рытом тучами небе.
   - Проклятая богом, - вскричал он с  ядовитым  презрением,  -  найдя  свое
одиночество тягостным, ты отторгла меня от жизни и вовлекла  в  свой  адский
круг?
   - Джованни... - только и смогла  вымолвить  Беатриче,  устремив  на  него
взгляд своих больших и ясных глаз. Она еще не осознала  всего  значения  его
слов, но тон, которым он произнес их, как громом поразил ее.
   - Да, да, ядовитая гадина! -  продолжал  он  вне  себя  от  гнева.  -  Ты
добилась своего и заклеймила меня  проклятием.  Ты  влила  яд  в  мои  жилы,
отравила мне кровь и сделала из  меня  такое  же  ненавистное,  уродливое  и
смертоносное существо, как ты сама, отвратительное чудовище! А теперь,  если
наше дыхание одинаково смертельно для нас, как и для всех других, - соединим
наши уста в поцелуе ненависти и умрем.
   - Что со мной? - со стоном прошептала Беатриче. - Святая мадонна, сжалься
над моим разбитым сердцем!
   - И ты еще молишься? -  продолжал  Джованни  все  с  тем  же  дьявольским
презрением. - Разве молитвы, срывающиеся с твоих уст,  не  отравляют  воздух
дыханием смерти? Что ж, хорошо, помолимся, пойдем  в  храм  и  опустим  свои
пальцы в чашу со святой водой у входа!  Те,  кто  придет  после  нас,  падут
мертвыми, как от чумы. Мы можем еще  осенить  воздух  крестным  знамением  -
изображая рукой своей священный символ, мы посеем вокруг себя смерть!
   -  Джованни,  -  ровным  голосом  произнесла  Беатриче,  скорбь   которой
приглушила ее гнев. - Зачем  соединяешь  ты  меня  и  себя  в  этих  ужасных
проклятиях? Ты прав, я чудовище, но  ты?  Что  тебя  держит  здесь,  почему,
содрогнувшись от ужаса при мысли о моей судьбе, не оставляешь ты  этот  сад,
чтобы смешаться с себе подобными и навсегда забыть,  что  по  земле  ползает
такое чудовище, как бедная Беатриче?
   - И ты  еще  притворяешься,  что  ничего  не  знаешь?  -  грозно  спросил
Джованни. - Взгляни - вот какой силой наградила меня чистая дочь Рапачини!
   Рой мошек носился в воздухе в поисках пищи, обещанной им ароматом  цветов
рокового сада. Они вились и вокруг головы Джованни, по-видимому привлеченные
тем же ароматом, какой влек их к кустам. Он дохнул на них и горько улыбнулся
Беатриче, увидев, что по меньшей мере дюжина  маленьких  насекомых  мертвыми
упала на землю.
   - Теперь я вижу, вижу! - воскликнула Беатриче. - Это все  плоды  страшной
науки моего отца. Я непричастна к этому, нет, нет! Я хотела только одного  -
любить тебя, мечтала побыть с тобой хоть недолго, а  потом  отпустить  тебя,
сохранив твой образ в сердце. Верь, мне Джованни,  хотя  тело  мое  питалось
ядами, душа - создание бога, и ее пища  -  любовь.  Мой  отец  соединил  нас
страшными узами. Презирай меня, Джованни, растопчи, убей... Что  мне  смерть
после твоих проклятий?  Но  не  считай  меня  виновной!  Даже  ради  вечного
блаженства не совершила бы я этого!
   Гнев Джованни,  излившись  в  словах,  стих.  Печально,  но  без  теплоты
вспомнил он  о  том,  как  нежны  были  их  столь  странные  и  своеобразные
отношения. Они стояли  друг  против  друга  в  своем  глубоком  одиночестве,
которое неспособна была нарушить даже кипящая вокруг них жизнь.  Отторгнутые
от человечества, не должны ли были они сблизиться? Если  они  будут  жестоки
друг к другу, кто же проявит доброту к ним? К тому же, думал Джованни, разве
нет у него надежды вернуть девушку к естественной  жизни  и  вести  ее,  эту
спасенную Беатриче, за собой! О, слабый, эгоистичный,  недостойный  человек!
Как смел он  мечтать  о  возможности  земного  союза  и  земного  счастья  с
Беатриче, разрушив так жестоко  ее  чистую  любовь?  Нет,  не  это  было  ей
суждено. С разбитым сердцем должна была она преступить границы этого мира, и
только омыв свои раны в райском источнике, найти успокоение в бессмертии.
   Но Джованни не знал этого.
   - Дорогая  Беатриче,  -  сказал  он,  приблизившись  к  девушке,  которая
отстранилась от него, как она это делала и раньше, но только движимая теперь
другими побуждениями. - Дорогая Беатриче, судьба наша не так уж  безнадежна.
Взгляни сюда! В этом флаконе  заключено,  как  уверил  меня  ученый  доктор,
противоядие,  обладающее  могущественной,  почти  божественной  силой.   Оно
составлено из веществ, совершенно противоположных по своим свойствам тем,  с
помощью которых твой отец навлек столько горя на тебя и меня.  Оно  настояно
на освященных травах. Выпьем его вместе и таким образом очистимся от зла.
   - Дай  мне  его,  -  сказала  Беатриче,  протягивая  руку  к  серебряному
флакончику, который Джованни хранил на  своей  груди.  И  добавила  странным
тоном: - Я выпью его, но ты подожди последствий! В то мгновение,  когда  она
поднесла флакон Бальони  к  губам,  в  портале  появилась  фигура  Рапачини,
который медленно направился к мраморному фонтану. При  взгляде  на  юношу  и
девушку на бледном лице его появилось торжествующее выражение,  какое  могло
появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь посвятившего  созданию
произведения  искусства   и   наконец   удовлетворенного   достигнутым.   Он
остановился, его согбенная фигура выпрямилась от сознания своего могущества,
он протянул руки  вперед  и  простер  их  над  молодыми  людьми,  как  будто
испрашивая для них небесное благословение. Это были те же руки, что отравили
чистый родник их жизни. Джованни затрепетал, Беатриче содрогнулась от  ужаса
и прижала руки к сердцу.
   - Дочь моя! - произнес Рапачини. - Ты более не одинока в этом мире. Сорви
один из драгоценных цветов с куста, который ты называешь  своей  сестрой,  и
вручи его твоему жениху. Цветок неспособен больше причинить  ему  вред.  Моя
наука и ваша обоюдная любовь переродили его, и он так же отличается от  всех
прочих мужчин, как ты, дочь  моей  гордости  и  торжества,  от  обыкновенных
женщин. Ступайте же в этот мир,  опасные  для  всех,  кто  осмелится  к  вам
приблизиться, но любящие друг друга.
   - Отец мой, - произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку к
своему сердцу, - зачем навлекли вы на свою дочь такую чудовищную кару? Зачем
вы сделали меня такой несчастной?
   - Несчастной? - воскликнул Рапачини. - Что ты хочешь этим сказать, глупое
дитя? Разве быть наделенной чудесным даром, перед  которым  бессильно  любое
зло, значит быть несчастной?  Несчастье  -  быть  способной  одним  дыханием
сразить самых могущественных? Несчастье - быть столь  же  грозной,  сколь  и
прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед
злом?
   - Я предпочла бы, чтоб меня любили, а не боялись, - пролепетала Беатриче,
опускаясь на землю, - но теперь мне все равно. Я ухожу, отец, туда, где зло,
которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат этих  ядовитых
цветов, которые в садах  Эдема  уже  не  осквернят  моего  дыхания.  Прощай,
Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на  сердце,
но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей  природе
больше яда, чем в моей!
   Как яд был жизнью  для  Беатриче,  чья  телесная  природа  была  изменена
искусством Рапачини, так и противоядие стало для нее смертью.  И  несчастная
жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который
всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла у ног своего отца  и
своего возлюбленного.
   В эту минуту профессор Пьетро Бальони  выглянул  из  окна  и  голосом,  в
котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому:
   - Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта?



   ДЕРЕВЯННАЯ СТАТУЯ ДРАУНА

   Перевод Р. Рыбаковой

   Как-то раз солнечным утром (дело происходило в городе Бостоне,  в  добрые
старые времена), молодой резчик по дереву, всем известный под именем Драуна,
рассматривал толстый дубовый  чурбан,  который  он  собирался  превратить  в
резную фигуру на носу корабля. И в то время  как  он  раздумывал,  какую  бы
форму и сходство лучше всего придать этому  превосходному  куску  дерева,  к
нему в мастерскую вошел некий капитан Ханнеуэлл, владелец и  командир  брига
"Полярная звезда", недавно возвратившегося из  своего  первого  плавания  на
Файал.
   - Как раз  то,  что  мне  нужно,  Драун!  -  воскликнул  бравый  капитан,
постукивая по чурбану ротанговой тростью. - Как раз то,  что  мне  нужно!  Я
заказываю вам из этого куска дуба носовое украшение для  "Полярной  звезды".
Она показала себя самым быстроходным судном, когда-либо бороздившим океан, и
я хочу украсить ее нос красивейшей из статуй,  какую  только  может  человек
создать из куска дерева. И вы, Драун, как раз тот человек, который может это
сделать лучше кого бы то ни было.
   - Вы, право же, преувеличиваете мои  способности,  капитан,  -  промолвил
резчик с притворной скромностью, за которой скрывалась уверенность  в  своем
мастерстве. - Но ради вашего славного брига я готов сделать все, что в  моих
силах. Какую же из этих фигур вы предпочитаете? Вот, - сказал  он,  указывая
на фигуру в половину человеческого роста с вытаращенными  глазами,  в  белом
парике и алом кафтане, - отличная модель, портрет нашего милостивого короля.
А это доблестный адмирал Вернон. Если же вы предпочитаете женскую фигуру, то
что вы скажете об этой Британии с трезубцем?
   - Все они отменно хороши, Драун, - ответил капитан, - отменно хороши,  но
так как на океане нет корабля, равному моему бригу, я решил, что  он  должен
иметь на носу такое украшение, какое и старику  Нептуну  еще  не  доводилось
видеть. К тому же в этом деле есть тайна, и вы должны обещать мне  сохранить
ее.
   - Охотно, - ответил Драун, недоумевая, что за тайна может быть связана  с
фигурой на носу корабля - украшением, предназначавшимся для обозрения  всего
мира. - Положитесь на меня, капитан, я сохраню  вашу  тайну,  насколько  это
позволит природа, моего ремесла!
   Тогда капитан Ханнеуэлл, взяв Драуна за пуговицу жилета, поведал ему свою
тайну таким тихим голосом, что с нашей стороны было бы нескромным  повторить
его слова, совершенно  очевидно  предназначавшиеся  для  уха  одного  только
резчика. Мы же воспользуемся представившимся случаем и познакомим читателя с
некоторыми обстоятельствами жизни самого Драуна.
   Он был первым из известных нам американцев, кто стал заниматься, правда в
весьма скромных пределах, тем видом искусства,  которое  в  настоящее  время
насчитывает столько знаменитых или обещающих прославиться  мастеров.  Уже  в
раннем детстве проявил он способность - ибо было бы  преувеличением  назвать
это талантом - способность, говорю я, воспроизводить человеческие  фигуры  в
любом из материалов, попадавшихся ему под  руку.  Каждую  зиму  снега  Новой
Англии поставляли ему материал  такой  же  сверкающей  белизны,  как  мрамор
Пароса или Каррары; правда, прочность этого материала  значительно  уступала
прочности мрамора, зато находилась в полном соответствии с  притязаниями  на
бессмертие ледяных статуй юного ваятеля. Как  бы  то  ни  было,  эти  фигуры
вызывали восхищение судей даже более зрелых, чем его  школьные  товарищи,  и
были выполнены весьма ловко, но без той  внутренней  теплоты,  которая  одна
только способна заставить снег таять под  руками  настоящего  мастера.  Став
старше, молодой человек обратился к сосне  и  дубу,  как  материалам,  более
достойным его мастерства,  которое  к  этому  времени  стало  приносить  ему
серебро в добавление к пустым похвалам, бывшим ранее единственной, но вполне
заслуженной наградой за произведения из быстро тающего  снега.  Он  приобрел
известность своими маскаронами на фонтанах, деревянными  вазами,  венчавшими
столбы ворот, и украшениями для каминов, в которых было больше гротеска, чем
подлинной фантазии. Ни один лекарь не мог и мечтать о солидной клиентуре, не
обзаведясь позолоченной  ступкой,  а  то  и  бюстом  Галена  или  Гиппократа
искусной работы Драуна. Но больше всего заказов получал он  на  изготовление
носовых  украшений  корабля.  Было  ли  это   изображение   самого   короля,
знаменитого британского адмирала или  генерала,  губернатора  провинции  или
любимой дочери судовладельца - все они, одинаково ярко раскрашенные и  густо
позолоченные, возвышались на носу  корабля  и  приводили  окружающий  мир  в
замешательство своим надменным взглядом, выражавшим  их  безмерное  над  ним
превосходство. Эти образчики национальной  скульптуры  бороздили  океаны  во
всех  направлениях  и  были  замечены  не  только  на  Темзе,  переполненной
кораблями, но и во всех других  портах,  куда  судьба  забрасывала  отважных
моряков Новой Англии.  Следует  сознаться,  однако,  что  созданные  Драуном
почтенные особы отличались необыкновенным  фамильным  сходством:  милостивый
король как две капли воды походил на своих подданных, а мисс  Пегги  Хобарт,
дочь   купца,   удивительно   напоминала   Британию,   Победу    и    прочих
представительниц аллегорического сословия. И все они имели  в  своем  облике
нечто  деревянное,  что  доказывало  их  близкое  родство  с   бесформенными
чурбанами в мастерской резчика. В них не было  недостатка  ни  в  каких-либо
атрибутах, ни в ловкости исполнения, отсутствовало лишь то качество ума  или
сердца, которое одно только и способно вдохнуть  жизнь  и  тепло  в  мертвые
предметы и которое (если бы оно присутствовало в статуях Драуна)  превратило
бы эти деревянные истуканы в подлинные произведения искусства.
   Но вот капитан "Полярной звезды" закончил свои наставления.
   - Драун, - сказал он внушительно, - вы должны отложить все  в  сторону  и
немедля приняться за дело. Что  касается  цены,  то  выполните  свою  работу
наилучшим образом - и вы сами назначите сумму.
   - Отлично, капитан,  -  ответил  резчик,  который  выглядел  смущенным  и
несколько озабоченным, хотя на  лице  его  промелькнуло  подобие  улыбки.  -
Будьте уверены, я постараюсь сделать все, чтобы удовлетворить вас.
   С этого дня те из жителей Бостона, которые считали себя людьми со  вкусом
и выражали свою любовь к искусству частыми  посещениями  мастерской  Драуна,
где восхищались его деревянными статуями, стали замечать  нечто  странное  в
поведении резчика. Часто в дневное время он исчезал из мастерской. Иногда, о
чем можно было судить по ярким полоскам света, пробивавшимся  сквозь  ставни
окон, он работал там до глубокой ночи, но  молчание  было  ответом  на  стук
всякого, кто пытался проникнуть в мастерскую резчика в это время. Впрочем, в
те часы, когда двери мастерской были  открыты  для  посетителей,  в  ней  не
замечалось ничего необычного. Большой дубовый чурбан, который предназначался
резчиком для заказа особой важности, между тем постепенно приобретал  форму.
Какой облик  намерен  был  Драун  придать  этому  куску  дерева,  оставалось
загадкой даже для его друзей, на все вопросы которых резчик отвечал  упорным
молчанием. День ото дня, хотя Драуна редко видели работающим над ним,  кусок
дерева приобретал все более отчетливые очертания, и вскоре всем стало  ясно,
что в нем нашла свою вторую жизнь женская фигура. При каждом новом посещении
зрители замечали, что, по мере того как вокруг статуи росла груда щепок, она
становилась все прекраснее. Казалось, гамадриада, спасаясь от  прозаического
мира, укрылась в сердцевине дуба, и  скульптору  оставалось  только  удалить
окутавший ее грубый покров, чтобы  взорам  открылась  нимфа  во  всей  своей
грации и прелести. И хотя замысел скульптора был еще  недостаточно  ясен,  а
поза, лицо и костюм статуи далеки  от  совершенства,  в  ней  присутствовало
нечто такое, что заставляло  взгляды  посетителей  равнодушно  скользить  по
ранее исполненным изделиям Драуна и приковывало их  к  новому  произведению,
обладавшему загадочной привлекательностью.
   Однажды мастерскую Драуна посетил знаменитый художник  Копли,  тогда  еще
молодой человек и житель Бостона. Признавая за Драуном некоторые способности
к искусству, он, за неимением других собратьев по  профессии,  решил  с  ним
познакомиться. Войдя в мастерскую, художник окинул взглядом стоявшие  там  и
тут деревянные изображения короля, адмирала, дамы и  аллегорической  фигуры,
лучшие из которых можно было удостоить сомнительной похвалы, сказав, что они
выполнены так, как будто бы живой человек в них обратился в  дерево,  причем
подобному превращению подверглись не  только  его  физические  черты,  но  и
духовная сущность. Однако ни в одной из них дерево  не  впитало  в  себя  ни
капли настоящей духовной субстанции. А  как  бы  изменила  она  их  облик  и
насколько ценнее была бы в них малейшая доля одухотворенности по сравнению с
величайшим ремесленным мастерством!
   -  Мой  дорогой  Драун!  -  воскликнул  Копли,  улыбаясь  про  себя   той
механической  ловкости  воспроизведения,  которая  характеризовала  все  без
исключения деревянные изделия резчика. - Вы поистине замечательный мастер. Я
редко встречал среди людей вашей профессии человека, который достиг бы столь
многого, ибо еще один маленький штрих - и фигура генерала  Вулфа,  например,
сразу бы ожила!
   - Вы хотите, чтобы я принял ваши слова за похвалу,  -  отвечал  Драун,  с
явным отвращением поворачиваясь спиной к  статуе  генерала  Вулфа.  -  Но  с
некоторых пор я прозрел. И теперь я знаю  так  же  хорошо,  как  и  вы,  что
последний взмах  резца,  которого  не  хватает  моим  статуям,  и  есть  тот
драгоценный дар, без которого все мои работы не что иное, как жалкие уродцы.
Между ними и произведениями вдохновенного скульптора такая же  разница,  как
между мазней на вывеске и вашими лучшими картинами.
   - Как странно! - воскликнул Копли, вглядываясь в лицо резчика, поразившее
его необычным выражением, ибо ранее оно мало чем отличалось от лиц всей  его
семьи деревянных истуканов. - Что произошло с вами? Как случилось, что вы, с
такими представлениями об искусстве, могли создать подобные скульптуры?
   Резчик улыбнулся, но ничего не ответил. Копли снова вернулся к деревянным
статуям, понимая, что столь  редкое  в  обыкновенном  ремесленнике  сознание
несовершенства своего мастерства свидетельствует о  наличии  таланта,  следы
которого он, быть может, проглядел. Но нет, ни в чем нельзя  было  найти  ни
малейшего намека на него. Копли готов был  уже  удалиться,  как  взгляд  его
случайно упал на неоконченную фигуру, лежавшую в  углу  мастерской  в  груде
дубовых щепок.
   - Что это такое? Кто сделал ее?  -  вырвалось  у  него  спустя  некоторое
время, в течение которого он в немом изумлении глядел на статую. -  Вот  он,
этот божественный, дарующий жизнь штрих! Чья вдохновенная рука призвала этот
кусок дерева восстать и жить? Кто создал эту статую?
   - Никто, - ответил Драун, - она заключена в этом куске дерева, и мой долг
- освободить ее.
   - Драун, - воскликнул художник, сжимая руку резчика, - вы гений!
   На пороге, уже собираясь покинуть мастерскую, Копли  обернулся  и  увидел
Драуна, который, наклонясь над неоконченной статуей, простирал к  ней  руки,
как будто хотел заключить ее в свои объятия и прижать  к  сердцу.  Лицо  его
выражало столько страсти, что,  будь  чудо  возможным,  она  одна  могла  бы
вдохнуть тепло и жизнь в этот кусок дерева.
   "Нет, это невероятно! - подумал художник. - Кому бы пришло в голову,  что
в ремесленнике-янки скрывается новый Пигмалион!"
   В то время внешний облик скульптуры  обрисовывался  так  же  смутно,  как
очертания облаков в лучах заходящего  солнца,  и  зритель  скорее  угадывал,
нежели видел, подлинный  замысел  художника.  Однако  день  ото  дня  работа
приобретала  все  большую  законченность,  и  из  неправильных  и   туманных
очертаний рождались грация и красота. Вскоре общий  замысел  художника  стал
очевидным даже для обыкновенного зрителя. Это была фигура женщины  в  платье
иностранного покроя, лиф которого был стянут на груди лентами. Из-под подола
открывалось нечто вроде нижней  юбки,  складки  которой  были  необыкновенно
верно переданы в дереве. На голове  у  нее  была  шляпа  редкого  изящества,
укр