ю. И тут же  его потянуло к новым впечатлениям, к
побегу от изнурительного пира ума и тупого перемалывания пустоты.
     Ненастье за окном укрепило  его в этих мыслях:  сплошные  туманы и лужи
прямо-таки не  позволяли  ему подумать о  чем-то постороннем  и отвлечься от
мечтаний, навеянных чтением Диккенса.
     Наконец он не выдержал и  решился. Нетерпение его было  так велико, что
он прибыл на вокзал задолго  до отхода поезда,  чтобы  поскорее  покончить с
одиночеством и очутиться в уличной толкотне, в вокзальной толпе и суматохе.
     -- Я  еще жив, -- сказал он себе, когда локомотив, замедляя свой танец,
вкатывал  в  ротонду  дебаркадера  Со  и  делал  заключительные  па  в  такт
смолкающему грохоту поворотных кругов.
     Выйдя в город, на бульвар д'Анфер, дез Эссент окликнул извозчика, очень
довольный, что  по рукам и ногам связан вещами  и  чемоданами.  Посулив  ему
солидные чаевые, он нанял фиакр с кучером в брюках орехового цвета и красном
жилете. "Оплата почасовая, -- сказал он. -- Поедем на Риволи. Остановитесь у
"Galignani's Messenger". -- Ему захотелось до отъезда купить путеводитель по
Лондону Бедекера или Муррея.
     Фиакр тяжело двинулся с  места, вздымая колесами  круги грязи. Плыли по
настоящему  болоту. Небо, казалось, лежало  прямо  на крышах, со стен  домов
лило  ручьями,  водостоки  переливались через  край,  мостовые  были покрыты
коричневой жижей, прохожие то и  дело подскальзывались. Проезжавшие омнибусы
заставляли пешеходов  останавливаться  и прижиматься друг к  другу,  женщины
подбирали юбки  до колен, съеживались  под  зонтиками  и  жались к витринам,
чтобы их не окатило грязью.
     Косой  дождь  проникал в фиакр сквозь занавески. Дез  Эссенту  пришлось
поднять стекла, и теперь они были расчерчены  полосками воды;  брызги  грязи
сверкали на  боках фиакра, как фейерверк.  Наверху по крыше и багажу, словно
горох  из мешка, сыпался дождь, и дез Эссент, убаюканный этим стуком, мечтал
о своем путешествии. Здесь,  в Париже, ненастье -- уже  задаток,  уже начало
Англии. Перед глазами дез Эссента  расстилался  теперь дождливый,  огромный,
беспрерывно  дымящийся  в  тумане  безбрежный   Лондон,  от  которого  несло
расплавленным  чугуном и сажей. Потом, насколько хватало взгляда, замелькали
нескончаемые  доки с их кранами, лебедками, ящиками, множеством  копошащихся
людей:  одни торчали  на  мачтах и реях, другие, на набережных,  задрав зады
кверху, заталкивали в подвалы бочки.
     Все это шевелилось на берегах, у гигантских пакгаузов омывалось темными
смердящими  водами фантасмагорической Темзы,  среди  леса мачт,  среди  тьмы
балок, вздымающихся к тусклым  облакам  небосвода, по которым  на всех парах
мчались одни поезда, другие прокладывали себе путь на земле по желобами крыш
и,  испуская  страшные  вопли,  выплевывали  дым из  водостоков  на улицы  и
бульвары,  где  вспыхивали в  вечных  сумерках чудовищно  яркие,  навязчивые
рекламы и  текли  потоки экипажей  среди толп  молчаливых и  деловых  людей,
целеустремленно шагающих вперед с прижатыми к бокам локтями.
     Дез Эссент дрожал от упоения, чувствуя себя затерявшимся в мерзком мире
торгашей, в  глухом  тумане,  в кипучей деятельности,  во  всей этой системе
зубчатых передач, дробившей  и перемалывавшей  миллионы обездоленных,  тогда
как филантропы в виде утешения предлагали им чтение Библии и пение псалмов.
     От толчка  фиакра  дез Эссента подбросило на сиденье и мираж исчез.  Он
глянул в окошко. Было  уже темно. Сквозь  туман мерцали  в желтоватом ореоле
газовые рожки. Ленты  огней плыли  по  лужам и, казалось, вращались вместе с
колесами  экипажей среди подрагивающих  струек чадящего пламени. Дез  Эссент
попытался разглядеть,  где  проезжает,  узнал Каррузель  и  вдруг неизвестно
почему,  быть может из чувства противоречия, стал думать о совершенно ином и
от туманных видений перешел к  мыслям самым обыденным:  вспомнил, что слуга,
собирая  чемоданы,  забыл  положить  в  несессер  зубную  щетку.  Дез Эссент
пересмотрел  список  своих вещей. Все  было на месте, но досада,  что  щетка
забыта,  не  оставляла его до тех пор, пока кучер, остановившись, не положил
конец его воспоминаниям и чувству дискомфорта.
     Они стояли  на Риволи у "Galignani's Messenger". Между двумя витринами,
изобиловавшими альбомами и книгами, была видна  дверь с матовыми стеклами. К
ней  крепилось множество табличек,  вырезок из газет, обрамленных картонными
рамками, голубых телеграфных бланков. Дез Эссент подошел ближе, привлеченный
разнообразием  книжных  переплетов.  Одни были  из  гофрированного  картона,
ярко-голубые и густо-зеленые, но непременно с золотым тиснением и серебряным
обрезом;  другие из  коленкора,  то светло-коричневые и  светло-зеленые,  то
цвета  гусиного  помета  и  красной смородины,  с оттиснутыми  на  корешке и
лицевой обложке черными полосками.
     Во всем этом было нечто антипарижское, весьма  утилитарное и грубое, но
вместе  с  тем  позволявшее   сим   книгам  смотреться  все  же  лучше,  чем
третьесортная французская продукция.
     То тут, то там  лежали открытые  альбомы с юмористическими  сценками из
Морье  и Джона Лича или  лубками на тему  несущихся через равнины  кавалькад
Колкотта. На этом фоне  бросались в глаза несколько  французских  романов, в
которых  английская  кислятина   смешалась  с  добродушной  и  самодовольной
пошлостью собственного производства.
     В  конце  концов он  оторвался  от витрины,  толкнул  дверь  и вошел  в
просторную читальню,  битком  набитую народом.  Иностранки,  сидя в креслах,
рассматривали карты и, что-то бормоча на своих тарабарских языках, обсуждали
увиденное.  Приказчик принес ему целую кипу  путеводителей.  Дез Эссент тоже
уселся   и   принялся  листать   их   Мягкие  обложки  гнулись  у   него   в
руках.Просмотрев  принесенное, он раскрыл  Бедекера  на  главе о  лондонских
музеях.  Характеристики, данные  в путеводителе, были лаконичными и точными.
По мере того как  он увлеченно читал, его  внимание  переключилось со старой
английской  живописи  на гораздо более ему  ему  близких новых мастеров.  Он
вспомнил  некоторые  из   современных   картин,   виденных   им   прежде  на
международных выставках, и подумал, что, может  быть, встретит их в Ловдоне,
как,  к  примеру,  работы Миллэса  с его  лунно-серебристым  "Бдением святой
Агнессы", или на странный  манер  расцвеченные индиго и  гуммигутом  полотна
Уатса,  выглядевшие  так,  будто  их  затеял больной  Моро, писал  анемичный
Микеланджело,  а докончил  полюбивший синеву Рафаэль.  В  числе  прочих  его
холстов  дез Эссенту вспомнились "Осуждение Каина",  "Ида", "Евы", в которых
сквозь причудливую амальгаму трех великих мастеров проступал лнк британца --
педанта  и  эстета, ученого и мечтателя,  одержимого тонами то  суровыми, то
жестковатыми.
     Воспоминания   об  этих  картинах   обступили  дез  Эссента.  Прикзчик,
удивленный   видом  зачитавшегося  покупателя,   поинтересовался,  какой  из
путеводителей тот  выбрал.  Дез  Эссент  рассеянно  посмотрел  на него,  но,
спохватившись, извинился, заплатил за Бедкера и вышел на улицу. Сырость была
пронизывающей. Ветер дул сбоку и хлестал дождем по стенам.
     - Поезжайте вон туда, - бросил  дез Эссент кучеру и указал ему на некое
зведение в конце галереи на углу улиц Риволи и Кастильоне, которое беловытым
светом  своих окон в  миазмах  тумана и  бесприютности  нанастья  напоминало
гигантский ночник.
     То  был винный погреб  "Bodega". Дез  Ессент  очутился в вытянутой, как
длинный коридор,  зале. Ее  свод подпирался чугунными столбами, а  вдоль сте
шли ряды высоких винных бочек.
     Их  пузо  было   затянуто  железными  обручами  и  украшено  деревянной
решеткой,  напоминавшей подставку для трубок. Из нее торчали  ножки бокалов,
похожих на тюльпаны. В подбрюшье каждой бочки находился керамический краник.
Венчали  же все королевский герб и цветная этикетка с указанием сорта вина и
цены всей бочки, бутылки или бокала.
     В  проходе  между  бочками,  освещаемом  газовыми  рожками  безобразной
серо-стальной люстры, располагались столики,  на  которых  стояли плетенки с
печеньем  "Палмерс" и солеными сухариками,  а  также  тарелки с  галетами  и
сэндвичами, на вид пресными,  но  внутри  полными горчицы. Столики вслед  за
частоколом стульев уходили в  самые недра  заведения. Эти  недра также  были
уставлены бочками, а на бочках высились бочонки с выжженными каленым железом
клеймами.
     Дез Эссент расположился  в  этом хранилище  крепких  вин и ощутил  себя
порабощенным   их  густым  запахом.  Он  посмотрел   по  сторонам:  вот  тут
выстроилась  шеренга  портвейнов  --  на  вкус терпких  или мягких,  на цвет
бордовых или малиновых. Они отличались друг от друга хвалебным перечислением
своих  достоинств: "old  port,  light  delicate",  "cockburn's  very  fine",
"magnificent  old Regina". А  вон  там, выпятив  брюхо, теснились бутылки  с
различными типами марочного испанского хереса, то приобретавшим цвет топаза,
то становившимся бесцветным или  дымчатым,  сухим или сладким:  "san lucar",
"pasto", "pale dry", "oloroso", "amontilla".
     Зал  был  переполнен.  Дез  Эссент, облокотившись на  столик, дожидался
стакана портвейна. Он заказал его у джентльмена, который откупоривал бутылки
с содовой. Своей формой они  в точности  повторяли  капсулы  с  желатином  и
клейковиной  --  веществами, которыми фармацевты  смягчают  горечь некоторых
лекарств.
     Вокруг были одни англичане: бледные  и нелепые протестантские пасторы в
черном с головы до ног, в  мягких  шляпах, шнурованных башмаках, длиннополых
рединготах, застегнутых на множество мелких пуговиц, с бритыми подбородками,
прилизанными  сальными волосами и в  круглых  очках; субъекты, походившие на
мясников, -- с  бульдожьими  рожами, апоплексическими  шеями, красными,  как
помидор,  ушами,  сизыми  щеками   и   по-бычьи  тупым  взглядом;  бородачи,
смахивавшие на обезьян; еще дальше, в  самом  конце  залы, какой-то дылда  с
волосами, как пакля, и белесой бороденкой, напоминавшей артишоковые волоски,
разглядывая  в  лупу  антикву  английской  газеты,  сидевший  напротив  него
коротышка-толстяк, с виду американский коммодор, обветренный, толстоносый, с
сигарой  из-под  усов,  сквозь  дрему  взирал на  висевшие  по  стенам карты
шампанских и прочих марочных вин: Перрье, Редедер, Хайдзик, Мумм, выведенное
готическими  буквами название с изображением  головы монаха в капюшоне: "Дом
Периньон, в Реймсе".
     В  атмосфере  караульного  помещения  дез Эсеент  вдруг  как-то размяк.
Англичане переговаривались  между  собой,  а  он,  одурев  от  их  болтовни,
погрузился в сладкие грезы. Он всматривался в стакан с пурпурным портвейном,
излюбленным напитком диккенсовских персонажей, и видел перед собой седину  и
румянец  мистера Уикфельда, неумолимый взгляд  флегматика и хитреца  мистера
Талкингхорна, этого угрюмого адвоката  из  "Холодного дома". Нет, решительно
все они  сошли со страниц диккенсовских  романов  и  предстали перед  ним  в
"Bodega" во плоти  и крови. Воспоминания,  навеянные недавним  чтением, были
удивительно  яркими. В  памяти  возник диккенсовский  город,  возник  хорошо
освещенный и жарко  натопленный дом с добрыми хозяевами и крепкими засовами.
И  крошка Доррит, Дора Копперфилд,  и сестра Тома  Пинча неспешно  разливали
вино.  Этот город напоминал  теплый  ковчег,  плавающий по  океану  грязи  и
копоти. Дез Эссент  разнежился в  Лондоне своей  мечты и  был счастлив,  что
сидит  в  тепле  и  прислушивается к  реву плывущих по  Темзе (подле моста у
Тюильри) буксиров. Он  допил свой портвейн. Тепло от дымивших сигар и трубок
в  какой-то степени  согревало  залу, однако, очнувшись и  ощутив промозглую
сырость дождливого дня, дез Эссент почувствовал легкий озноб.
     Он заказал стакан амонтильядо, но в этом сухом белом вине вдруг исчезла
мягкая  и  душистая   сладость  Диккенса  и  заявила   о  себе  мучительная,
болезненная пряность  Эдгара  По.  Кошмарный образ  бочонка и  замурованного
подземелья возник перед Эссентом. Почудилось ему, что пошло-добродушные лица
англичан и  американцев за  столиками  таят коварство и  ужасные  намерения.
Потом он  заметил,  что зала  пустеет и  близится  время  обеда. Дез  Эссент
расплатился, с  трудом встал, в полном осоловении направился  к выходу. Едва
он ступил за порог, как  ему  влепили мокрую пощечину. Порывы  ветра и дождя
приводили в движение  огненный веерок фонарных огней, но  света от  этого не
добавлялось.  Небо стало совсем низким и наполовину скрыло дома. Дез  Эссент
смотрел  на утопавшие во  мраке и разгуле  стихий арки улицы  Риволи, и  ему
казалось,  что  он  находится  в  темном туннеле под Темзой. Но тут  у  него
начались   голодные  спазмы  в  животе,  и  это  вернуло   дез   Эссента   к
действительности. Он снова сел в свой фиакр, дал  кучеру адрес таверны на рю
д'Амстердам,  у  вокзала,  и  посмотрел  на  часы.  Было  семь  вечера.  Еще
оставалось  время  поужинать.  Поезд  отходил только  без десяти  девять. Он
посчитал  на  пальцах, прикидывая  расстояние  от Дьеппа до  Нью-Хейвена,  и
сказал  себе:  "Если  сведения в  путеводителе  точные,  то  завтра  днем  в
двенадцать тридцать я -- в Лондоне".
     Фиакр остановился у таверны. Дез Эссент снова спустился по ступенькам и
вошел  в длинную, коричневую, но  без  всякой позолоты  залу.  Перегородки в
половину  человеческого   роста  разбивали  ее  на  отделения,  напоминавшие
конюшенные  стойла.  В самом  широком  месте  залы,  у дверей, располагалась
стойка,  над  которой  возвышались огромные  пивные  насосы,  рядом  с  ними
громоздились копченые  окорока цвета старинной скрипки; подкрашенные суриком
омары; маринованная макрель в колечках лука и кружках сырой моркови; ломтики
лимона, букетики из тимьяна и лавра, можжевеловые ягоды и горошины  перца  в
мутном соусе.
     Одно из отделений оказалось свободным. Дез Эссент занял его  и подозвал
молодого  человека в  черном. Тот  склонился  перед  ним,  бормоча  какие-то
непонятные слова.  Пока накрывали на стол, дез Эссент оглядел своих соседей.
Как и в предыдущем заведении, островитяне  с фарфоровыми глазками и красными
лицами, кто  задумчиво, кто надменно,  были  поглощены  чтением  иностранных
газет. Ужинали только женщины, без кавалеров, сидя по двое лицом  к лицу, --
дородные  англичанки   с  мальчишечьими  лицами,  лошадиным  оскалом  зубов,
румяными  щеками,  большерукие  и  длинноногие.  Они  с  увлечением  поедали
ромштекс-пай -- запеченное в тесте мясо под грибным соусом.
     Дез  Эссент  давно  уже потерял интерес  к еде, но  теперь, поразившись
аппетиту этих здоровячек, сильно захотел есть. Он спросил себе "окстейл-суп"
и  с удовольствием отведал этот навар из бычьих хвостов, легкий, нежный,  но
вместе  с  тем  и сытный.  Затем  он  просмотрел  меню рыбных блюд,  заказал
"haddock", нечто  вроде  копченой трески, но с удовлетворением прикончив ее,
при виде  прожорливости своих соседей снова  безумно захотел есть, проглотил
ростбиф  с яблоками  и  осушил  две  пинты  эля. Мускусный  запах коровника,
свойственный этому светлому напитку, приятно возбудил его.
     Утолив  голод,  дез Эссент через силу съел ломтик стилтонского рокфора,
сладость которого  слегка  горчила,  а также  попробовал  кусочек  пирога  с
ревенем, после чего для разнообразия выпил  портера --  темного горьковатого
пива с запахом лакрицы.
     Дез Эссент перевел дух; вот уже много лет он так много не  ел и не пил.
И непривычно сытная еда заставила его  желудок заработать в полную силу. Дез
Эсеент расположился поудобней, закурил и приготовился побаловать себя кофе с
джином.
     Дождь  все  не  переставал.  Дез  Эссент  слышал,  как  он барабанит по
застекленному потолку в глубине залы и водопадом низвергается по водосточным
трубам. В зале никакого движения. Все так же, как и он, нежились в тепле, за
одной-единственной рюмочкой.
     Языки  развязались.  Поскольку англичане во время  разговора  поднимали
глаза к небу, дез Эссент заключил, что они говорят о плохой погоде. Никто из
них не смеялся; все они  были  одеты в серый  шевиот с  чесучово-желтой  или
нежно-розовой искрой. Он бросил восхищенный взгляд на их одежду. Ни  цветом,
ни  покроем  платья  англичане  друг  от друга  не отличались, и дез  Эссент
обрадовался, что и сам ничем не выделяется  из их среды и хотя бы в какой-то
мере походит  на коренного лондонца. Вдруг дез Эссент подскочил. "Не пора ли
на поезд?  --  подумал он  и посмотрел  на  часы. -- Без  десяти восемь. Еще
полчаса можно посидеть". И снова стал размышлять о своих планах.
     При таком сидячем образе жизни дез Эссент мечтал лишь о двух странах --
Англии и Голландии.
     Мечта  о  Голландии  уже  давно сбылась.  Однажды,  не  в силах  больше
терпеть, он бросил Париж и объездил всю Голландию вдоль и поперек.
     Путешествие принесло ему жестокое  разочарование.  Он представлял  себе
Голландию  по картинам Тенирса,  Стена,  Рембрандта, Остаде. Он рисовал себе
удивительные  еврейские  кварталы, вызолоченные  солнцем,  как  кордованская
кожа,  воображал  народное   гулянье  на  чудесных   ярмарках,  нескончаемые
деревенские пирушки и воспетые старыми мастерами патриархальное добродушие и
жизнерадостность.
     Гарлем и Амстердам его, разумеется,  очаровали. Неотесанные деревенские
жители  вполне походили на персонажей  Ван Остаде.  И дети  такие  же, грубо
скроенные. И жены такие же толстухи, грудастые и пузатые. Но от их неуемного
веселья и семейных пирушек --  ни следа. Короче,  приходилось признать,  что
голландская  школа  Лувра  сбила  его  с толку: она стала  отправной  точкой
фантазии дез Эссента. И он устремился в погоню за ней, но выбрал ложный путь
и, заплутав в своих ни в чем не сравнимых  грезах, так никогда  и не отыскал
эту волшебную и реальную страну и не увидел луга, на котором среди множества
винных бочонков,  прослезившись  от радости и в  упоении отбивая ногой такт,
пустились в озорной и веселящий душу пляс крестьяне и крестьянки.
     Нет, решительно ничего этого не существовало. Голландия оказалась такой
же  страной,  как  и  все  другие,  и при  этом отнюдь  не  примитивной,  не
благостной. В ней торжествовал протестантизм с  его непоколебимым лицемерием
и церемониальной чопорностью.
     Чувство  разочарования  вернулось к  нему. Он снова  посмотрел на часы:
оставалось еще десять минут до отхода поезда. "Как раз время расплатиться, и
на вокзал",-- подумал он, ощущая страшную тяжесть в желудке  и во всем теле.
-- Ну, ладно, -- подбодрил он сам себя,-- вот только выпью на посошок. -- Он
налил в  стакан  бренди  и  попросил  счет.  Какой-то субъект  в  черном,  с
салфеткой на руке, похожий на  мажордома,  с остроконечным  лысым  черепом и
жесткой седой бородкой, но без  усов,  подошел,  заложив  за  ухо  карандаш,
остановился, выставил, как певец, ногу, вытащил  из кармана книжечку,  но не
глянул в нее, а вперив глаза в потолок у люстры, начертал на бумаге ряд цифр
и произвел необходимые вычисления.
     -- Вот, -- сказал  он, вырвав  листок  из  книжечки  и  вручив  его дез
Эссенту. Дез  Эссент с  любопытством рассматривал субъекта,  как диковинного
зверя. "Что за странный Джон Булль", -- думал он, глядя на эту  флегматичную
персону,  слегка  напоминавшую  своим выбритым лицом рулевого  американского
флота.
     В этот миг дверь в таверну открылась. Вошедшие  принесли с собой  запах
мокрой псины. С ним смешался угольный  дымок, который  просочился по  полу с
кухни через хлопавшую  на сквозняке дверь без щеколды. Дез  Эссент был  не в
силах
     пошевелиться. Им  овладела приятная  слабость. Он  даже не мог  поднять
руку, чтобы зажечь сигару, и только уговаривал себя: "Ладно,  ладно, вставай
же,  пора  в дорогу", --  но тотчас находил против  этого массу  возражений.
Зачем, мол,  куда-то ехать,  если  можно так  прекрасно  путешествовать,  не
вставая  со  стула?  И  разве теперь он  не