кетам  Такеоки,
получая в лавандово-гвоздичной  смеси запах ронделеции, в соединении пачулей
и  камфары --  диковинный  привкус  китайской  туши, а  в сочетании  лимона,
гвоздики и нероли -- благоуханье японской овении.
     Дез Эссент  изучал квинтэссенцию ароматов,  исследовал  и  толковал  их
тайнопись. Для собственного удовольствия он был то психологом, то механиком,
который, препарируя запах, а затем  вновь воссоздавая его, раскрывает секрет
благоухания. Подобные опыты сделали его обоняние изощренным и практически не
знающим промахов.
     Винодел,  к  примеру,  отведав всего лишь  каплю вина,  укажет на марку
напитка; торговец хмелем определит его стоимость по запаху; поставщик чая из
Китая также по запаху скажет, откуда чай, определит, в какой части Бохайских
гор или в  каком  буддистском  монастыре он  выращен, уточнит, когда собран,
назовет температуру  сушки  и  даже  установит  не  только,  какие  растущие
неподалеку деревья -- слива ли, аглая, олива пахучая --  на этот чайный куст
влияли, но и  как их  запахи  действовали на  природу  чайного  листа,  либо
неожиданно высветлив  его,  либо смешав с суховатым букетом  чая влажный дух
цветов долины. Сходным образом дез Эссент, едва почувствовав даже  не запах,
а слабый аромат  духов, мог тотчас перечислить все  их компоненты, объяснить
суть их взаимодействия, а также чуть ли не назвать имя художника, создавшего
этот аромат или передавшего в нем особенность своего стиля.
     Разумеется, дез Эссент собрал коллекцию всевозможных духов. У него  был
даже  подлинный  бальзам  из Мекки, который изготовляется лишь  в Петрейской
Аравии и все права на его производство принадлежат Великому Султану.
     И теперь  дез Эссент сидел за  столиком  в  своей туалетной комнате  и,
погруженный   в   мечты   о  создании   нового  аромата,  был  охвачен   той
нерешительностью,  которая знакома всякому писателю,  приступающему к работе
после долгого перерыва.
     Подобно  Бальзаку, непременно  переводившему  для разминки  целую  кипу
бумаги,  чтобы  взяться   за  что-то   серьезное,  дез  Эссент  нуждался   в
предварительном  опыте  на каком-нибудь  пустяке.  Он  решил было изготовить
парфюм гелиотропа, взял  флаконы  с миндалем и ванилью, но, передумав, решил
заняться душистым горошком.
     Однако никаких идей ему в голову так  и не пришло; с чего начать, он не
знал и стал продвигаться наугад. В сущности, в этом запахе много  апельсина.
Он   сделал   несколько  произвольных  сочетаний  и  наконец  нашел   нужную
комбинацию, добавив к апельсину туберозу, розу и каплю ванили.
     Неуверенность  прошла.   Теперь  дез   Эссент  испытывал  даже   легкое
нетерпение и  весь ушел в работу. Смешав кассию с ирисом,  он придумал новый
эликсир,  а  затем, почувствовав в  себе  прилив  энергии, двинулся дальше и
решил  взять  гремящую ноту, чтобы сполна  заглушить  все  еще слышавшийся в
комнате лукавый шепоток франгипана.
     Он выбрал амбру,  острый  тонкинский мускус  и пачули,  не знавшие себе
равных по  едкости затхлого и  ржавого запаха в необработанном виде. Но, что
бы  ни предпринималось дез  Эссентом, все  равно  ничто не  могло изгнать из
комнаты назойливого  присутствия  18-го  века. У  него перед  глазами стояли
платья с  оборками и фижмами.  На стенах  проступали  силуэты  "Венер" Буше,
пухлых  и бесформенных, словно  набитых розовой  ватой.  Вспоминались  также
роман Фемидора и  неутешная печаль прелестной Розетты.  Дез Эссент  вне себя
вскочил на ноги. Чтобы покончить с этим наваждением, он  глубоко, как только
мог, вдохнул аромат нарда, который столь любят азиаты, но за  явное сходство
с запахом валерьяны недолюбливают европейцы.  Сила запаха, напоминавшая удар
кувалды  по  тонкой  филиграни, оглушила  его.  От  назойливого визитера  не
осталось и следа.  Воспользовавшись  передышкой, дез  Эссент покинул пределы
минувших  столетий и на смену старым  ароматам обратился к современным, куда
более гибким и неизведанным.
     Некогда  он любил  убаюкивать себя ароматическими аккордами. В этом ему
помог поэтический прием -- эффект бодлеровс-ких "Непоправимого" и "Балкона",
где последнее  пятистишие перекликалось  с первым  и  этим  возвращением  --
рефреном -- точно погружало, душу в бесконечную меланхолию и истому.
     Ароматы поэзии будили в нем мечты, то более далекие, то более близкие в
зависимости от того, сколь регулярно в мно-гоголосице ароматов стихотворения
напоминал о себе напев печальной темы.
     Вот и  сейчас ему  захотелось  выйти на радующий глаз простор. И тут же
перед ним открылся вольный деревенский пейзаж.
     Сначала он опрыскал комнату  амброзией,  митчамской лавандой и душистым
горошком, то есть смесью,  которая оправдывает,  если ее  составил настоящий
художник, свое название "экстракт цветущего луга". Потом он освежил этот луг
туберозово-миндальной эссенцией  с  добавкой апельсиновой корки --  и  сразу
запахло сиренью, медовой сладостью лондонской липы.
     Этот   быстрый,   в   несколько   штрихов,  набросок   превратился  для
полусмежившего глаза дез  Эссента  в  бесконечную  даль,  которую  он слегка
затуманил атмосферой  женской и едва  ли не  кошачьей, когда  к запаху юбок,
пудры и румян  добавил  стефанотиса,  айяпаны,  опопонакса, шипра, шампаки и
сарканта.  В  полученную  смесь он  капнул жасмина, чтобы все  эти прикрасы,
приправленные  хохотом,  потом  и  жарким  солнцем  казались  не   столь  уж
неестественными.
     Затем  дез Эссент взял в руки веер,  разогнал собравщиеся было облака и
оставил  нетронутым  лишь запах  деревни, который, то исчезая,  то появляясь
вновь, стал подобием песенного припева.
     Но вот постепенно сделались незримыми женские юбки. Опустела и деревня.
И  тогда  на  воображаемом  горизонте  появились заводы,  над  которыми, как
гигантские кубки с пуншем, дымили трубы.
     На  этот  раз  ветерок,  поднятый дезэссентовым  веером,  принес  запах
фабричной краски, одновременно и нездоровый, и чем-то возбуждающий.
     Опыты дез Эссента этим не  ограничились. Теперь он мял в пальцах  шарик
стиракса,  и  в комнате  возник  очень  странный  запах,  сочетавший  тонкое
благоухание дикого нарцисса с вонью гуттаперчи и угольного масла. Дез Эссент
протер руки,  спрятал стираксовый  шарик в пузырек с плотно  завинчивающейся
крышкой.  Запах фабрики  улетучился, и снова ожил  аромат  луга и  липы. Дез
Эссент разбавил  его несколькими каплями  настойки "new mown hay", и  вот  в
воображаемом селении не стало сирени.  Ее заменило сено: пришло новое  время
года, а с ним наступил черед и новых запахов.
     Наконец дез Эссент сполна насладился всем, чем только хотел.
     Затем он без промедления взялся за экзотические экстракты и для большей
силы  аромата  выпустил  на волю  все  оставшиеся в  флаконах  благовония. В
комнате стало  чудовищно душно: бурные вздохи разгулявшейся  природы были ни
на что  не похожи.  В этом искусственном сочетании несочетаемого заключалась
определенная  броскость  и  прелесть.  Дух  тропических  перцев,  китайского
сандала  и  ямайкской гедиосмии соседствовал  с  чисто  французским  запахом
жасмина, вербены  и  боярышника. На свет  вопреки  всем  законам  природы  и
временам  года  появились  самые  немыслимые цветы  и  деревья.  Среди этого
многообразия  и  смешения  ароматов  было  и  нечто  неразложимое  --  запах
безымянный,  незваный, неуловимый.  Он-то и будил в памяти настойчивый образ
начальной декоративной фразы -- благоухания луга, липы и сирени.
     Неожиданно  дез Эссент ощутил сильную  боль. У него страшно закололо  в
висках. Когда он очнулся, то увидел, что сидит за столиком в своей туалетной
комнате.  Нетвердыми шагами он с трудом  подошел к окну и открыл его. Свежий
воздух  ворвался в душную  комнату.  Чтобы размяться, дез Эссент стал ходить
взад-вперед, наблюдая, как на  потолке ползают крабы среди пропитанных солью
водорослей, своим  цветом напоминавших светлый морской песок. Плинтусы  были
также  светлого цвета,  а  панели  стен, обитые  японским  жатым крепом,  --
бледно-зеленого.  По  этой  волнующейся поверхности  плыл  лепесток розы,  а
вокруг него, выведенные одним росчерком пера, резвились рыбки.
     Но  голова у дез Эссента все еще побаливала. Он перестал шагать из угла
в угол и облокотился на подоконник.  Головокружение прекратилось. Он  плотно
закрыл   флаконы  и   заодно  решил   навести   порядок  в  своих  туалетных
принадлежностях.  С  момента  переезда  в  фонтенейский  дом  он  к  ним  не
притрагивался.  И  теперь  был  поражен  богатством  собственной  коллекции,
которая привлекала пытливый интерес не  одной красавицы. Баночек и скляночек
было  несметное множество. Вот зеленая  фарфоровая чашечка  со  шнудой,  тем
восхитительным  белым кремом, который  на  щеках  под  воздействием  воздуха
сначала розовеет, а позже делается пунцовым и создает эффект яркого румянца.
А вот в  пузырьках, инкрустированных ракушками, -- лаки:  японский золотой и
афинский зеленый, цвета шпанской  мушки; другие золотые и зеленые, способные
менять  свой  оттенок  в  зависимости от концентрации.  Далее  шли баночки с
ореховой  пастой,  восточными притираниями, маслом кашмирской лилии, а также
бутылочки с земляничным  и брусничным  лосьонами для кожи лица. Рядом с ними
располагались китайская тушь и розовая вода. Подле вперемежку со щетками для
массажа   десен  из  люцерны   находились   разнообразные  приспособления  и
приспособленьица из  кости, перламутра, стали, серебра  и прочих материалов,
наподобие щипчиков, ножничек, скребков, растушевок,  лент, пуховок, чесалок,
мушек и кисточек.
     Он перебрал все  эти предметы.  Когда-то он обзавелся ими  по настоянию
одной  из  своих  возлюбленных, от  некоторых ароматов и  запахов падавшей в
обморок.   Дама   была  нервной,  истеричной,  обожала  умащать   свой  бюст
благовониями, но настоящее,  высшее наслаждение испытывала лишь тогда, когда
в  разгар ласк умудрялась  почесать гребнем голову или  вдохнуть запах сажи,
известки,  которую  смочил  дождь,  а  также дорожной пыли, прибитой  летним
ливнем.
     Дез Эссенту припомнилось и другое. Он восстановил в памяти, как однажды
вечером, не зная, чем заняться, из  любопытства отправился с ней к ее сестре
в  Пантэн.  И тотчас  ожил в его  воспоминаниях  целый мир забытых мыслей  и
запахов. Пока сестры  болтали  и хвастались платьями,  он  подошел  к окну и
сквозь  пыльное стекло  увидел  грязную  улицу  и услышал шлепанье  галош по
лужам.
     Эта  картина, уже очень далекая,  вдруг возникла  перед  ним с какой-то
особенной четкостью. Пантэн,  как  живой,  отражался  в синевато-зеленоватом
зеркале мертвой воды. Это отражение бессознательно притягивало дез  Эссента.
Он совершенно забыл о Фонтенее. Зеркало и улица вызвали к жизни старые мысли
и наблюдения  -- стройные,  грустные, несущие утешение. Он  записал их тогда
сразу же по возвращении из Пантэна в Париж:
     "Да,  пришло время больших  дождей.  И  хлещет  из водосточных  труб, и
журчит на мостовой вода. Навоз  раскисает в лужах, и навозное кофе с молоком
наполняет любое углубление. На каждом шагу прохожие принимают ножные ванны.
     Небо  низкое,  дышать  нечем, дома  в  черном  поту.  Из вентиляционных
отдушин --  вонь.  Существование все гаже. Тоскливо. Дают всходы  и начинают
зацветать  семена мерзости в  человеческой душе. Трезвенник  жаждет напиться
как свинья, человек порядочный -- совершить преступление.
     Я  же тем  временем  греюсь у  камина.  На  столе  корзина  с  цветами,
наполняющими  комнату  восхитительным  ароматом  бензойной  смолы, герани  и
ветивера. Здесь,  в Пантэне,  на  рю  де  Пари, в самый разгар ноября  царит
весна, и я  посмеиваюсь над  трусливыми  семействами, которые от наступающих
холодов удирают на Антибы и в Канны.
     Но  случившееся  -- вовсе  не  фокус  жестокой  природы.  Пусть  Пантэн
поблагодарит промышленность за эту искусственную весну!
     Ее цветы --  из тафты  и  латуни, а  ее запахи проникают сквозь оконные
щели. Их породили дымки окрестных фабрик да  парфюмерное производство Пино и
Сент-Джеймса.
     И,  спасибо парфюмерам, -- иллюзия свежего  воздуха доступна теперь как
уставшим от непосильного труда мастеровым, так и мелким чиновникам, зачастую
отцам многочисленных семейств.
     Кроме того,  благодаря  этой  иллюзии сделался возможным весьма  мудрый
способ  лечения. Ведь  чахоточные,  посланные на  юг,  умирают  в  отрыве от
родного дома, в глухой  тоске по столичным излишествам, по причине которых и
заболели. Но тут, в атмосфере искусственно поддерживаемой весны, чувственные
воспоминания, подслащенные  к  тому  же дамскими  ароматами местных  фабрик,
станут  для  них  источником  неги  и  довольства.  И  парижский  будуар,  и
присутствие девиц -- все обеспечит своему  пациенту за счет подобной подмены
лечащий врач. Для успешного лечения часто требуется лишь немного фантазии".
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Да, уже давно нет  ничего здорового. Вино и свобода в наше время дрянны
и убоги.  И надо уж очень постараться, чтобы  убедить себя в том,  что верхи
общества достойны уважения, а низы -- сострадания или  помощи. А стало быть,
заключил  дез  Эссент,  вряд ли  безрассудно и  неэтично попросить  ближнего
немного  пофантазировать  -- ведь это гораздо дешевле почти всех  ежедневных
безумств.  Надо всего  лишь представить, что  Пантэн -- искусственный Ментон
или Ницца.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     "Да, но  все-таки,  -- решил  он,  --  прервав свои  размышления  из-за
внезапного приступа слабости,  --  не  мешало бы  соблюдать осторожность при
опытах с ароматическими  веществами.  Они мне  вредят". Дез Эссент вздохнул:
"Ну вот,  опять умеренность,  опять страхи".  Он вернулся  к себе в кабинет,
думая, что там скорей избавится от наваждений обоняния.
     Он настежь раскрыл окно и с наслаждением  вдохнул свежий воздух. Однако
ему  вдруг  почудилось,  что ветерок  принес запах бергамотовой  эссенции  с
примесью жасмина, смородины  и  розовой  воды.  У него  перехватило дыхание.
"Может,  --  подумал  он,  --  в меня  вселился  бес,  один  из  тех, кого в
средневековье заклинали и изгоняли?"
     Запах переменился, стал другим, но был по-прежнему неотвязен. Теперь со
стороны  деревни, от холмов, веяло толуанским бальзамом, перуанской  смолой,
шафраном и  толикой амбры с  мускусом. Через мгновение  все  в очередной раз
переменилось:  разрозненные дуновения  слились  воедино -- и  снова  запахло
франгипаном!  Франгипан  --  а  дез  Эссент  без промедления ощутил  все его
специфические особенности  --  ворвался в окно  прямо  с фонтенейских полей,
потряс измученное  обоняние, словом, добил дез Эссента, и тот почти замертво
повалился без чувств на подоконник.


ГЛАВА XI

     Слуги, перепугавшись, побежали за фонтенейским врачом.  Но что за недуг
у дез Эссента, тот так и не понял. Пробормотав какие-то медицинские термины,
пощупав  дез Эссенту пульс и посмотрев язык,  доктор  попробовал вернуть ему
дар речи, но, ничего не добившись, прописал успокоительное  и полный покой и
сказал, что навестит его завтра. Но дез Эссент замотал головой, из последних
сил давая понять, что не одобряет рвения слуг и гонит  пришельца вон.  С тем
врач  и  отбыл  и раструбил  на весь город  об  эксцентричности дезэссентова
жилища, обстановка которого привела его в ужас и изумление.
     Слуги не смели  больше и шагу  ступить из дома, однако,  к великому  их
удивлению, хозяин в несколько дней оправился, и  вскоре они увидели, что он,
как  ни в чем не бывало, барабаня пальцами  по  оконному  стеклу, беспокойно
смотрит на небо.
     Однажды   к  вечеру  дез  Эссент  позвонил  коротким  звонком  и  велел
приготовить чемодан для длительного путешествия.
     Старики  супруги  принялись, по его указаниям, собирать в дорогу нужные
вещи, а  сам он  нервно ходил по каюте-столовой, изучал расписание, а затем,
возвращаясь  в   кабинет,   снова  вглядывался   в   небо,  и   тревожно,  и
удовлетворенно.
     Погода  уже неделю  была ужасной. По серым  небесным  нивам  текли реки
черной копоти, груды облаков походили на обломки скал.
     Временами  волны-тучи  переполнялись  влагой  и  обрушивали на  равнину
потоки дождя.
     Но  однажды  небо изменилось. Черные  реки иссякли и  пересохли, облака
растаяли, небо разгладилось, затянулось розоватой дымкой.  Потом мало-помалу
дымка  как  бы осела  и  округу  окутал влажный  туман.  Дождь не  изливался
потоками,  как накануне, а моросил и был  частым, колким, пронизывающим.  Он
размывал  аллеи,  затоплял дороги  и бесчисленными  нитями  связывал  небо и
землю.  Свет  стал  мутным и  блеклым. Деревня  превратилась  в вязкое бурое
месиво,  приводившееся  в  движение  колкими  дождевыми  струйками.  Природа
погрузилась в скорбь. Все  краски потускнели. Одни только крыши поблескивали
на фоне погасших стен.
     -- Ну и  погодка!  --  вздохнул старик  слуга, положив на  стул одежду,
истребованную хозяином,-- костюм, шитый некогда в Лондоне.
     Дез Эссент никак на это не  откликнулся, потер руки и подошел к книжной
полке,  на которой лежала стопка разнообразных шелковых  носков. Он подумал,
какой бы  цвет выбрать, и,  с учетом  хмурой  погоды, собственного туалета в
однотонно  серых  тонах  и  характера   своих  планов,   решительно  схватил
тускло-желтую  пару, поспешно натянул их,  надел высокие тупоносые башмаки с
застежками, серый клетчатый, в коричневую крапинку  костюм, котелок, накинул
синюю, цвета льна, крылатку и последовал за слугой, который еле волок два --
большой и поменьше -- чемодана, баул, шляпную картонку  и чехол с  зонтами и
тростями. Прибыв  на вокзал, дез  Эссент объявил  слуге, что не знает, когда
вернется  --  через  год,  через месяц, через неделю, а  может, и раньше, --
приказал  ничего не менять в доме, уплатил старику жалованье наперед, в счет
своего  примерного отсутствия,  и сел в  вагон,  а тот  в  изумлении остался
стоять на перроне, разинув рот и разводя руками.
     Дез Эссент оказался  один  в купе. За окном, похожим на  мутное  стекло
аквариума,  в  косых  струях  дождя  стремительно  убегала  прочь   равнина,
однообразная и унылая. Дез Эссент погрузился в раздумье и закрыл глаза.
     Вот  и  еще раз  пережил он приступ жестокой тоски в  столь  желанном и
обретенном  наконец уединении! Когда-то он так мечтал  о  тишине после  всей
выслушанной  им  болтовни. А теперь, обретенная, эта  тишина давила на  него
невыносимо. Как-то  утром,  проснувшись,  он  почувствовал  себя  узником  в
тюремной камере. Губы  у  него шевелились, в глазах стояли слезы. Он пытался
что-то выговорить и судорожно дышал, как после долгих рыданий.
     И  столь же безумно вдруг захотелось ему пройтись  пешком увидеть живое
человеческое  лицо, поговорить с  кем-нибудь,  включиться в общую  жизнь. Он
даже под  каким-то предлогом в тот день позвал к себе слуг и не отпускал их.
Но беседовать с ними было невозможно. Во-первых, старики привыкли к молчанию
и работе, напоминавшей уход за  больным, и потому стояли почти как  немые; а
во-вторых,  дез  Эссент  приучил  их  соблюдать дистанцию,  и  это  тоже  не
располагало  к беседам. Вдобавок они  отличались  инертностью  ума и на  все
вопросы отвечали лишь односложно.
     Стало быть,  никакой пищи  для души,  никакого облегчения старики слуги
дать  ему не могли.  Одновременно с этим  произошло с ним и другое  событие.
Накануне он,  чтобы  успокоить нервы, принялся перечитывать Диккенса. Однако
действовало чтение  не  умиротворяюще,  отнюдь  нет. Мало-помалу,  являя ему
картины английской жизни, оно  исподволь стало оказывать совершенно обратное
действие. Постепенно созерцание всех  этих условных  образов пробудило в нем
новую  жажду. Ему захотелось увидеть их в натуре и отправиться в путешествие
-- сделать образ реальность