у вина за здоровье короля, был прикован  за  ноги  ко  второму.
Поблизости, на ступеньках  молитвенного  дома,  стояли  мужчина  и  женщина.
Мужчина, высокий, худой и изможденный, являл собой олицетворение  фанатизма.
На груди его висела табличка с надписью: "Самовольный проповедник",  которая
указывала, что он осмелился давать свое истолкование священного писания,  не
санкционированное непогрешимым судом гражданских и церковных правителей. Вид
его говорил о том, что у него хватит рвения отстаивать свою  ересь  даже  на
костре. У женщины  язык  был  зажат  в  расщепленной  деревянной  шпильке  в
воздаяние за то, что он осмелился сплетничать о  старейшинах  церкви,  и  по
выражению ее лица и жестам было совершенно ясно,  что  в  ту  минуту,  когда
шпильку вынут, преступление будет повторено и потребует для своего наказания
новой изобретательности.
   Вышеупомянутые лица должны были подвергнуться различным  видам  позорного
наказания в течение часа  в  полдень.  Однако  среди  толпы  было  несколько
человек, обреченных нести наказание в течение всей жизни; у  некоторых  были
обрублены уши, как у щенков, у других на щеках были выжжены начальные  буквы
слов, обозначавших их преступления; одному вырвали и прижгли ноздри, другому
надели на шею веревку с петлей  и  запретили  снимать  ее  или  прятать  под
одеждой. Мне  кажется,  ему  мучительно  хотелось  прикрепить  другой  конец
веревки к подходящей перекладине или суку. Там находилась и молодая женщина,
довольно красивая, осужденная носить на груди платья букву П на глазах всего
света и собственных детей. И даже ее дети знали, что обозначает  эта  буква.
Выставляя напоказ свой позор, несчастное, доведенное  до  отчаяния  создание
вырезало роковой знак из красной материи и пришило его золотыми нитками,  по
возможности изящнее, к платью, так что можно  было  подумать,  что  буква  П
означает  "Прелестная"  или  что-нибудь   в   этом   роде,   но   никак   не
"Прелюбодейка".
   Пусть читатель на основании этих  свидетельств  испорченности  не  делает
вывода, что времена пуритан были более порочны, чем  наше  время,  поскольку
сейчас, пройдя по тем же улицам, которые описаны в этом  очерке,  мы  ни  на
одном мужчине или женщине не найдем никаких знаков бесчестья. Правилом наших
предков было выискивать даже самые тайные прегрешения  и  выставлять  их  на
посрамление с полным беспристрастием, при ярком  солнечном  свете.  Если  бы
таковы же были обычаи и ныне, быть может, у нас нашлись бы материалы для  не
менее пикантного очерка, нежели изложенный выше.
   За исключением преступников, описанных нами, и больных или немощных,  все
мужское население города в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет  можно
было  видеть  в  рядах  ополченцев.  Несколько  исполненных  достоинства   и
величественных  индейцев  во  всем  их  первобытном  великолепии  стояли   и
внимательно  глядели  на  зрелище.  Их  стрелы  с  кремневыми  наконечниками
казались детским оружием в сравнении с мушкетами пуритан. Они должны были  с
безобидным  треском  отскакивать  от  стальных  шлемов  и  кованого   железа
нагрудников, которыми, как стенами  крепости,  был  защищен  каждый  солдат.
Доблестный Джон Эндикотт с гордостью оглядел своих стойких последователей  и
приготовился приступить к воинским трудам.
   - Ну, мои смельчаки, - воскликнул он, вытаскивая свой меч, - покажем этим
несчастным язычникам, что мы умеем обращаться с оружием,  как  это  подобает
сильным людям! Счастье их, если они не заставят нас доказать им это на деле!
   Закованная в латы рота выровняла строй,  и  каждый  из  солдат  приставил
тяжелый приклад своего  мушкета  к  левой  ноге,  ожидая  в  этом  положении
приказаний капитана. Но когда Эндикотт окинул взглядом весь строй, он увидел
невдалеке некую личность, с которой  ему  надлежало  переговорить.  Это  был
пожилой джентльмен в черном плаще; две белые полоски  спускались  у  него  с
воротника; на нем  была  высокая  шляпа,  под  которой  виднелась  бархатная
шапочка, - таково было одеяние пуританского священника. Это  почтенное  лицо
опиралось на палку, которую, казалось, только что срезали в лесу, а  башмаки
его были в грязи, как будто он шел пешком через дикие болота. Видом своим он
в точности походил  на  пилигрима,  но  при  этом  держался  с  апостольским
достоинством. Как раз в тот момент, когда Эндикотт увидел его, он отложил  в
сторону  свою  палку  и  нагнулся,  чтобы  напиться  из  журчащего  родника,
выбивавшегося на солнечный свет примерно  в  двух  десятках  ярдов  от  угла
молитвенного дома. Однако, прежде чем напиться,  этот  достойный  человек  в
знак благодарности поднял глаза к небу, а  затем,  придерживая  одной  рукой
седую бороду, зачерпнул этого простого питья ладонью другой руки.
   - Эй, почтенный мистер Уильямс! - крикнул Эндикотт. -  Приветствуем  твое
возвращение в наш  мирный  город.  Как  поживает  наш  достойный  губернатор
Уинтроп? Какие новости из Бостона?
   - Губернатор в добром здравии, уважаемый сэр, - отвечал  Роджер  Уильямс,
подбирая свою палку и подходя ближе. -  А  что  касается  новостей,  то  вот
письмо, которое мне вручил его  превосходительство,  узнав,  что  я  сегодня
отправляюсь сюда. Вероятно, в нем содержатся  весьма  важные  известия,  ибо
вчера пришел корабль из Англии.
   Мистер Уильямс, салемский священник, личность, разумеется, известная всем
зрителям, подошел  теперь  к  месту,  где  под  знаменем  своей  роты  стоял
Эндикотт, и вручил ему послание губернатора. На широкой печати был  оттиснут
герб Уинтропа. Эндикотт поспешно развернул письмо и начал читать, и когда он
дошел до конца страницы, его мужественное лицо исказилось  от  гнева.  Кровь
бросилась ему в лицо, так что казалось,  оно  пылает  от  внутреннего  жара.
Никого бы не удивило, если бы и нагрудник его кирасы раскалился докрасна  от
пламени гнева, бушевавшего в груди, которую он прикрывал. Дочитав до  конца,
он яростно потряс зажатым в руке письмом, так что  оно  зашуршало  столь  же
громко, как знамя над его головой.
   - О скверных делах тут пишут, мистер Уильямс, - сказал он. - Хуже этого в
Новой Англии еще никогда не бывало. Ты, конечно, знаешь содержание письма?
   - Да, разумеется, - отвечал Роджер Уильямс, - ибо губернатор  советовался
по этому делу с моими собратьями из духовных лиц в Бостоне, и о моем  мнении
тоже спрашивали. И его превосходительство поручил мне просить  тебя  от  его
имени не разглашать эту новость сразу, чтобы не вызвать возмущения в  народе
и не дать тем самым королю и архиепископу предлога выступить против нас.
   - Губернатор - мудрый человек, мудрый и  притом  мягкий  и  умеренный,  -
сказал Эндикотт, мрачно стискивая зубы. - Однако  я  должен  действовать  по
собственному разумению. В Новой  Англии  нет  такого  мужчины,  женщины  или
ребенка, которых эта новость не касалась бы самым живейшим образом,  и  если
голос Эндикотта будет достаточно громким, его  услышат  мужчины,  женщины  и
дети. Солдаты, построиться в каре! Эй, добрые люди!  Тут  есть  новость  для
всех вас.
   Солдаты окружили своего капитана, а он и Роджер Уильямс стояли вместе под
знаменем красного креста, в то время как женщины  и  старики  проталкивались
вперед, а матери поднимали своих детей,  чтобы  те  видели  лицо  Эндикотта.
Несколько ударов в барабан дали сигнал к молчанию и всеобщему вниманию.
   - Товарищи по оружию, товарищи по изгнанию! -  начал  Эндикотт,  стараясь
сдержать охватившее его волнение. - Во имя чего покинули мы свою родину?  Во
имя чего, спрашиваю я, покинули мы зеленые и  плодородные  поля,  дома  или,
быть может, старые седые храмины, где мы родились и воспитывались, кладбища,
где погребены наши предки? Во имя чего прибыли  мы  сюда  и  воздвигли  наши
собственные надгробные плиты в этих необитаемых местах? Страшен  этот  край.
Волки и медведи подходят к нашим жилищам на расстояние человеческого голоса.
Туземец подстерегает нас в мрачной тени леса. Упрямые корни деревьев  ломают
наши плуги, когда мы пашем землю.  Дети  наши  плачут,  прося  хлеба,  и  мы
вынуждены возделывать прибрежные пески, чтобы накормить  их.  Во  имя  чего,
снова спрошу я вас, разыскали мы эту страну с неблагодарной, бедной почвой и
неприветливым небом?  Разве  не  во  имя  того,  чтобы  пользоваться  нашими
гражданскими правами? Разве не во имя права свободно  служить  господу  так,
как нам велит наша совесть?
   - Ты называешь это свободой совести? -  прервал  его  голос  со  ступенек
молитвенного дома.
   Это был голос "самовольного проповедника". Печальная и спокойная  усмешка
мелькнула на кротком лице Роджера Уильямса, но Эндикотт, возбужденный  всеми
событиями этого дня, с яростью взмахнул мечом в  сторону  преступника,  -  у
такого человека, как он, подобный жест выглядел весьма зловеще.
   - Что ты знаешь о совести, ты, мошенник? - воскликнул он. - Я  говорил  о
свободном служении господу, а не о своевольном осквернении и  осмеянии  его.
Не прерывай меня, или я  велю  забить  тебе  голову  и  ноги  в  колодки  до
завтрашнего дня. Слушайте меня,  друзья,  не  обращайте  внимания  на  этого
проклятого смутьяна. Как я уже сказал, мы  пожертвовали  всем  и  прибыли  в
страну, о которой едва ли слышали в Старом Свете, для того чтобы  превратить
ее в Новый Свет и в трудах искать путь  отсюда  на  небеса.  Но  что  бы  вы
думали? Этот сын шотландского тирана, этот  внук  папистки  и  прелюбодейки,
шотландки, чья смерть доказала, что золотая корона не всегда спасает  голову
помазанника от плахи...
   - Не надо так, брат, не надо, - прервал его мистер Уильямс. - Такие слова
не годится произносить даже при закрытых дверях, а тем более на улице.
   - Замолчи, Роджер Уильямс! - отвечал  Эндикотт  высокомерно.  -  Мой  дух
прозорливее твоего в этом деле... Говорю вам, товарищи по изгнанию, что Карл
Английский и архиепископ Кентерберийский Лод, наш злейший  гонитель,  решили
преследовать нас и здесь. В этом  письме  сообщают,  что  они  сговариваются
послать  сюда  генерал-губернатора,  коему  будет  поручено  вершить  суд  и
справедливость в стране. Они собираются также  учредить  идолопоклоннические
церемонии  английской  епископальной  церкви;  так  что,  когда  Лод   будет
целовать, как римский кардинал, туфлю папы, он сможет отдать  Новую  Англию,
связанную по рукам и ногам, во власть своего хозяина.
   Глубокий вздох слушателей, выражавший чувства гнева, страха и скорби, был
ответом на это сообщение.
   - Смотрите, братья! - продолжал Эндикотт с еще большей энергией.  -  Если
этот король и этот архиепископ добьются своего, то мы скоро увидим крест  на
шпиле этой молельни, которую мы выстроили, а в ее стенах -  высокий  алтарь,
вокруг которого и днем будут гореть восковые свечи. Мы услышим звон колокола
при освящении святых даров и голоса папистских священников, служащих  мессу.
Но подумайте только, христиане, - неужели мы позволим свершиться  всем  этим
мерзостям, не обнажив меча, без единого выстрела, не пролив ни единой  капли
крови, - и все это на самых ступенях церковной кафедры? Нет! Пусть рука ваша
будет тверда и сердце отважно! Здесь мы стоим на  собственной  нашей  земле,
которую мы приобрели за свои товары, которую  мы  завоевали  своими  мечами,
которую мы расчистили своими топорами, которую  мы  возделали  в  поте  лица
своего, которую мы освятили нашими молитвами господу, приведшему  нас  сюда!
Кто же сможет поработить нас здесь? Что нам до этого  прелата  в  митре,  до
этого короля в короне? Что нам до Англии?
   Эндикотт посмотрел на взволнованные лица людей,  которым  передалось  его
настроение, а затем неожиданно повернулся к знаменосцу,  стоявшему  рядом  с
ним.
   - Опустите знамя, - сказал он.
   Офицер повиновался, и  Эндикотт,  взмахнув  мечом,  вонзил  его  в  ткань
знамени и левой рукой вырвал оттуда  красный  крест.  Затем  он  потряс  над
головой изорванным знаменем.
   - Гнусный святотатец!  -  воскликнул,  не  в  силах  более  сдерживаться,
приверженец епископальной церкви, стоявший у позорного столба. -  Ты  отверг
символ нашей святой веры!
   -  Измена!  Измена!  -  завопил  роялист,  закованный  в  колодки.  -  Он
надругался над королевским знаменем!
   - Перед богом и людьми я готов подтвердить то, что я  сделал,  -  отвечал
Эндикотт. - Барабанщик, играй туш, солдаты и все,  кто  здесь  присутствует,
кричите ура в честь знамени Новой Англии. Отныне оно не подвластно ни  папе,
ни тирану!
   Криком  торжества  народ  одобрил  один   из   самых   смелых   подвигов,
увековеченных нашей историей. Да  будет  имя  Эндикотта  славно  вовеки!  Мы
смотрим сквозь мглу веков и узнаем в красном кресте,  сорванном  со  знамени
Новой Англии, первое предзнаменование того освобождения, которое  наши  отцы
довели до конца, когда кости этого сурового пуританина  уже  более  столетия
покоились в земле.



   РОЗОВЫЙ БУТОН ЭДУАРДА ФЕЙНА

   Перевод И. Исакович

   Нет, пожалуй, более трудной задачи для воображения, чем, глядя на  унылую
человеческую фигуру преклонного возраста, мысленно воссоздавать юность этого
человека и, не забывая о сходстве форм и черт лица, восстанавливать  те  его
привлекательные свойства, которые унесло с  собой  время.  Некоторые  старые
люди, в особенности женщины, выглядят такими усталыми  под  бременем  лет  и
такими удрученными, что кажется, будто они никогда  и  не  были  молодыми  и
веселыми. Легче представить себе, что эти мрачные призраки  были  посланы  в
мир сразу такими увядшими и дряхлыми, какими  мы  их  видим  ныне,  умеющими
сочувствовать лишь страданию и горю, и что назначение их  -  бодрствовать  у
смертного одра и плакать  на  похоронах.  Даже  их  траурные  вдовьи  одежды
кажутся неотъемлемой частью их существа; все их свойства объединились, чтобы
превратить  их  в  мрачные  тени,  странно  бредущие   в   солнечных   лучах
человеческой жизни. И все-таки не такая уж неблагодарная задача - взять одно
из этих печальных существ и заставить  фантазию  работать,  чтобы  прояснить
тусклый взгляд, и сделать темными седые волосы, и окрасить мертвенно-бледные
щеки в розовый цвет, и распрямить сгорбленную дряхлую фигуру, пока в  кресле
старой матроны не окажется блистающая утренней свежестью девушка. Когда чудо
произойдет, заставьте годы, один печальнее другого,  взять  обратно  свое  и
возложите на плечи юного существа весь груз старости и горя. Таким путем вам
удастся прочесть морщины и линии, эти меты времени, и обнаружить, что в  них
заключен глубокий урок для мысли и  чувства.  Много  пользы  можно  было  бы
извлечь, внимательно изучая моего  достопочтенного  друга,  вдову  Тутейкер,
сиделку, пользующуюся  широкой  известностью,  проведшую  эти  сорок  лет  в
комнатах больных, в атмосфере  предсмертных  вздохов.  Посмотрите!  Вот  она
сидит, склонившись к своему одинокому очагу, подоткнув платье и нижнюю юбку,
жадно вбирая в себя все тепло от огня, который теперь, в сумерках,  начинает
разгонять осенний холод ее комнаты. Пламя причудливо прыгает перед  ней,  то
тускло освещая глубокие рытвины ее морщинистого лица, то  призрачной  дымкой
затуманивая очертания ее дряхлой фигуры.  В  правой  руке  сиделка  Тутейкер
держит чайную ложку, а в левой - стакан, содержимое которого она размешивает
и откуда исходит  благоухание,  ненавистное  обществам  трезвости.  Вот  она
отхлебнула, помешала ложкой, снова отхлебнула.  Ее  грустное  старое  сердце
нуждается в том, чтобы его  оживили  обильным  вливанием  джина,  наполовину
разбавленного горячей водой. Весь день она сидела у изголовья  умирающего  и
ушла домой лишь после того, как душа  ее  пациента  покинула  тело  и  также
отправилась к себе домой. Но теперь ее грусть  рассеялась,  застывшая  кровь
разогрелась,  а  плечи  сбросили  тяжесть  по  крайней  мере  двадцати  лет,
благодаря глотку из подлинного  источника  юности,  заключенного  во  фляге.
Удивительно, что люди  считают  этот  источник  выдумкой,  хотя  его  влагой
наполняют куда большее число бутылок, чем  минеральной  водой.  Хлебни  еще,
добрая сиделка, и посмотри, не снимет ли второй глоток еще два десятка  лет,
а то и на десяток больше, и не покажет ли он нам в твоем  кресле  с  высокой
спинкой цветущую девушку, которая была обручена с Эдуардом  Фейном.  Сгиньте
вы, старость и вдовство! Вернись, юность, какой ты была до венца! Но -  увы!
- чары не действуют. Несмотря на всю колдовскую  силу  воображения,  я  вижу
всего лишь старуху, съежившуюся  у  огня,  одинокую  и  заброшенную  в  этот
грустный ноябрьский вечер, когда ветер воет над ней в трубе,  а  по  стеклам
порывисто хлещут струи дождя.
   Однако было время, когда Роза Графтон - таково было красивое девичье  имя
сиделки Тутейкер - обладала красотой, которая могла бы, как  солнце,  залить
светом эту темную и унылую комнату.  Красота  завоевала  ей  сердце  Эдуарда
Фейна, который стал с тех пор такой крупной фигурой в обществе и превратился
в важного старого джентльмена с напудренными  волосами  и  подагрой,  как  у
настоящего лорда. Юные влюбленные собирались некогда  рука  об  руку  пройти
жизненный путь. Они вместе оплакивали маленькую сестренку Эдуарда  Мери,  за
которой Роза ухаживала во время ее болезни - отчасти  потому,  что  та  была
самым милым ребенком из всех, когда-либо бывших на свете, но  еще  более  из
любви к Эдуарду. Мери было всего три года. Смерть не смогла сделать страшным
ее маленький труп, и Роза не  боялась  ни  дотрагиваться  до  холодного  лба
мертвого ребенка, завивая над ним шелковистые волосы, ни брать ее  крошечную
руку, чтобы вложить ей цветок между пальцами.  Позже,  когда  она  взглянула
сквозь стекло,  вставленное  в  крышку  гроба,  и  увидела  лицо  Мери,  оно
показалось ей похожим не столько  на  лицо  мертвого  или  живого  человека,
сколько  на  безупречно  сделанное  восковое  изображение  спящего  ребенка,
который видит во сне улыбку матери. Роза  считала  это  изображение  слишком
прекрасным, чтобы его положили в  могилу,  и  удивлялась,  почему  ангел  не
выхватит из гроба маленькую Мери, не унесет спящего младенца на  небо  и  не
пробудит его к бессмертию. Но когда маленькую Мери засыпали  землей,  сердце
Розы сжалось. Она содрогнулась, вообразив,  что,  прикоснувшись  к  холодным
пальцам ребенка, ее девичья рука обменялась первым рукопожатием со смертью и
никогда уже не сможет стереть  с  себя  след  этого  прикосновения.  Сколько
подобных рукопожатий было с тех пор! Но тогда она еще была красивой  молодой
девушкой с чистыми, как капли росы, чувствами в сердце,  и  ее  возлюбленный
звал ее не Розой: - это имя казалось слишком зрелым  для  ее  полурасцветшей
красоты, - а Розовым бутоном.
   Этому розовому бутону не суждено было расцвести для  Эдуарда  Фейна.  Его
мать  была  богатой  и  надменной  женщиной,  со  всеми   аристократическими
предрассудками колониальных времен.  Она  презирала  скромное  происхождение
Розы Графтон и заставила сына  нарушить  слово,  хотя,  предоставь  она  ему
свободу выбора, он  оценил  бы  свой  Розовый  бутон  выше  самого  дорогого
бриллианта. Влюбленные расстались и с тех пор встречались редко.  Оба,  быть
может, бывали в одних и тех же домах, но не в одно и то же время, ибо одного
приглашали в праздничный зал, а другую - в комнату больного; он  был  гостем
Удовольствия и Успеха, она  -  Страдания.  Роза  после  их  разлуки  надолго
уединилась  в  доме  мистера  Тутейкера,  за  которого  она  вышла  замуж  с
мстительной надеждой разбить этим сердце своего  вероломного  возлюбленного.
Говорят, она приняла объятия жениха  со  слезами  более  горькими,  чем  те,
которые полагается проливать молодой девушке на пороге мужнего дома. Однако,
хотя голова ее мужа начинала уже седеть, а сердце  охладила  осенняя  стужа,
Роза вскоре полюбила его и сама удивлялась своей супружеской  привязанности.
Он был единственным, кого она могла любить, - детей у них не было.
   Через год или два бедного мистера Тутейкера пор