а различных  бесполезных мер. Ни хина, ни даже
смягченное  опийной  настойкой  железо не помогали. Две недели усилий, как в
нетерпении  констатировал  дез  Эссент, пошли насмарку.  Пришлось  принимать
мышьяковую соль.
     Наконец настало время, когда он  смог держаться  на ногах до  вечера  и
ходить по комнате без палки. И тут его стал раздражать собственный  кабинет.
Изъяны,  которые он раньше в силу  привычки не замечал,  бросились в  глаза,
едва он,  после долгого  отсутствия, вошел в  кабинет. Оказалось, что цвета,
подобранные им  для искусственного освещения,  при дневном  свете совершенно
друг с другом не сочетались. Дез  Эссент решил переменить их  и снова часами
ломал голову над необычными сочетаниями оттенков, гибридами тканей и кож.
     --  Ну, дело  явно идет  на  поправку!  --  заключил он,  осознав,  что
вернулся к прежним излюбленным занятиям.
     Однажды утром, когда дез Эссент, разглядывая свои оранжево-синие стены,
рассуждал,  как  хорошо,  должно  быть, смотрятся обои  в стиле византийской
епитрахили, и мечтал о  парче  русских стихарей и узорах церковно-славянских
мантий, выложенных  уральскими самоцветами и жемчужными  нитями, вдруг вошел
врач и, проследив за взглядом дез Эссента, осведомился о самочувствии.
     Дез Эссент  поведал  ему  о  своих мечтах, но  едва заговорил  о  новых
экспериментах над цветом  и принципах  его сочетания, как врач словно окатил
его ледяным  душем:  объявил дез  Эссенту, что  если  тот  и осуществит свои
замыслы, то, во всяком случае, не в этом доме.
     И, не дав дез Эссенту опомниться, сообщил, что сделал пока только самое
неотложное  --  привел в порядок  пищеварение, а  теперь пора сделать то  же
самое с по-прежнему дающим  о  себе знать неврозом, лечение которого требует
годы особого ухода. Причем,  добавил  он, прежде чем вообще взяться за какое
бы  то ни  было  лечение, гидротерапию, к примеру,  -- кстати, невозможную в
Фонтенее, --  необходимо  оставить уединение,  вернуться в Париж,  влиться в
общую жизнь и, помимо прочего, развлекаться, как все люди.
     -- Но  мне неинтересны их  развлечения! -- в негодовании воскликнул дез
Эссент.
     Врач не стал с ним спорить, а лишь произнес, что перемена образа жизни,
по  его мнению, --  это  вопрос  жизни  и смерти,  что, если дез  Эссент  не
подчинится, его ожидает умопомешательство и в придачу легочное заболевание.
     -- Значит, это вопрос смерти или каторги! -- воскликнул в  отчаянии дез
Эссент.
     Врач, полный типично  светских  предрассудков,  улыбнулся и,  ничего не
ответив, вышел.


ГЛАВА XVI

     Дез Эссент закрылся  в  спальне и сжал голову руками, чтобы не слышать,
как  слуги  заколачивают ящики.  Каждый  удар  молотка отдавался  в  сердце,
причинял  невыносимые страдания,  словно гвозди  вонзались  в  него  самого.
Предписание врача выполнялось.  Страх, что болезнь  вернется,  что  начнется
мучительная агония, пересилил ненависть к нормальной жизни, которую прописал
ему врач.
     Есть же на свете люди, думал дез  Эссент, живущие в уединении, ни с кем
не  разговаривающие,  целиком  ушедшие  в  себя.  Например,  отшельники  или
монахи-затворники. Живут  себе,  и  ничего,  с ума  не сходят,  чахоткой  не
болеют.  Он эти  доводы  и  врачу  приводил, и все напрасно.  Доктор  сухо и
категорически повторил, что,  и на его собственный взгляд, и  на взгляд всех
невропатологов, только радости, развлечения и удовольствия способны побороть
болезнь,  ибо  ее  духовная  сторона  неподвластна  химическому  воздействию
лекарств. И в результате, устав спорить с дез Эссентом, сказал,  что  вообще
отказывается от лечения, если  тот не будет следовать требованиям гигиены  и
не переменит образ жизни.
     Дез  Эссент  помчался  в  Париж,  посетил  других врачей  и,  ничего не
скрывая, рассказал им обо всем. И все, как один, подтвердили вердикт  своего
коллеги. Тогда дез Эссент снял квартиру в новом доме, вернулся в Фонтеней и,
побледнев от негодования, велел слугам паковать вещи.
     Теперь,  сидя в кресле, он  размышлял  обо всей этой  суете, нарушившей
планы,  расстроившей  нынешние  дела  и  виды  на будущее.  Значит,  прощай,
блаженство!  Прочь  из  тихой  гавани, в  людское  ненастье,  среди которого
однажды он уже потерпел кораблекрушение!
     Врачи   в   один  голос  твердили:  развлечения,  веселье!  А  с   кем,
спрашивается, развлекаться? Как веселиться?
     Он же сам со всеми  прервал отношения, не встретив никого, кто, подобно
ему, мог бы  сосредоточиться на самом себе, погрузиться в мечты; никого, кто
оценил бы  тонкость и  изящество фразы, мысли, оттенка; никого, кто понял бы
Малларме и Верлена!
     Как  и  где  и  на какой  земле искать эту  родственную душу,  этот дух
отрицания,  которому  молчание  --  благо  и которому  не  в тягость людская
подозрительность и неблагодарность?
     Искать  ли его в мире, где он жил раньше, до отъезда в Фонтеней? Но все
знакомые  ему  дворянчики  уже давно  вели косное существование завсегдатаев
гостиных,  тупых картежников,  выдохшихся  любовников. Почти  все,  конечно,
сейчас женились. Вступая в брак, они ставили точку на распутстве, но их силы
уже  были истощены. И только простые  семьи, где еще  бродили нерастраченные
соки жизни, не были поражены распадом!
     "Ну и фокусы в  этом обществе! Устои, называется! Сплошное  ханжество!"
-- говорил себе дез Эссент.
     Аристократия вырождалась и гибла. Знать была занята либо пустяками либо
мерзостями. Она угасала в слабоумных потомках. Ее последние поколения совсем
деградировали и походили инстинктами на гориллу,  а  мозгами на конюха или ,
же,  как,  например,  Шуазель-Праслены,  Полиньяки  и  Шеврезы,  беспрерывно
сутяжничали и в судейской грязи дали себя сравнять с чернью.
     Куда-то исчезли даже дворянские гербы и вся  родовая геральдика, пышные
знаки  отличия  древней  касты. Земли уже  не приносили  дохода  и вместе  с
замками  шли  с молотка. На  лечение  бесславных  потомков славных  родов от
венерической гнили требовалась звонкая монета!
     Те  же  из  дворян,  кто  был  энергичней  и  проще, отбрасывали  стыд,
пускались во все тяжкие и, занимаясь различными темными  делишками, получали
очередной  тюремный  срок,  в чем как  дрянные  мошенники  отчасти  помогали
прозреть   не  всегда  зрячей  Фемиде,  ибо  назначались  в  казенных  домах
библиотекарями.
     Страстью к наживе, золотой лихорадкой заразилось  от дворянства и вечно
близкое  к   нему  духовенство.  На  четвертых   страницах  газет  появились
объявления:  "Священник  удалит мозоли на  ногах". Монастыри превратились  в
аптечно-микстурный  цех.  Там  можно было купить и рецепты, и готовое питье.
Братство цистерцианцев производило  шоколад, траппистин,  семулин и настойку
арники.  Братья-маристы  продавали бифосфат медицинской извести и аркебузную
воду.  Доминиканцы   придумали  антиапоплексический  эликсир.  Последователи
святого Бенедикта делали бенедиктин, а святого Бруно -- шартрез.
     Чем только не  торговали священнослужители. В храмах на аналоях  вместо
требников лежали амбарные книги.  Алчность эпохи, как проказа,  поразила всю
церковь.  Монахи   корпели  над  счетами   и   квитанциями;  отцы-настоятели
перегоняли и варили, а послушники разливали и паковали.
     И все же  лишь в  церковной среде дез Эссент  находил для себя общение,
мог провести сносный и приятный  вечер в компании, как правило, образованных
каноников.  Однако это предполагало единство мысли с  ними,  тогда как в нем
возникали то окрашенные  в воспоминания детства порывы самой пылкой веры, то
образы самые скептические.
     Дез Эссенту хотелось бы верить не  рассуждая, и он в иные минуты так  и
верил. Однако в дезэссентовом  католичестве  было нечто, как в эпоху Генриха
III,  магическое и нечто, в духе  конца  прошлого века, садистское.  Другими
словами,   особое   дезэссентово   христианство  приближалось   к   мистике,
исполненной  всех   причуд  аристократической  ереси.  Говорить  об  этом  с
человеком церковным нечего было и  думать.  Тот  или не понял бы его, или  с
ужасом отверг.
     Дез  Эссент  сотни  раз  размышлял  об  этом.  Он  жаждал  покончить  с
фонтенейскими сомнениями. Он вступал  в новую жизнь  и, желая заставить себя
поверить,  хотел  утвердиться в вере, намертво  пригвоздить  ее  к сердцу  и
защитить от восстающих на нее помыслов. Но, чем  горячей желал он этого, тем
сильнее испытывал голод веры и тем дольше медлил  явиться ему Христос. Более
того, чем острее он жаждал веры, чем явственней видел в ней  Божью милость к
себе  и  обещание еще далекой, но уже чаемой жизни будущего века, тем больше
распалялся ум, и мысли метались в поисках выхода, подавляя нестойкую волю. И
вот  уже здравый  смысл  и  математический  расчет  брали  верх над чудом  и
заповедью!
     "Хватит спорить с самим собой! -- через силу решил дез Эссент.  -- Надо
просто закрыть на  все глаза, отдаться  течению и позабыть  об этих чертовых
сомнениях, которые за два века раскололи здание церкви снизу доверху.
     А вообще-то, -- вздохнул он, -- губители католичества -- не физиологи и
маловеры, а сами  священники.  Их нелепые сочинения разрушат и самую крепкую
веру".
     Нашелся  же  монах-доминиканец, доктор богословия  преподобный Руар  де
Кар, будто бы  доказавший в своей книге "О недействительности святых даров",
что почти все мессы ни к чему не приводят, ибо при богослужении используются
негодные для этого вещества.
     Уже много лет назад торговцы  подменили елей куриным или гусиным жиром,
воск  -- каленой костью, ладан -- пошлой  камедью  или бензойной смолой.  Но
хуже всего то,  что  самое необходимое при совершении литургии, те самые два
вещества, без  которых  вообще невозможно  причастие,--  даже  их  подвергли
поруганию! Вино  все больше  разбавляли, совершенно недолжно добавляя в него
ягодную наливку, настойку бузины, спирт, квасцы, салицилат и свинцовый глет.
А хлеб, хлеб  евхаристии, для которого требуется чистая пшеница, выпекали из
бобовой муки, золы и поташа!
     В последнее время дело зашло еще дальше! От  злаков вообще  отказались.
Наглецы фабриканты стали изготовлять облатки из картофельного крахмала!
     В крахмал Бог сходить не захотел. Что посеешь, то и  пожнешь. Во втором
томе своих трудов  по нравственному  богословию  его преосвященство кардинал
Гуссе рассматривал проблему  этой подмены  с общецерковной точки зрения.  Не
подлежащий  сомнению авторитет  кардинала  свидетельствовал,  что  причащать
хлебом из толокна, ячменя или гречневой  крупы воспрещается.  Ржаной хлеб  и
тот сомнителен. А уж о крахмале даже и речь не идет! Крахмал, как утверждает
церковный закон, "не есть материя евхаристическая".
     Но  это не помешало  употреблению  крахмала. Поддельный  хлеб  небесный
вовсю  использовался,  ибо  вид   имел  привлекательный.  В  итоге  таинство
пресуществления не совершалось. И  причащали, и  причащались,  сами  того не
ведая, ничем.
     Сколь далеки те времена, когда  Радегунда, королева Франции, сама пекла
просфоры,  а три священника или  три дьякона в омофорах и стихарях, согласно
клюнийскому уставу омыв  лицо и  персты,  очищали пшеницу  от  плевел, затем
мололи зерно, месили тесто в чистой  холодной воде и, распевая псалмы, пекли
его на жарком огне!
     "Что скажешь,-- вздохнул дез Эссент, -- нынешнему  надувательству, даже
освященному  церковью,  не укрепить  веры,  и  без  того  шаткой.  Да  и как
уверовать, если Всесильного пересилили щепотка крахмала и капля спирта?"
     От  этих  мыслей  будущее стало  казаться  дез Эссенту совсем  мрачным,
беспросветным, безнадежным.
     Куда направиться? Решительно некуда! И  к чему ему Париж, где у него ни
родных, ни  друзей?  Ничто  не связывало  его  и  с  шамкавшим  от  старости
Сен-Жерменским   предместьем,  распавшимся  на   части,   превратившимся   в
попираемую миром пригоршню праха! А  что общего  между  ним, дез Эссентом, и
этим  новоявленным  классом,  буржуазией, которая  разбогатела, поднялась на
ноги и всеми правдами и неправдами занялась самоутверждением?
     Ушла родовая знать, явилась денежная. У  власти теперь халифы прилавка,
деспоты с улицы Сантье, тирания торгашей, узколобых и тщеславных.
     Более   отталкивающая  и   гадкая,  чем   обнищавшее   дворянство   или
опустившееся духовенство,  буржуазия позаимствовала у  них,  помимо прочего,
пустую спесь и дряхлую говорливость, которые усугубила еще и неумением жить.
Их недостатки  она переняла  и,  прикрыв  лицемерием, превратила  в  пороки.
Властная, лживая, подлая, трусливая,  она безжалостно расправлялась с вечной
простой  душой,  необходимым  ей для  своих нужд  народом, который сама  же,
развратив, натравила на прежних власть имущих!
     Теперь  уже очевидно:  чернь  она использовала, выжав из нее  на всякий
случай все соки.  Буржуа утвердился,  стал хозяином  жизни  и  ликовал,  ибо
деньги  всесильны,  а  глупость  --  заразительна. С.  его  воцарением  ум и
образованность оказались не  в чести; порядочность и честность были осмеяны,
творческий  дар убит, а  творцы  низко  пали и ради подачки ретиво  лебезили
перед торговыми царьками и сатрапами!
     Живопись  увязла в  потоке  абракадабры.  Литература  потеряла  лицо  и
достоинство: еще  бы,  ей  приходилось изображать честным  мошенника-делягу,
благородным --  негодяя, который искал сыну  невесту  с приданым,  а  дочери
приданое   дать  отказывался;  пришлось  приписывать   целомудренную  любовь
вольтерьянцу, который вопил, что священники погрязли в сладострастии,  а сам
тайком блуждал по темным комнатам,  принюхиваясь, поскольку не был  знатоком
дела, к мыльной воде в умывальниках и едкому запаху грязных нижних юбок!
     Великая американская каторга  переместилась  в  Европу. Конца и края не
стало хамству банкиров и парвеню. Оно сияло, как солнце, и город простирался
ниц, поклонялся ему и распевал непотребные псалмы у поганых алтарей банков!
     --  Эх,  сгинь  же  ты, общество, в  тартарары!  Умри, старый  мир!  --
вскричал дез Эссент,  возмущенный картиной, которую сам себе нарисовал. И от
этого крика дезэссентов кошмар рассеялся.
     -- Боже,--  вздохнул  дез Эссент. -- А ведь это  не сон! И придется мне
жить в мерзкой  суете века!  -- В утешение он прокручивал в  памяти афоризмы
Шопенгауэра или  повторял горькое  изречение  Паскаля: "Мыслящий, взирая  на
мир, не может не страдать". Но, как пустые звуки, раздавались в мозгу слова.
Тоска  дробила  их,  лишала  смысла, и они  теряли свою  упругую,  внушающую
доверие нежную силу.
     В конце концов дез Эссент осознал, что от пессимистических  рассуждений
легче  ему не станет и что вера в грядущее,  какой бы невозможной она ему ни
казалась, только и дает успокоение.
     Но тут  приступ бешеной  злобы охватил  дез  Эссента, ураганом смел все
попытки  смирения  и  всеприятия.  И он  признался себе: ничего,  ничего  не
осталось в  мире,  рухнуло все! Как  в кламарском  храме, буржуа  преклоняют
колена и принимают  лжепричастие  на  великих руинах  церкви, которая  стала
домом свиданий,  пристанищем  мерзости  и  всяких  отвратительных  шепотков.
Неужели  ради  суда веры карающий  Господь Саваоф и  смиренный  Распятый  на
Голгофе не сожгут этот мир в огне, не прольют серный дождь,  который некогда
излился  на нечестивые города  и веси? Неужели эти потоки  нечистот  зальют,
захлестнут  старый мир?  И неужели будет произрастать  и  давать плоды  лишь
древо беззакония и позора?
     Дверь внезапно  распахнулась. На  пороге, в  дверном  проеме показались
люди  с  фонариками на голове,  бритыми  щеками и пушком на подбородке.  Они
выносили мебель и  ящики.  Последним  шел старик  слуга,  он нес  коробки  с
книгами. Дверь закрылась снова.
     Дез Эссент бессильно опустился на стул.
     --  Через  два дня  я в Париже. Ну,  и довольно, -- сказал он,  --  все
хорошо,  что хорошо кончается.  Людская  серость,  как волна во время  бури.
Взлетит  до  небес  и  захлестнет  мое  прибежище, врата которого  я  сам же
невольно и  распахнул.  Боже, мне страшно, сил моих  нет!  Господи, сжалься,
помилуй христианина,  который сомневается, маловера,  который  жаждет  веры,
мученика жизни, который, покинутый всеми, пускается в плавание под небесами,
где по ночам не загорается спасительный маяк старой надежды!


ПРИМЕЧАНИЯ

     К с. 16.  Рейсбрук Удивительный  (1293 -- 1381) -- фламандский  теолог.
Основное произведение --  "Ризы  духовного брака". С 1349 г.  --  настоятель
августинского монастыря в Грунендале.
     герцог д'Эпернон... маркиз д'О --  миньоны  французского короля Генриха
III  (1551--1589),   последнего  короля   династии   Валуа.   Миньоны   были
телохранителями, друзьями, советниками, отличались необычайной  храбростью и
преданностью.
     К  с.  18.  ...не  готовили  к  иезуитскому  сану  --  орден  иезуитов,
основанный для распространения католицизма среди еретиков и язычников в 1539
г.  испанским  дворянином И.  Лойолой.  Одной из главных  задач ордена  было
воспитание  юношества. Для того чтобы получить  посвящение  в  священники  и
стать членами ордена, новички должны были в течение 10  --  11 лет изучать в
школе    богословие   и   светские   науки.   Иезуиты   отличались   широкой
образованностью и исключительной дисциплиной.
     ...устремляющим  взоры  на  мнимые  Ханааны...  --   Ханаан  --   земля
обетованная, обещанная Богом Аврааму и израильтянам (Быт. 17, 8).
     К с.  19.  Николь,  Пьер  (1625--1695) -- французский  моралист,  автор
трактатов "Логика Пор-Руайяля,  или Искусство  мыслить" (1662) и  "Моральные
опыты" (1671).
     К с. 24. "Glossarium..." Дю Канжа --  "Латинский  глоссарий". Дю  Канж,
Шарль Рене  де  (1610--1688)  -- французский  историк, филолог, лексикограф.
"Латинский  глоссарий",  работа  над которым велась  свыше  сорока лет,  был
отредактирован в  1678 г.  В  нем прокомментированы  140 000 слов латинского
языка,   даны  исторические   и  философские  экскурсы.  Этот   труд  явился
результатом внимательного изучения пяти тысяч латинских авторов.
     К  с.  26.  секстант -- уголомерный  астронавигационный инструмент  для
измерения высоты небесных светил.
     "Приключения Артура Гордона Пима" -- новелла Э. По (1838).
     К с. 27. верже -- сорт бумаги с узором в виде крупной сетки.
     ...воображение всегда полнее и выше любых проявлений грубой реальности.
-- Гюисманс развивает здесь мысль, высказанную  Бодлером  в эссе "Салон 1859
года", где поэт, выступая против живописцев-натуралистов,  противопоставляет
им Фантазию,  "королеву  качеств", и говорит: "...позитивной  банальности  я
предпочитаю чудищ собственной фантазии".
     К с. 30. Энний, Квинт (239 -- 169 до Р. X.) -- грек, родом из Калабрии,
латинский поэт,  создатель римского эпоса и родоначальник латинской  поэзии,
автор "Анналов", в которых описана история Рима.
     Макробий, Амвросий  Феодосии  (род.  ок.  400 г.)  -- латинский ученый,
писатель  и  чиновник,  находившийся в оппозиции христианской религии. Автор
"Сатурналий" в 7 книгах и комментария к книге Цицерона "Сон Спициона".
     К  с. 31.  Стаций,  Публий Папилий  (ок. 40  --  96) --  римский  поэт,
педагог. Прославился своим эпосом "Фиваида" в 12 книгах.
     К с. 33. in-octavo (лат.) -- восьмиугольный формат или книга в 8-ю долю
листа.
     Фульгенций, Фабиус Плансиад (VI в.) -- латинский грамматик и мифолог.
     Геллий, Авл (род. ок. 130 г.)  -- латинский римский грамматик и критик.
Автор сборника "Аттические  ночи" в  20 книгах, в которых изложены материалы
из различных отраслей науки.
     Минуций  Феликс,  Маркус (ок.  200 --  250)  -- латинский ритор,  автор
апологетического  сочинения  "Октавий".  Подражал  Цицерону   в   построении
диалогов.
     Каракалла (прозвище М. Аврелия Севера Антонина) (186 -- 217) -- римский
император  из  династии  Северов. В  212  г. создал  эдикт о даровании  прав
римского гражданства провинциалам. Убит заговорщиками.
     Макри