ере,  когда художник был одержим желанием не походить
более на Тициана.
     Живопись,    где     зловеще     доминировала    маслянисто-черная    и
густо-зеленоватая палитра,  вполне отвечала планам дез  Эссента относительно
обстановки спальни.
     Обустроить  же  ее,  по  мнению дез Эссента,  можно  было только  двумя
способами: либо  превратить в альков, место  ночных услад, либо -- в  келью,
уединенное пристанище для дум и покоя.
     В первом  случае  людям  утонченным,  возбудимым  и быстро утомляющимся
лучше всего подходит стиль рококо: 18-й век окружил женщину атмосферой неги,
передав грациозность  дам  в  линиях  мебели  --  дрожь и  истому блаженства
повторив  в  узорах резьбы по дереву  и  меди, сладость блондинки  подправив
убранством  точным  и  ясным,   а  пряность   брюнетки  смягчив  лакричными,
водянистыми и даже тягучими тонами ковров.
     Именно так в своей парижской квартире он некогда устроил спальню, куда,
для особой остроты ощущений поместил громадную, вдобавок белую, лакированную
кровать: старый развратник как бы издевается, поднимая на смех ложноневинных
и  мнимо-стыдливых  грезовских недотрог, а также иронизируя по поводу  якобы
чистоты подростковой и девичьей постельки.
     Ну, а если  спальня -- приют отшельника -- а именно таким хотел сделать
ее дез Эссент, порвав  с  опротивевшим  ему  прошлым, -- то и  обставить  ее
следовало в  отшельническом духе. Это, однако, было непросто, потому что дез
Эссент не собирался превращать комнату в монашески неуютную молельню.
     Всесторонне  все обдумав, он решил, что для достижения  цели необходимо
предпринять следующее: во-первых,  грустную мебель  украсить легкомысленными
безделушками, то есть сообщить комнате, которая убрана сурово и однообразно,
легкую  печать  излишества  и  мягкости; и, во-вторых, повторить театральный
эффект,  когда лохмотья на сцене  выглядят как  роскошное облачение,  только
устроить этот эффект от противного  --  то есть  добиться, чтобы  изысканные
одежды  походили на лохмотья. Иначе говоря,  придать вид картезианской кельи
отнюдь не келье.
     Сделал  он  вот что: дабы  подделать  спальню  под заурядное  церковное
помещение  с  крашенными  желтой  охрой  стенами и  коричневыми  цоколями  и
плинтусами, он покрыл стены шафранным шелком,  а  снизу обил их  темноватыми
фиолетовыми  панелями из амарантового дерева. Получилось неплохо: комната --
издали,  разумеется,--  и  впрямь  напоминала  монастырский  покой.  Потолок
затянули,  чисто-белым  шелком  а  ля  побелка,   однако  ее  белизна  вышла
умеренной. Пол же удалось сделать похожим на монастырский, благодаря ковру в
красную клетку -- нарочито тусклую, чтобы ковер казался потертым.
     Наконец, дез Эссент поставил  в  спальню  узкое железное  ложе,  лжеодр
кеновита. Было оно выковано и покрыто  эмалью в допотопные времена, а на его
спинках красовался орнамент  с тюльпанами  и  виноградными листьями, как  на
лестничных перилах в старинных особняках.
     В  качестве ночного столика дез Эссент использовал старую скамеечку для
молитвы, причем на  нижней  перекладине  нашлось  место для ночной  вазы,  а
сверху  --  для  молитвенника.  У  стены  напротив  он установил скамью  для
церковнослужителей  с  резной  спинкой и  ажурным навесом, а  в  подсвечники
вставил  свечи из настоящего церковного  воска,  потому что  терпеть  не мог
стеариновые  свечи,  газовые  и керосиновые  лампы,  сланцевые  светильники,
словом, современные осветительные приборы, слишком яркие и резкие.
     И под утро, положив  голову на  подушку, он на  сон грядущий  любовался
своим Теотокопулосом, а также  наблюдал за тем,  как  мрачные и жесткие тона
делают   нейтральной,  усмиряют   кричаще-желтую   расцветку  драпировок,  и
воображал, будто  находится за  сотни лье от Парижа,  вдали от мира, в самой
тесной келье какой-то обители.
     Рисовалось  это ему без труда, потому что он вел  жизнь в чем-то  почти
монашескую.  Так  что  положительными  сторонами  всякого  затворничества он
воспользовался,  а  отрицательными   --   строгим   подчинением  настоятелю,
отсутствием комфорта,  теснотой,  тревожащим  душу  воздержанием от  дел  --
пренебрег. Монастырскую келью он превратил в удобную теплую комнату, а жизнь
сделал тихой, спокойной, благополучной, занятой и свободной.
     Как  своего  рода  изгой, он созрел  для  отшельничества,  пресытившись
светом и ничего более не ожидая от него. Как своего рода монах, он был готов
к   затворничеству,  устав  от  мира   и   стремясь   к   уединению,   чтобы
сосредоточиться на своих мыслях и порвать с миром глупцов и пошляков.
     И все же к  состоянию благодати дез Эссента бесспорно не влекло. Тем не
менее   он  чувствовал  искреннюю   симпатию  к  монастырским   затворникам,
покинувшим мир, который не прощает ни вполне оправданного презрения к  себе,
ни  желания  замолить,  искупить  обетом  молчания  день  ото  дня  растущее
бесстыдство мирской болтовни.


ГЛАВА VI

     Дез Эссент сидел  в глубоком  кресле  с  подголовником  и читал  старый
ин-кварто, положив  ноги на  ярко-красную подставку  для  дров. Его домашние
туфли  были  слегка  теплыми от  огня.  Поленья,  треща, полыхали в  гудящем
пламени.  Дез Эссент  захлопнул  книгу,  положил  ее на  стол,  потянулся и,
закурив, погрузился в  сладкие грезы и воспоминания о прошлом. Они несколько
стерлись в последние  месяцы, но возникли снова,  как  только ни с того ни с
сего ему вспомнилась некая фамилия.
     И снова ему совершенно отчетливо  было видно, как смутился его приятель
д'Эгюранд, объявив на собрании закоренелых холостяков,  что вот-вот женится.
Кричали,  отговаривали,  доказывали,   что  спать  вдвоем  в  одной  постели
омерзительно.  Не  вразумили.  Д'Эгюранд потерял  голову:  свято верил,  что
будущая супруга умна, нежна и якобы на удивление преданна.
     Из всей компании лишь один дез Эссент, едва узнав, что невеста намерена
поселиться  в конце  нового  бульвара,  в  только  что  построенном  доме  с
комнатами в форме ротонды, выступил в его поддержку.
     Дез Эссент  был  убежден,  что неординарная  личность  легче  переживет
большое горе, чем мелкие бытовые неприятности. А поскольку ни у жениха, ни у
невесты  не было  средств  к  существованию,  то  дез  Эссент,  подговаривая
приятеля, прекрасно видел, чем все это закончится.
     И действительно, д'Эгюранд  приобрел круглую мебель,  выгнутые  карнизы
для штор, консоль с выемкой и ковры в форме полумесяца. Все  было сделано на
заказ  и  стоило  втридорога.  Денег  жене  на  наряды  уже  не  хватало,  и
апартаменты   ей   разонравились.  Супруги  сняли  обычную,   недорогую,   с
прямоугольными  комнатами,  квартиру,  но круглая мебель  к  ней не подошла,
стала раздражать и оказалась причиной раздоров. Взаимное чувство, поостывшее
от совместной  жизни, с  каждым днем угасало. Во  время  выяснения отношений
супруги  обвиняли  друг друга в  том, что  кушетки и столики не придвигаются
вплотную к стене и,  сколько  их  ни  ставь  на  место,  ездят  из стороны в
сторону;  кричали,  что жить  в такой  обстановке  невыносимо. Денег  на  ее
изменение  не  оставалось,  да и  изменить  уже ничего  было  нельзя.  Ссоры
вспыхивали теперь по любому  поводу: то  ящики перекошены, то горничная  под
шумок  деньги крадет. Словом,  жизнь и впрямь  стала  невыносимой. Муж искал
утешений  на  стороне,  жена  изменами пыталась развеять  скуку и уныние.  С
обоюдного согласия они отказались от квартиры и разъехались.
     "Расчет был точный", -- сказал себе  тогда дез Эссент с удовлетворением
стратега, предусмотревшего все неожиданности и выигравшего сражение.
     Поразмышляв,  как  ловко расстроился брак именно благодаря его  горячей
поддержке, он подбросил в камин дров и снова задумался.
     Нахлынули новые воспоминания в том же духе.
     Несколько  лет  тому  назад  встретил он  на улице  Риволи сорванца лет
шестнадцати,  с виду бледного, но себе  на уме и, как девушка, хорошенького.
Он с трудом сосал  папиросу, бумага которой прорывалась от крупного  табака.
Паренек  чертыхался  и  тер о  штанину  спичку,  одну,  другую,  но  они  не
зажигались. Он перепробовал весь коробок. Заметив, что  дез Эссент  на  него
смотрит, он поднес руку к козырьку фуражки и вежливо попросил прикурить. Дез
Эссент угостил мальчишку роскошной ароматизированной  папиросой и, заговорив
с ним, попросил рассказать о себе.
     История мальчика  была проста. Звали  его Огюст  Ланглуа, работал он  в
картонной мастерской, мать умерла, отец нещадно его бил.
     Дез Эссент задумчиво слушал.
     -- Пойдем  выпьем что-нибудь, -- предложил он. Он отвел мальчика в кафе
и заказал ему крепкий пунш. Тот пил молча.
     -- Слушай,--  сказал  вдруг  дез Эссент,-- хочешь повеселиться вечером?
Плачу я.  -- И привел паренька на улицу Монье, в дом особы, именовавшей себя
мадам Лора.  На  четвертом  этаже в  комнатах с  красными  обоями,  круглыми
зеркалами и канапе она содержала целый цветник прелестниц.
     Теребя  в  руках фуражку, Огюст  ошеломленно смотрел  на женщин, как по
команде раскрывших крашеные рты:
     -- Ах ты, деточка! Ах, милашка!
     -- Да  ты  ж,  мой сладкий,  еще  годами не вышел,  -- добавила толстая
брюнетка  с  глазами  навыкате и  горбатым носом, игравшая у мадам Лоры роль
Прекрасной Иудейки.
     Дез Эссент был как дома. Он перешептывался с хозяйкой.
     -- Да  ты  не бойся, глупый, -- сказал он Огюсту. -- Выбирай, я угощаю.
-- Дез Эссент легонько подтолкнул его, и  мальчик уселся на диван между двух
женщин. Красавицы по знаку хозяйки слегка прижались к нему, набросили ему на
колени пеньюары, прижали чуть не к носу горячие и пряные  напудренные плечи,
и он застыл, покраснев,  сжав губы, опустив глаза и посматривая  на красавиц
робко, искоса, однако невольно бросая взгляды на их прелести.
     Прекрасная Иудейка, Ванда, обняв его, шептала,  что надо слушаться папу
и маму,  а сама медленно его поглаживала, а он сидел,'побледнев и  бессильно
запрокинув голову.
     -- Ты, стало  быть, не для себя сегодня  пришел, -- сказала дез Эссенту
мадам Лора.  --  Да где ты этого  младенца подцепил?  -- спросила она, когда
Огюст вышел следом за Прекрасной Иудейкой.
     -- На улице, дорогуша.
     -- А  ведь  ты  вроде не пьян,  --  пробормотала хозяйка.  И,  подумав,
добавила  с материнской улыбкой:  -- Все  ясно.  Тебе,  шельма,  молоденький
молодит кое-что!
     Дез Эссент пожал плечами.
     -- Ничего тебе не ясно. Дело совсем не в этом, -- ответил он. -- Просто
я хочу создать  убийцу. Послушай-ка, что я об  этом думаю. Мальчик невинен и
достиг поры, когда начинает бродить кровь.  Он может ухаживать за соседскими
девушками,  жить честно, развлекаться, короче,  иметь свое убогое  бедняцкое
счастье. Так нет же, я привел его сюда и познакомил с роскошью, о которой он
не подозревал и которую уже  не забудет.  И я стану дарить ее ему  раз в две
недели,  приучу к наслаждениям, для его кошелька  недоступным.  И водить его
сюда буду месяца три, чтобы приохотить, но, впрочем, не часто, чтобы и охоту
не отбить. Итак, он ко  всему привыкнет и уже не сможет без  этого обойтись.
Но тут  подойдет к концу плата, которую я наперед сейчас внесу  тебе на  сие
доброе дело. Тогда  он займется воровством, чтобы вернуться сюда, и  на  все
пойдет, чтобы только снова завалиться в шелка на диван!
     Начнет воровать, дальше -- больше, а там, надеюсь, и убьет, если жертва
вздумает защищать свое добро. И цель моя, выходит, достигнута. То есть я, по
мере сил и средств, создал мерзавца и вора, врага общества,  которое и  само
мерзко, само грабит нас.
     Красотки, вытаращив глаза, смотрели на него.
     -- А вот и  ты! -- сказал он, когда Огюст Ланглуа, смущенный и красный,
прячась за спину Прекрасной Иудейки, вошел  в гостиную. -- Ну, ладно, малыш,
поздно  уже,  скажи дамам "до  свидания".  --  И  когда  они  спускались  по
лестнице, дез Эссент объявил ему, что тот сможет бесплатно приходить к мадам
Лоре раз в  две  недели. На улице он простился  с ним. Юноша  в  ошеломлении
смотрел на него.
     -- Мы уже  больше не увидимся, -- сказал дез  Эссент. -- Беги к  своему
драчливому отцу  и запомни почти библейскую премудрость:  поступай с другими
так, как ты не хочешь, чтобы поступали с тобой. Будешь ей следовать, пойдешь
далеко. Ну, прощай. И  не будь неблагодарным -- дай о  себе знать в  газетах
через судебную хронику.
     --  Ах  ты, предатель маленький! -- шептал теперь  дез  Эс-сент, вороша
угли в камине. -- Так и не встретил я твоего имени в разделе "Происшествия"!
Правда, в своих  расчетах  я мог всего и  не  предусмотреть. Какие только не
встречаются неожиданности: мамаша Лора была способна денежки прикарманить, а
малого  выставить; или  одна из красоток влюбилась в  него и стала принимать
бесплатно;  а может,  Прекрасная  Иудейка,  дама более чем томная, отвратила
нетерпеливого новичка слишком медленным приливом своей испепеляющей страсти.
Впрочем, мальчик мог попасться, когда я уже был  в Фонтенее. Газет мне здесь
не доставляют, я об этом могу и не узнать.
     Дез Эссент встал и прошелся по комнате.
     -- И  все-таки жаль, если из этого ничего  не вышло,-- вздох-нул он, --
ведь  мне удалось в точности поймать смысл  и  суть социального  воспитания.
Общество  превращает своих члено в Огюстов Ланглуа  тем, что  не  только  не
сострадает несчастным не воспитывает  в  них смирение, но, напротив,  делает
все,  чтобы обездоленные лишний  раз  убедились, что судьба других сложилась
лучше,  незаслуженно лучше, что чем дороже радости, тем  они более желанны и
сладки.
     Следовательно,  рассуждал дез Эссент,  все  горе --  от ума. Чем больше
бедняги  знают, тем  больше мучатся.  Развивать их ум и  утончать  нервы  --
значит растить в них и без того живучие страдания и социальную ненависть.
     Лампы стали коптить. Он подправил фитиль и посмотрел на часы: три утра.
Снова закурив, открыл книгу, которую, замечтав-шись, отложил в сторону.  Это
была  старая  латинская  поэма "De  laude  castitatis", сочиненная Авитусом,
архиепископом города Вены в эпоху правления Гондебальда.


ГЛАВА VII

     С той самой ночи, когда  ему  ни с того  ни  с сего  пришло  на  память
грустное  воспоминание об Огюсте  Ланглуа,  он  начал все  больше  и  больше
погружаться в прошлое.
     И теперь он  уже  ни строчки  не мог понять  из  того, что читал; да  и
забросил чтение. Он словно  пресытился  книгами и  картинами  и  отказывался
воспринимать что-либо.
     Он варился в собственном соку, жил за  счет собственного организма, как
зверь  в  пору  зимней  спячки.  Одиночество  действовало на  него,  подобно
наркотику; сначала взбодрило,  возбудило, а потом  погрузило в оцепенение  и
грезы и,  разрушив  его планы, сковав волю, отправило в мир мечты, и  он, не
оказывая сопротивления, с покорностью уступил этому.
     Беспорядочное чтение, уединенные думы от искусстве, стены фонтенейского
дома, за которыми он хотел спастись от потока воспоминаний, -- все это  было
в один миг снесено. Хлынули воды прошлого,  затопили и настоящее, и будущее,
заполонили  ум  печалью,  в   которой,  как  обломки   судна,   потерпевшего
кораблекрушение, плавали  заурядные  события нынешней его жизни, пустячные и
бессмысленные.
     Он пробовал  читать,  но  книги  валились  у него  из рук, и  он  снова
забывался, с тревогой и отвращением перебирая в памяти  события прошлого.  А
оно все  бурлило, все кружилось  вокруг воспоминаний об Огюсте и мадам Лоре,
эти воспоминания  были  неотвязны, маяча перед  ним, как свая  в воде. С чем
только  не  сталкивался он  тогда! Светские приемы, дерби,  карты,  плотские
утехи, заказанные  заранее и поданные  в назначенный час, с первым полночным
ударом  часов,  в его  розовый будуар!  И проплывали  перед  ним тени, лица,
слышался  шум слов,  назойливых и неотвязных, как  пошлый  мотив, который до
поры до времени, не в силах позабыть его, насвистываешь, а затем, не отдавая
себе в этом отчета, в какой-то момент вдруг забываешь.
     Он  забылся  ненадолго и, вскоре, очнувшись, попытался с головой уйти в
латинские штудии, чтобы напрочь освободиться от прошлого.
     Но было поздно. Почти тотчас хлынул новый поток, на этот раз -- детских
воспоминаний, где выделялись годы ученья у отцов-иезуитов.
     Эти воспоминания были и далекими, и близкими, то есть  виделись  издали
более  чем  выпукло,  четко,  ясно:  перед ним возник  мир тенистого  парка,
длинных аллей, газонов, садовых скамеек.
     А  вот и  школьная перемена:  парк  становится  полон,  в нем раздаются
голоса учеников,  смех  учителей;  иные,  подоткнув сутану, играют в  лапту,
иные,  стоя  под деревьями,  запросто  разговаривают с мальчиками,  словно с
ровесниками.
     Он   вспомнил,   как   снисходительны   были   к    своим    подопечным
отцы-наставники, не заставляя по пятьсот,  а то и по тысяче раз переписывать
один  и тот  же стих, а  лишь делали помету на полях: "исправить ошибку"; не
карали за беготню и невыученные уроки, но слегка журили; опекали настойчиво,
но  мягко и,  стараясь угодить,  разрешали  гулять,  где  хочется,  а  также
пользовались любым  незначительным  и не учтенным церковью праздником, чтобы
добавить  к школьному  обеду  пирожки и вино  или устроить  пикник.  Словом,
необременительное иезуитское иго означало не утруждать ученика, а говорить с
ним на равных и относиться к нему, как к взрослому, но баловать, как дитя.
     И тем самым учителя приобретали власть над учениками и в какой-то  мере
придавали форму уму, который взращивали. Они,  поначалу  направив  питомца и
привив ему  определенные понятия, позднее содействовали его развитию ловко и
ненавязчиво.   Они  следили   за   дальнейшей   судьбой   своих  подопечных,
способствовали их карьере, рассылали им  письма с  различными наставлениями,
как это делал доминиканец Лакордер в посланиях соррезским ученикам.
     Дез Эссент  на  собственном  опыте  испытал  все  это. Впрочем,  он был
уверен,  что устоял. Он и в детстве был  упрямцем, строптивцем, казуистом  и
спорщиком и не поддавался ни обработке, ни лепке. А когда закончил школу, то
и вовсе стал скептиком. Встречи с законниками, нетерпимыми  и ограниченными,
беседы  с аббатами  и  служащими храма свели  на  нет  все усилия  иезуитов,
вооружили независимый ум, укрепили неверие.
     В общем, он почитал себя свободным от всякого принуждения и ни с кем не
связанным. Правда, в отличие от выпускников  светских  лицеев  и  пансионов,
сохранил добрые воспоминания  о школе  и учителях. Но именно теперь он вдруг
засомневался,  так  уж ли бесплодно поле, вспаханное иезуитами, и не дают ли
все же всходы посеянные ими семена.
     И в  самом  деле, вот уже несколько дней дез Эссент  находился  в самом
смятенном состоянии духа и в  какой-то  миг даже невольно потянулся  к вере,
но,  едва он стал рассуждать об этом, как эта тяга прошла; смятение, однако,
не проходило.
     Впрочем, он  прекрасно знал себя  и  был  уверен,  что  не способен  на
действительно христианское смирение или покаяние;  понимал, что  никогда  не
ощутит  тот  самый  миг  благодати, когда, по  словам Лакордера,  "луч  веры
осветит душу и все рассеянные в ней истины сольет в одну"; и не испытывал ни
малейшего  порыва  к  самоукорению  и  молитве,  без  которых,  если  верить
священникам, обращение к вере невозможно; и не взывал к милосердию  Божьему,
в котором,  кстати, сомневался; и тем  не менее к учителям своим относился с
симпатией,  а  потому  перелистывал их  труды  и  интересовался богословием.
Редкая  сила убеждения, страстный голос умов высшего порядка  нравились ему,
даже  заставляли усомниться  в  собственных разуме и  силах. В  фонтенейском
затворничестве  душа дез Эссента не  знала  ни свежих  впечатлений, ни новых
мыслей и чувств от встреч с людьми и внешним миром. Благодаря этому упрямому
и в чем-то противоестественному заточению все больные вопросы,  забытые было
дез Эссе