отя  по  форме  предельно учтивы.  Написаны  они "за
здравие", но полны нетерпимости и страстной горечи.
     В  полемике  он  был опасен -- хитрец, логик,  мастер засад и защитного
боя, неожиданных и острых выпадов. В то же время на  смерть госпожи Свечиной
де Фаллу откликнулся страницами, полными волнения; выходившее из-под ее пера
находило в нем собирателя, а ее саму он почитал как святую.
     Но со всей силой проявился его дар в двух брошюрах. Первая вышла в 1846
году, вторая, под названием "Национальное единство", -- в 1880-м.
     В  ней  легитимист де  Фаллу  беспощадно,  с холодной яростью,  вопреки
обыкновению,  говорил не сдерживаясь и под занавес в виде заключения  бросал
маловерам гневное, грозное обвинение:
     "А   вы,  упорные   утописты,  превращающие   человеческую   природу  в
абстракцию,  вы, пособники атеизма, питающиеся химерами  и  ненавистью,  вы,
творцы   женской  эмансипации,  разрушители  семьи,  составители  обезьяньей
родословной,  вы,  чье  имя еще  недавно  звучало  как ругательство,  можете
радоваться: сбудутся ваши пророчества, быть вашим ученикам  жрецами мерзкого
будущего!"
     В другой своей брошюре, под названием "Католическая партия", он нападал
на деспотический "Юнивер" и на Вейо, хоть и не называл его по имени. Тут  де
Фаллу, как и прежде, стал  в  каждой фразе ядовит и извилист.  Он  боролся с
Вейо по-джентльменски и, весь в синяках, отвечал противнику на грубые  удары
ногой презрительными сарказмами.
     Оба они представляли собой  две церковные  партии,  а  в церкви  раскол
разрешается лютой ненавистью. Де Фаллу был хитрей, высокомерней,  принадлежа
к той либеральной секте, куда уже вошли и Монталамбер, и  Кошен, и Лакордер,
и де Брольи. Он всецело разделял идеи  "Корреспондана", журнала, пытавшегося
покрыть  властные догматы церкви  лаком  терпимости. Вейо --  проще, прямей,
срывал маски  и  о тирании  догм крайних  монтанистов  говорил открыто и без
всяких колебаний.
     Для своей борьбы Вейо выработал совершенно особый язык,  как бы  смешав
слог  Ла Брюйера  с говором  предместья Гро-Кайу.  Нрава Вейо был грубого, и
этот полуторжественный, полупло-щадной язык  казался столь же увесистым, как
кастет.  Редкостный  упрямец  и храбрец, Вейо бил  своим  страшным оружием и
вольнодумцев, и  епископов,  нанося удары то левой, то правой, кидаясь,  как
бык, на врагов, к какой  бы партии они  ни принадлежали. Церковь  осуждала и
эти недозволенные приемы, и эти выходки дуэлянта. И не  доверяла ему. Однако
же,  благодаря своему  огромному таланту, католик-хулиган  добился всеобщего
признания  и хотя  и  ополчил  на  себя  газеты,  устроив им разнос в  своих
"Парижских запахах", но отбил неприятельские наскоки и пинками разогнал всех
шавок-бумагомарателей, норовивших вцепиться ему в икры.
     Увы,  Вейо был необычайно талантлив  лишь  во  время драк. В затишье он
сочинял  посредственно.  Его  стихи  и  романы вызывали жалость. Жгучий язык
выдыхался без применения. В  состоянии покоя  боец превращался  в  рохлю,  а
рохля выдавливал из себя  банальные литании  да  сочинял для детей  духовные
песенки.
     Но  существовал  и  другой  писатель-апологет,  куда   более  чопорный,
сдержанный   и   велеречивый,  чем  Вейо,--   любимый  церковью   инквизитор
христианского языка Озанам. И хотя дез Эссента трудно было удивить,  он то и
дело   поражался,    с   каким   апломбом    Озанам,   утверждая    что-либо
неправдоподобное, вместо каких-либо доказательств указывал на непостижимость
премудрости Божией. Мало того, он с  полнейшим хладнокровием  искажал факты,
еще бесстыдней,  чем  апологеты  из других  партий,  оспаривал общеизвестные
исторические  события,  уверял,  что  церковь  никогда  не  скрывала  своего
уважения к науке, называл ереси "мерзскими нечистотами", и, понося буддизм и
прочие верования,  приносил извинения,  что  запятнал-де  католический  язык
самим упоминанием о них.
     По временам, правда,  религиозная страсть раскаляла это красноречие,  и
под  словесными льдами бурлило тогда неистовство. О  чем бы ни писал он -- о
Данте, св. Франциске, авторе "Stabat", поэтах-францисканцах, социализме  или
коммерческом  праве, --  во всем  Озанам  отстаивал  непогрешимость  церкви.
Считал он точку зрения Ватикана непоколебимой и все оценивал лишь по степени
близости к ней. или удаленности от нее.
     Точно  так  же  рассматривал  все с одной-единственной  точки зрения  и
другой писатель, вернее, сочинитель, Неттмен. Соперникое у него  не имелось.
Сей автор был не столько напыщенным и важным, сколько светским. В отличие от
Озанама он не подверг себя заточению в литературном монастыре. Он отправился
в мир, чтобы составить представление о мирских писаньях и дать им надлежащую
оценку. Озанам пустился в путь, подобно дитяти, которое очутилось  в погребе
и, продвигаясь на ощупь, не видит и не слышит ничего во тьме, за исключением
огонька и потрескиванья свечи, которую держит перед собой.
     В кромешной тьме незнания он на каждом шагу спотыкался,  утверждая, что
у Мюрже  "чеканный, отточенный стиль"  и  что Гюго  --  любитель нечистот  и
мерзости,  и  осмеливался  сравнивать  с ним Лапрада,  презиравшего  правила
Делакруа, Поля Делароша и поэта по имени Рибуль, которого восхвалял за якобы
глубокую веру.
     Дез Эссент только пожимал плечами, обращаясь к этим жалким суждениям --
прозе совершенно бессильной, ветхой, трещавшей по всем швам.
     Но, с  другой стороны,  ничуть  не  больше занимали его  Пужоль, Генуд,
Монталамбер, Николя и Карпе. И, любя историю, он все же остался равнодушен к
детальным,  содержательным  трудам и  добротному  языку  графа де Брольи; и,
интересуясь социологией  и религией, безо всякой  охоты прочел  Анри Кошена,
хоть  и оценил его дар  письма -- волнующее  описание монашеского пострига в
Сакре-Кер. Давно уже дез Эссент не перечитывал этих книг, убрав с глаз долой
вместе со старыми  и  ненужными бумагами  и  устаревшего  Понмартена  с  его
простодушным витийством,  и глупца Феваля. Слуг же на хозяйственные нужды он
одарил святыми сказаниями. Их сочинители, бездарные агиографы дез Обино и де
Лассер описывали чудеса, творившиеся монсеньером Дюпоном Турским и Пресвятой
Девою.
     Словом,   церковная  литература  даже   мимолетно  не   могла  развеять
Дезэссентовой скуки. И  все  эти книги он  задвинул в самые дальние и темные
углы  своей библиотеки. А ведь когда-то,  только-только закончив  иезуитскую
школу, он так  прилежно  их  изучал. "Но уж их-то  я напрасно не  оставил  в
Париже", -- сказал он  себе, заставляя другими томами  особенно невыносимого
ему аббата Ламеннэ и  безнадежного фанатика, велеречивого и при этом пустого
графа Жозефа де Местра.
     Одна-единственная  книга осталась стоять на полке у  него под рукой  --
"Человек" Эрнеста Элло.
     Элло  был   полной  противоположностью   собратьев  по  вере.  В  своем
благочестивом кружке  он всех настроил против  себя, остался  один и в конце
концов сошел с  великого  пути, соединяющего  небо  и  землю.  Элло, видимо,
претили его проторенность и сонм  тех путников-письмонош, которые от  века к
веку шли друг за другом, ни на йоту не отклоняясь в сторону и останавливаясь
передохнуть в  одних и тех же местах, пускались в беседы о все  тех же вере,
отцах церкви, сходных  упованиях  и общих наставниках.  Элло пошел  окольной
дорогой, набрел на  мрачную  Паскалеву  пустынь, перевел там дух,  а  затем,
продолжив  странствие, еще раньше янсениста, --  которого, впрочем,  подверг
осмеянию, -- достиг пределов человеческого разума.
     Манерный  и  вычурный,  заумный и дидактичный, Элло  своими  тончайшими
хитросплетениями мысли напомнил дез Эссенту о скрупулезности и догматичности
методов работы у неверующих психологов  двух последних столетий.  Он был как
бы  католическим  Дюранти, но в чем-то  казался  даже догматичней и резче --
любитель и  мастер  глядеть в лупу,  опытный  инженер души, пытливый механик
мозга,  жаждущий  исследовать  механизм  страсти  и подробно  объяснить  его
сложное устройство.
     В этом странном уме возникали самые  неожиданные повороты мысли, тезы и
антитезы, появлялись самые  удивительные  ассоциации,  которые перебрасывали
мостик  от  этимологии слов к идеям: порой  они  выглядели сомнительными, но
всегда занятными и живыми.
     И хотя этим построениям не хватало чувства меры, в них с необыкновенной
проницательностью давался анализ "скупости", "заурядности", "моды", "страсти
быть  несчастным",  а  также  проводилась весьма  любопытная аналогия  между
работой памяти и принципом фотографии.
     Искусством  анализа,  украденным  им у  врагов  церкви,  Элло  владел в
совершенстве. Однако был он не только виртуозным аналитиком.
     Существовало еще одно его лицо. Когда оно проступало в нем, то возникал
фанатик веры, библейский пророк.
     Как и Гюго, которого он напоминал зигзагами своих мыслей и фраз, Эрнест
Эллр  любил примерять  одежды св.  Иоанна Богослова.  И витийствовал и вещал
Элло с Патмоса улицы Сен-Сюльпис. И взывал к читателю гласом Апокалипсиса, а
местами плакал горькими слезами Исайи.
     Что   говорить,  притязания  Элло  были  непомерны,   но  некоторые  из
сочувствующих  ему  кричали  "гениально!"  и  доказывали,  что  он  "великий
человек, столп современной  науки". Может, оно  и так, да только внутри этот
столп -- сплошная червоточина.
     В книге же "Глаголы Божьи", где толкование Евангелия способно затемнить
даже  его  самые  понятные места,  равно  как и  в. сочинении  под названием
"Человек"  и  написанном  по-пророчески порывисто и не всегда ясно  трактате
"День  Господень", Элло  предстает  горделивым и  желчным апостолом  мщения,
бьющимся  в  припадке  мистической падучей  дьяконом-эпилептиком, --  этаким
даровитым де Местром, злобным и свирепым сектантом.
     Из-за этой болезненной распущенности, считал дез Эссент, казуист в Элло
и брал верх  над творческой  личностью. Он  был|  еще нетерпимее  Озанама и,
отрицая все, что не  принадлежало  к его владениям,  утверждал аксиомы самые
невероятные. Он поразительно  властно, не допуская и тени сомнения, заявлял,
что геология "вновь повернулась к Моисею", что естественная история и химия,
подобно  современной  науке  в  целом, подтверждают  научную  непогрешимость
Библии. На каждой  его странице  отстаивалась  мысль о Божественной  полноте
истины.   Ученость  церкви  объявлялась  им  сверхчеловеческой.  И  все  это
перемежалось более чем  смелыми афоризмами, тогда как на искусство нынешнего
века обрушивался поток хулы.
     В  сей  странный сплав  вкраплялась  любовь к  созерцанию и  безмолвию.
Поэтому он взялся за перевод "Видений" Анжело де Фолиньо, опуса на  редкость
тягучего  и  глупого,  а   также  избранных   сочинений   Иоанна   Рейсбрука
Удивительного, мистика  13-го века, в  чьей прозе странным, но вместе с  тем
завораживающим  образом   дополняли  друг  друга   порывы  веры,  сладостные
откровения, горечь отчаяния.
     Элло написал к  этой книге совершенно невразумительное предисловие, где
принимал   позу   высокомерного   верховного   жреца  и   возвещал,  что  "о
сверхъестественном  можно говорить лишь косноязычно". И действительно впал в
косноязычие, утверждая, что "священные сумерки, над которыми распростер свои
орлиные крыла Рейсбрук, суть его удел, океан и слава, а четыре стороны света
слишком тесны для его полета".
     Но, как  бы  там  ни  было,  дез  Эссента  влек  этот  тонкий,  хотя  и
неуравновешенный, ум. Элло-психолог  не был  тождествен  Элло-богомольцу  --
беспорядочность, даже бессвязность составляли все его своеобразие.
     За   Элло   следовал   целый   строй,   так   сказать,   церемониальных
писателей-клерикалов. К основной части армии они  не принадлежали, а служили
как бы барабанщиками веры. Истинным талантам,  подобно Вейо и  Элло, церковь
не  доверяла,  ибо  они  были  бунтарями   и  оригиналами.  В  сущности,  ей
требовались солдаты, без всяких рассуждений выполняющие приказ, -- та масса,
о  которой Элло говорил с яростью человека,  испытавшего  ее  гнет. И потому
католицизм  отверг одного из  самых  горячих своих  сторонников,  неистового
памфлетиста,  писавшего  как  по-юношески задиристо  и  жестоко,  так  и  до
невозможности манерно, -- Леона Блуа. По той же причине из всех католических
издательств, будто прокаженный и несмотря на то, что как мог славил церковь,
был изгнан другой писатель -- Барбе Д'Оревильи.
     По правде сказать, последний был слишком опасен, слишком строптив. Ведь
остальные  по большей  части,  получая  выговор, стыдливо склоняли голову  и
смирялись.  Этот  же  стал как бы церковным  выродком,  шалуном-проказником.
Прямо-таки   бегал  за  женщинами  сомнительного   поведения,  в  совершенно
непотребном  виде  приводил их  в святилище. И презрение  к нему церкви -- а
подобный талант она всегда презирает -- было поистине безгранично. Иначе  по
всем  правилам предала  бы  она анафеме этого странного прихожанина, который
бил  в храме стекла, жонглировал дароносицами и пускался  в неистовые пляски
вокруг алтаря.
     Две  книги Барбе  д'Оревильи особенно возбуждали дез Эссента:  "Женатый
священник" и  "Дьявольские  лики". Прочие вещи,  такие,  как "Околдованная",
"Кавалер де  Туш", "Старая любовница", конечно,  были  и ровнее, и  в чем-то
содержательнее, но  оставляли дез Эссента холодным, поскольку  интересовался
он сочинениями нездоровыми -- тронутыми упадком и болезнью.
     В  своих  здоровых  вещах Барбе  лавировал,  стараясь  не впасть в  две
сообщающиеся между собой крайности католической веры -- мистицизм и садизм.
     Но  в  этих  двух любимых  дез  Эссентом  книгах  он  утрачивал  всякую
осторожность  и, ослабляя поводья,  мчал  сломя  голову, пока не застывал  у
самой бездны.
     Мистический ужас средневековья витал над  "Женатым священником".  Книга
была совершенно  невероятной:  колдовство  соседствовало  в  ней  с  верой и
заговор с молитвой, а Бог Карающий,  не  зная снисхождения,  терзал и терзал
проклятую им Калисту, начертав ей на лбу красный крест -- тот самый, которым
рукою ангела метил некогда жилища осужденных им на гибель нечестивцев.
     Могло  показаться, что задумал эту книгу измученный  постами и горячкой
монах, а писал буйный больной. Только, увы, помимо всех этих повредившихся в
уме  созданий,  напоминавших  сгоревшую  в  чахотке  гофмановскую  Коппелию,
имелись и другие; подобные Неель де Неу, они были задуманы автором в момент,
когда болезнь на мгновение  отступила,  и, совершенно не соответствуя общему
мрачному безумию, невольно  вносили в него комическую  ноту, как  это делает
цинковая фигурка вельможи в мягких сапогах, которая  трубит  в рог на цоколе
стенных часов.
     Итак,  после приступа  мистической  горячки  у  Барбе  наступал  период
относительного спокойствия, но затем снова приходил черед нового.и еще более
ужасного приступа.
     Вера в то, что человек -- буриданов осел и борются в нем два различных,
но равных по силе и поочередно побеждающих начала; что человеческая жизнь --
поле вечной борьбы добра и зла; что возможна вера одновременно и в Сатану, и
в Христа -- все это неизбежно вело к  разладу души, когда  она, изнемогая от
тяжести   борьбы,   угроз  и  ожиданий,   в  конце  концов  отказывается  от
сопротивления  и  отдается во  власть  тому, кто приступал к  ней  с большим
упорством.
     В  "Женатом  священнике"  Барбе  славословит  победившего Христа.  Но в
"Дьявольских  ликах" верх  берет  дьявол, и его хвалит  Барбе. Так возникает
садизм,  побочный  плод  веры,  с которым  католицизм на  протяжении  многих
столетий боролся посредством костров и эксорсизма.
     Это удивительное, почти не поддающееся определению  состояние не может,
однако, овладеть неверующим.  Ведь  оно не в телесных пороках и бесчинствах,
не в кровавом насилии  -- в этом случае речь  шла бы только об отклонении от
нормы, о сатириазисе в крайней  его  форме.  Нет, подобное трудноопределимое
состояние  -- в нравственном мятеже, умственном  распутстве, богохульстве, в
повреждении высшего, христианского,  рода. Это состояние  --  в наслаждении,
обостренном  страхом,  и  подобно  радости   ребенка,  который,  ослушавшись
родителей,  играет  какой-то вещицей только  потому, что они строго-настрого
запретили ее трогать.
     И в самом деле, нет богохульства -- нет и условий для садизма. С другой
стороны, богохульство и материи,  ему подобные, имеют религиозные  истоки, а
значит, именно  верующий отваживается на них, и отваживается намеренно,  ибо
что за сладость осквернять закон, который и не дорог тебе, и неведом.
     Сила садизма, привлекательность его заключена,  стало быть, в запретном
наслаждении  воздать  сатане  хвалы  и  молитвы,  должные  Господу, то  есть
ослушаться  заповедей,  даже исполнить их наоборот, содеять во глумление над
Христом грехи, прежде прочих осужденные Им, -- богохульство и блуд.
     В сущности, явление, которому маркиз  де  Сад дал  свое имя, старо, как
церковь: уже в 13-м веке, если не раньше, оно как очевидный феномен атавизма
существовало в кощунственных средневековых шабашах.
     Стоило  только  заглянуть  в  "Malleus  maleficarum", чудовищный кодекс
Якоба Шпренгера, позволивший церкви отправить на костер тысячи некромантов и
колдунов,--  и  дез  Эссент узнавал в  шабаше все  непотребство  и кощунство
садизма. Но,  помимо мерзостей  на радость лукавому --  ночей  совокупленья,
ночей, поочередно посвященных то  блуду "дозволенному", то извращенному, ---
дез Эссент  различал тут  помимо звериной случки, еще и нечто иное:  пародию
церковной  службы.  Бога  хулили, оскорбляли,  сатане молились  и, проклиная
священные   хлеб   и  вино,  служили  черную  мессу  на  спине  стоявшей  на
четвереньках женщины. Ее обнаженное, полное скверны тело было алтарем, а его
служители причащали, для пущего смеха, черной облаткой с изображением козла.
     Грязных   насмешек   и   сальностей   был  исполнен   маркиз  де   Сад.
Кощунственными  оскорблениями  сдабривал  он свои  рискованно-сладострастные
описания.
     Де  Сад  хулил  небеса, взывал к Люциферу,  называл  Бога ничтожеством,
злодеем,  глупцом, плевал  на причастие и  поносил его, силился осквернить и
проклясть Божественную природу Господа и, наконец, объявлял, что таковой нет
вовсе.
     Подобное душевное состояние лелеял в себе и Барбе д'Оревильи. Правда, в
хуле и  проклятьях  Спасителю  он  не  зашел  так далеко,  как  де  Сад.  Из
осторожности  ли, из страха, но он уверял, что чтит церковь.  И тем не менее
взывал к  сатане,  из кощунства  впадал  в  бесовскую эротоманию, придумывал
различные чувственные пакости и даже позаимствовал из "Философии в  будуаре"
некий  эпизод  для  своего "Обеда  атеиста",  добавив  в  него  еще  большую
пряность.
     Дез  Эссент   буквально  упивался  этой   бесстыдной  книгой  и  издал,
"Дьявольские  лики"  в  одном экземпляре,  в  переплете  епископско-лилового
цвета,    на     настоящем     пергаменте,    освященном     церковью,     с
кардинальско-пурпурной  каймой  на  каждой  странице  и изысканным  шрифтом:
кончики  у букв раздваивались  хвостиками  и коготками, в  завитках  которых
проглядывало нечто сатанинское.
     За  исключением некоторых  бодлеровских  вещей,  вторивших  песнопениям
шабашей  и черных месс, книга Барбе была единственной среди всей современной
литературы,  обнаруживавшей  то  одновременно   благоговейное  и  нечестивое
состояние духа, в котором пребывал дез Эссент в результате невроза и кризиса
веры.
     На  Барбе   д'Оревильи  церковные  книги  в   библиотеке  дез   Эссента
заканчивались. Да и этот пария,  по правде, хотел того  или нет, принадлежал
скорее светской литературе, нежели тем сферам, куда намеревался проникнуть и
откуда изгонялся. Его  неистребимо романтический язык  переполняли необычные
обороты, совершенно невозможные слова  и сравнения. Он взмахивал фразой, как
хлыстом, а та гремела, как звонкий ко