибудь  холостяка;
вдова, она своей  жизнерадостной  серьезностью  могла  завоевать  и  вдовца,
прокравшись в его сердце в образе его покойной жены. Но  вдова  Тутейкер  не
строила таких планов. За время бодрствовании и непрерывных забот  ее  сердце
привязалось к  мужу  с  постоянством,  которое  изменило  всю  ее  натуру  и
заставило ее любить его за его немощи, а через его немощи полюбить и  всякий
человеческий недуг. Когда несчастный парализованный старик, ее муж,  покинул
ее, даже ее первый возлюбленный не смог бы занять его место. Она  так  долго
жила в комнате больного и так долго была товарищем полумертвого  страдальца,
что почти вовсе разучилась дышать свежим воздухом, и ей  становилось  не  по
себе со здоровыми и счастливыми людьми. Ей не хватало запаха  лекарств.  Она
ходила по комнате  бесшумными  шагами.  Если  к  ней  приходили  гости,  она
говорила с ними мягким и успокаивающим тоном  и  ее  коробили  и  пугали  их
громкие  голоса.  Часто  одинокими  вечерами,  сидя  у  камина,  она   робко
поглядывала на постель, почти надеясь увидеть на  подушке  мертвенно-бледное
лицо своего мужа. Затем ее мысли печально переходили к его могиле. Если  она
хоть раз своей нетерпеливостью обидела его  при  жизни,  если  ей  случалось
втайне возроптать на то, что ее жизнерадостная  юность  заточена  в  темницу
вместе с его унылой старостью, если когда-нибудь, когда  она  дремала,  сидя
возле него, предательский сон позволил проникнуть в ее сердце другому, -  за
все это больной готовил ей  отмщение,  которое  ныне  суждено  было  воздать
мертвецу. Лежа на  одре  болезни,  он  сумел  околдовать  ее;  его  стоны  и
страдания обладали большей притягательной силой, чем веселость  и  юношеская
свежесть; сама Болезнь в его облике сделала Розовый бутон своей  нареченной,
и его смерть не могла разорвать этот брак. Благодаря этим нерасторжимым узам
она чувствовала себя дома в комнате каждого больного, и больше нигде;  здесь
были ее братья и сестры; туда звал ее муж, и голос его, казалось, исходил из
могилы Тутейкера. Она поняла наконец свое призвание.
   Мы видели ее девушкой, женой, вдовой; теперь мы  наблюдаем  ее  в  особой
роли: в роли сиделки Тутейкер, и только. И лишь сама сиделка Тутейкер своими
увядшими губами могла бы поведать о том, что ей привелось  пережить  в  этой
роли. Какие истории могла бы она рассказать о великих  нашествиях  болезней,
во время которых она шла рука об руку с ангелом смерти! Она помнит  времена,
когда оспа водрузила свой красный флаг почти над каждым домом на улице.  Она
была свидетельницей того, как  тиф  скосил  целую  семью,  старых  и  малых,
оставив в живых одинокую мать, и  когда  болезнь  вырвала  у  нее  последнее
любимое существо, как несчастная голосила, умоляя Смерть взять и  ее.  Разве
могла бы Смерть торжествовать победу, если бы не осталось  в  живых  никого,
чтобы оплакивать умерших! Сиделка  Тутейкер  может  рассказать  о  неведомых
болезнях, которые вспыхивали как бы стихийно, но оказывались завезенными  из
чужих краев вместе с богатыми шелками и  другими  драгоценными  товарами.  А
однажды, вспоминает она, люди умирали  от  болезни,  которую  считали  новой
эпидемией чумы, пока врачи не обнаружили, что источником ее является древняя
могила молодой девушки, ставшей, таким образом,  виновницей  многих  смертей
через сотню лет после своего погребения. Удивительно, что такое страшное зло
таилось в девичьей могиле! Сиделка Тутейкер любит рассказывать, как  сильные
мужчины до последнего дыхания борются с пожирающим их жаром и как чахоточные
девы уходят из жизни почти без сопротивления, как будто это их  возлюбленные
зовут их в дальние края. Открой нам, о страшная женщина,  открой  нам  тайны
Смерти! Как страстно желал бы я проникнуть в значение  слов,  срывающихся  с
губ вперемежку с рыданиями и обрывками фраз, тех слов,  которые  еле  слышно
произносят, покидая землю, чтобы предстать перед престолом вечного судии.
   Страшная  женщина!  Она  -  святая  покровительница  молодых   врачей   и
закадычный друг старых. Обитатели домов, в которые  она  входит,  запасаются
траурными одеждами, следом  за  ней  идет  гробовщик,  и  погребальный  звон
извещает нас о том, что она покидает порог дома. Сама Смерть  встречалась  с
ней у изголовья стольких больных, что в знак приветствия протягивает сиделке
Тутейкер  свою  костлявую  руку.  Это  ужасная  женщина.  И  можно  ли  себе
представить, чтобы эта  служанка  человеческих  немощей  и  несчастий  с  ее
мрачностью, насквозь пропитанная всем, что есть самого  грустного  в  участи
смертных, - что она сможет когда-нибудь вновь  стать  веселой  и  радостной,
даже если ее омыть в солнечном сиянии вечности? Не утратила ли она за  время
долголетнего общения  с  горем  своих  наследственных  прав  на  бессмертную
радость? Уцелел ли в ее душе хоть единый росток счастья?
   Чу! Кто-то нетерпеливо стучится в дверь сиделки Тутейкер. Вздрогнув,  она
приходит в себя от своих сонных грез, отодвигает в сторону пустой  стакан  и
чайную ложку и зажигает лампу от тлеющих в камине  углей.  Снова  раздается:
стук, стук, стук! - и она поспешно спускается с лестницы, размышляя, кто  же
на этот раз из ее друзей стоит у врат  Смерти,  если  за  сиделкой  Тутейкер
прислали столь настойчивого посыльного. Стук раздается снова в  тот  момент,
когда ее рука уже коснулась замка.  "Быстрей,  сиделка  Тутейкер!  -  кричит
человек с порога. - Старому генералу Фейну подагра перекинулась на живот,  и
он послал за  вами,  чтобы  вы  ухаживали  за  ним  на  его  смертном  одре.
Поторопитесь, нельзя терять ни минуты".
   - "Фейн! Эдуард Фейн! Так он послал за мной  наконец?  Я  готова.  Сейчас
наброшу накидку и иду. Итак,  -  говорит  эта  старуха  с  мертвенно-бледным
лицом, одетая во все черное, как для похорон, - итак, Эдуард Фейн не забыл о
своем Розовом бутоне".
   Мы получили ответ на наш вопрос. В душе ее живет еще росток  счастья.  Ее
долго хранимая верность, ее память  о  радостном  прошлом,  уцелевшая  среди
мрака ее последующей жизни, словно благоуханный цветок в  гробу,  говорят  о
том, что к жизни возродить можно все. В более благоприятном климате  Розовый
бутон может ожить  снова  и  вновь  собрать  в  своей  сердцевине  блестящие
капельки росы.



   МОЛОДОЙ БРАУН

   Перевод Е. Калашниковой

   Молодой Браун вышел в час заката на улицу Салема, но,  переступив  порог,
обернулся, чтобы поцеловать на прощание молодую жену. Вера - так звали жену,
и это имя очень ей шло  -  высунула  из  дверей  свою  хорошенькую  головку,
позволяя ветру играть розовыми лентами  чепчика,  и  склонилась  к  молодому
Брауну.
   - Милый мой, - прошептала она тихо и немного грустно,  приблизив  губы  к
самому его уху. - Прошу тебя, отложи путешествие до восхода солнца и  проспи
эту ночь в своей постели. Когда женщина остается одна, ее тревожат такие сны
и такие мысли, что подчас она самой себя боится. Исполни мою просьбу,  милый
муженек, останься со мной - хотя бы одну только эту ночь из всех ночей года.
   - Вера моя, любовь моя, - возразил молодой Браун. - Из  всех  ночей  года
именно эту ночь я не могу с тобой остаться.  Это  путешествие,  как  ты  его
называешь, непременно должно совершиться между закатом  и  восходом  солнца.
Неужели, моя милая, дорогая женушка, ты уже  не  доверяешь  мне,  через  три
месяца после свадьбы?
   - Если так, иди с миром, - сказала Вера, тряхнув розовыми  лентами.  -  И
дай бог, чтобы, вернувшись, ты все застал таким, как оставил.
   - Аминь! - воскликнул молодой Браун. - Прочитай молитву, дорогая Вера,  и
ложись спать, как только стемнеет; и ничего дурного с тобой не приключится.
   Так они расстались, и молодой человек  пошел  прямой  дорогой  до  самого
молитвенного дома; там, прежде чем свернуть за угол, он оглянулся и  увидел,
что Вера все еще смотрит ему вслед и лицо ее печально, несмотря  на  розовые
ленты.
   "Бедная моя Вера! - подумал он, и сердце у него дрогнуло. - Не злодей  ли
я, что покидаю ее ради такого дела? А тут еще сны, о которых  она  говорила!
Мне показалось, при этих словах в лице ее была тревога, точно  вещий  сон  и
вправду открыл ей, что должно свершиться сегодня ночью.  Но  нет,  нет;  она
умерла бы от одной подобной мысли. Ведь она - ангел во плоти, и  после  этой
ночи я никогда больше  не  покину  ее  и  вместе  с  ней  войду  в  царствие
небесное".
   Приняв на будущее столь похвальное решение,  молодой  Браун  считал  себя
вправе пока что поспешить к недоброй цели своего путешествия. Он шел мрачной
и пустынной дорогой, в  тени  самых  угрюмых  деревьев  леса,  которые  едва
расступались, чтобы пропустить узкую тропинку, и тотчас же  снова  смыкались
позади. Трудно было вообразить себе более уединенное место;  но  в  подобном
уединении есть  та  особенность,  что  путник  не  знает,  не  притаился  ли
кто-нибудь за бесчисленными стволами и в сплетении густых ветвей, и, одиноко
шагая по дороге, проходит, быть может, в гуще неведомой толпы.
   "Тут за каждым деревом может прятаться коварный  индеец,  -  сказал  себе
молодой Браун и, боязливо оглянувшись, прибавил: - А что,  если  сам  дьявол
идет бок о бок со мной?"
   Все еще оглядываясь, он  миновал  изгиб  дороги,  потом  снова  посмотрел
вперед и увидел человека в скромной и строгой одежде, сидящего под  большим,
раскидистым деревом. Как только молодой Браун поравнялся с ним, тот встал  и
зашагал рядом.
   - Поздненько вы собрались, молодой Браун, - сказал он. - Часы  на  Старой
Южной церкви били, когда я проходил через Бостон, а с тех пор прошло уже  не
меньше пятнадцати минут.
   - Вера немного задержала меня, - отвечал молодой человек с легкой  дрожью
в голосе, которая была вызвана внезапным появлением спутника, не  таким  уж,
впрочем, неожиданным.
   В лесу теперь стало совсем темно, особенно  в  той  стороне,  которою  им
пришлось идти. Однако можно было разглядеть, что второй путник - человек лет
пятидесяти, видимо принадлежащий к тому же  общественному  сословию,  что  и
молодой Браун, и очень с ним схожий,  хоть,  пожалуй,  не  столько  чертами,
сколько выражением лица. Их легко было принять за отца и  сына.  И  все  же,
несмотря на то, что старший был одет так же просто, как и младший, и так  же
прост в обращении, была в нем  какая-то  неизъяснимая  уверенность  знающего
свет человека, который не растерялся бы и за столом у губернатора  или  даже
при дворе короля  Вильгельма,  если  бы  обстоятельства  привели  его  туда.
Впрочем, единственное, что при взгляде на него останавливало  внимание,  был
его посох, напоминавший своим видом большую черную  змею  и  так  причудливо
вырезанный, что казалось, будто он извивается и корчится, как живая  гадина.
Это, разумеется, был не  более  как  обман  зрения,  которому  способствовал
неверный свет.
   - Послушай, молодой Браун! - вскричал старший путник. - Таким шагом мы не
скоро доберемся. Возьми мой посох, если ты уже успел утомиться.
   - Друг,  -  возразил  тот  и,  вместо  того  чтобы  ускорить  шаг,  круто
остановился, - я выполнил наше  условие,  встретившись  с  тобой  здесь,  но
теперь хотел бы вернуться туда, откуда пришел. У меня возникли  сомнения  по
поводу известного тебе дела.
   - Вот как? - воскликнул обладатель змеиного посоха, незаметно улыбнувшись
при этом. - Хорошо, но давай все же за разговором будем продолжать наш путь;
ведь если мне не удастся убедить тебя, ты всегда успеешь повернуть назад. Мы
не так далеко ушли.
   - Слишком далеко! Слишком далеко! - воскликнул  молодой  человек  и,  сам
того не замечая, снова зашагал вперед. - Ни мои отец,  ни  отец  моего  отца
никогда не пускались ночью  в  лес  за  подобным  делом.  Со  времен  первых
мучеников в нашем роду все были честными людьми и добрыми  христианами;  так
мне ли первому из носящих имя Браун вступать на этот путь и заводить...
   - ..подобные знакомства, хотел ты  сказать,  -  вставил  старший  путник,
истолковывая таким образом его минутное замешательство.  -  Хорошо  сказано,
молодой Браун! Ни с кем из пуритан не водил я  такой  дружбы,  как  с  вашим
семейством; это что-нибудь да значит.  Я  помогал  твоему  деду,  констеблю,
когда он плетьми гнал квакершу по улицам Салема; и не кто иной, как я, подал
твоему отцу сосновую головню из собственного моего очага, которой он  поджег
индейский поселок во время войны с королем Филиппом. Оба они были мои добрые
друзья; и не раз мы с ними, совершив приятную прогулку по этой самой дороге,
весело возвращались после полуночи домой. В  память  их  я  и  с  тобой  рад
подружиться.
   - Если  то,  что  ты  говоришь,  правда,  -  возразил  молодой  Браун,  -
удивляюсь, отчего они никогда  не  поминали  ни  о  чем  подобном;  впрочем,
удивляться тут нечему, ибо, если б только прошел об  этом  слух,  им  бы  не
видать больше Новой Англии. Мы тут люди богомольные, примерного поведения, и
не потерпели бы подобного нечестия.
   - Нечестие это или нет, - сказал путник со змеиным посохом, - а только  я
могу похвалиться обширным  знакомством  здесь,  в  Новой  Англии.  Церковные
старосты многих приходов пили  со  мной  вино  причастия;  олдермены  многих
селений избрали меня своим главой, а среди судей и советников большинство  -
верные  блюстители  моей  выгоды.  Также  и  губернатор...  Однако  это  уже
государственная тайна.
   - Возможно ли! -  вскричал  молодой  Браун.  -  А  впрочем,  что  мне  до
губернатора и советников! У них своя совесть, и они не пример для  скромного
землепашца. Но если я пойду с тобой, как мне взглянуть потом в глаза  нашему
салемскому священнику, этому святому человеку? Ведь дрожь пробирает  меня  с
ног до головы, едва я заслышу его голос в день воскресения  господня  или  в
день проповеди.
   До сих пор старший путник слушал его слова с должной серьезностью, но тут
им овладел приступ неудержимого веселья и весь он  так  затрясся  от  смеха,
что, казалось, даже змеиный посох корчится в его руке.
   - Ха-ха-ха! - покатывался он снова и снова; потом, немного  успокоившись,
вымолвил: - Отлично, друг Браун, продолжай, да только, прошу тебя, не  умори
меня со смеху.
   - Так вот, чтобы сразу покончить с этим, - сказал молодой Браун с немалой
досадой, - у меня есть жена, которую я люблю. Это разбило бы ее сердце, а  я
готов уж лучше разбить свое.
   - Ну, когда так, - сказал его собеседник,  -  ступай  своим  путем,  друг
Браун. Я не хотел бы огорчить Веру даже ради двадцати таких старушонок,  как
вон та, что бредет перед нами.
   Говоря это, он указал своим посохом на женскую фигуру, двигавшуюся по той
же тропинке, и молодой Браун  узнал  в  ней  некую  весьма  благочестивую  и
добродетельную матрону, которая в детстве учила его катехизису и до сих  пор
оставалась его  советчицей  в  делах  религии  и  нравственности  наряду  со
священником и церковным старостой Гукином.
   - Удивительно в самом деле, как это тетушка Клойз очутилась одна в  таком
глухом месте, да еще в такой поздний час, - сказал молодой Браун. - Но  если
вы позволите, друг, я пойду прямиком через лес, покуда  мы  не  обгоним  эту
добрую христианку. Ведь она вас не знает; как бы она не стала расспрашивать,
с кем это я беседую и куда направляюсь.
   - Пусть будет так, - отвечал его спутник. - Ступай же сам через лес, а  я
пойду дальше тропинкой.
   Так уговорились; молодой человек свернул в сторону и пошел лесной  чащей,
но при этом старался не упустить из виду своего товарища,  который  бесшумно
шагал  по  тропинке,  покуда  расстояние,  отделявшее  его  от  старухи,  не
уменьшилось до длины дорожного посоха. Она меж тем продолжала  свой  п