по смыслу были совершенно невнятны, например "Литания
сна". Этому сну, по словам поэта, --

     Постыдные мечты вверяют богомолки.

     Да и звучало все это как-то не по-французски. Поэт писал на тарабарском
языке, смеси негритянского с  телеграфным, то и  дело  опускал  глаголы, без
конца зубоскалил,  сыпал, как рекламный  агент, плоскими шуточками,  выдавал
затем нелепые каламбуры, сюсюкал -- и вдруг пронзительно вскрикивал от боли,
и крик  был подобен звуку лопнувшей виолончельной струны. Стиль Корбьера был
каменист, сух, костляв. Это и  колючки непроизносимых  слов и неологизмов, и
блеск новых  созвучий, и  блуждавшие, лишенные рифмы прекраснейшие строки. В
"Парижских стихах" дез  Эссент находил глубочайшее корбьеройскре определение
женщины:

     Чем больше женщина, тем ярче лицедейка.

     Кроме того, языком поразительно лаконичным и  сильным воспел он  море в
Бретани, создал морские  пейзажи, сочинил молитву святой  Анне, а по  поводу
лагеря в Конли  осыпал пылкими от ненависти оскорблениями тех, кого именовал
"шутами четвертого сентября".
     За  искусственность  дез  Эссент  и полюбил  корбьеровский стих, полный
ужимок и красивостей, в которых, однако, всегда было что-то сомнительное. За
нее же полюбил еще одного поэта.  Звали его Теодор Аннон, и был ой  учеником
Бодлера и Готье, певцом всего изысканно-вычурного.
     В  отличие  от  Верлена,   на  которого  повлияли,  хоть  и  не  прямо,
психологизм Бодлера,  его геометрическая выверенность  чувства, Теодор Аннон
перенял  от  учителя  живописность   стиля,  пластичность  видения  людей  и
предметов.
     Прелестная испорченность Аннона роковым образом совпала с пристрастиями
дез  Эссента, и  в  холодные, ненастные дни он уединялся в  доме, выдуманном
Анноном,  и  упивался  мерцанием  тканей  и  блеском  камней   --   роскошью
исключительно матерьяльной. Эта роскошь возбуждала мозг, реяла роем шпанских
мушек, теплыми волнами  фимиама окутывала  Брюссельскую богиню с ее покрытым
румянами ликом и потемневшим от жертвоприношений торсом.
     Из поэтов дез  Эссент любил только  эту троицу да еще Стефана Малларме,
которого велел слуге отложить в сторонку, намереваясь заняться  им отдельно.
Остальные поэты мало его привлекали.
     Леконт де Лиль больше не удовлетворял дез Эссента, хотя стихи его  были
столь великолепны, величественны и блистательны, что гекзаметры самого  Гюго
в сравнении с ними выглядели  мрачными и  тусклыми. Но у  Флобера античность
оживала, а  у Леконта оставалась холодной и мертвой. Его поэзия -- показная.
И  ни  трепета  в ней,  ни мысли,  ни  жизни,  одна  полная  ледяного блеска
бесстрастная мифология.  Впрочем,  в  прежние  времена  дез  Эссент  дорожил
стихами Готье, но теперь и к ним поостыл. Художником Готье был ошеломляющим,
но  восхищение  им у дез  Эссента с годами  уменьшилось.  И сейчас он больше
удивлялся,  чем  восхищался  его  в  общем-то  бесстрастной  живописью:  вот
наблюдатель, очень зоркий,  зафиксировал впечатление, но оно  так и осталось
на сетчатке, не проникло глубже, в мозг, в плоть; и глаз, как эмаль зеркала,
четко и бесстрастно отражает окружающий мир.
     Конечно, дез Эссент все  еще  любил  Готье  и Леконта, как любил редкие
камни или неординарные предметы  старины. Но ни тот  ни  другой  виртуоз уже
никакой  своей  фантазией не  приводили его в восторг,  ибо эти фантазии  не
будили  мечты, не уносили дез Эссента на своих крыльях туда, где, по крайней
мере, время не ощущалось столь тяжко.
     Эти книги уже не утоляли голод дез Эссента, как не насыщал его больше и
Гюго.  Мотивы Востока, образ  патриархов были  слишком условными  и пустыми,
чтобы сказать  что-то уму и сердцу,  а  их слезливость  раздражала. Дойдя до
"Песен улиц и лесов" с их безукоризненным,  по-жонглерски  точным  владением
ритмом,  дез Эссент,  разумеется, расшаркался  перед  мастером, но  все  эти
цирковые  фокусы   он   отдал   бы   за  что-нибудь  по-бодлеровски   новое,
по-бодлеровски подлинное. Нет, решительно, Бодлер -- почти единственный, кто
и по форме блестящ, и по смыслу содержателен и благоуханен.
     Мысль дез  Эссента  блуждала  из стороны  в  сторону при размышлениях о
форме без содержания или о содержании  без формы,  но оставалась спокойной и
неизменной  в  своих  пристрастиях.  Психологические  лабиринты  Стендаля  и
аналитические изыски Дюранти  нравились дез  Эссенту, но  их язык, казенный,
тусклый,  сухой,  их  проза  внаем,  годная  лишь для низменных нужд  сцены,
претили  ему.  Кроме  того,  все эти  хитросплетения  ума, может  кому-то  и
интересные, его уже давно,  по правде  сказать, не  занимали. Ему  наскучили
законодатели  литературной моды, инерция общепринятых  идей и вкусов. Дух  в
нем стал как бы тяжел  на  подъем, и он желал теперь лишь чувств  особенных,
переживаний религиозных, тончайших.
     Покорить дез Эссента мог только  такой  писатель,  у которого ироничный
стиль  сочетался бы со взглядом на мир вдумчивым и аналитичным. И дез Эссент
нашел это сочетание у мэтра индукции: глубокого и странного Эдгара По. С тех
пор как дез Эссент взялся за него, тот приносил ему неизменное наслаждение.
     По,  как  никто другой,  был  ему  близок  душевно,  соответствовал его
созерцательному настроению.
     Если Бодлер расшифровывал тайнопись мыслей и чувств, то По, как мрачный
психолог, скорее изучал человеческую волю.
     Он  первым в рассказе  с  символичным названием  "Демон  извращенности"
исследовал неодолимые и неведомые ей самой порывы воли. В наши дни они более
или менее полно объяснены церебральной патологией. Он также  впервые если не
описал, то, по крайней мере, заговорил о парализующем влиянии страха на волю
и о  том, что обезболивающие  средства;  притупляют чувствительность,  а  яд
кураре поражает нервно-двигательную функцию. Именно к изучению летаргии воли
и свелись все исследования По. Он проанализировал развитие этой нравственной
хвори, указал на ее симптомы, сначала легкое беспокойство, потом -- сильную"
тревогу  и,  наконец, дикий  страх парализующий  всякое движение  воли,  но,
однако, не нарушающий работы мозга.
     А  самой  смерти,  о  которой столь  любят говорить поэты,  Эдгар По  в
каком-то смысле придал новые  очертания, наделив ее свойством алгебраическим
и  сверхчеловеческим.  Описывал он  агонию,  правда, не столько  физическую,
сколько нравственную. Человек мог  выжить, но от изнеможения и боли на своем
жалком;  ложе  начинал   галлюцинировать.   И   жестоко,  и  вместе   с  тем
завораживающе показывал писатель, как нарастает страх и разрушается воля. От
его бесстрастных описаний и  бредовых кошмаров у читателя  леденела кровь  и
перехватывало дыхание.
     Героев По мучили наследственные неврозы и нравственные недуги.  Женские
персонажи,  все  эти  Мореллы и Лигейи,  были в  высшей степени образованны,
разбирались   в    хитросплетениях   немецкой   философии,   познали   тайны
древневосточной  каббалистики,  и  все,  словно  ангелы,  --  плоскогруды  и
бесполы.
     Бодлера  и По часто уподобляли  друг другу. Было у  них нечто  общее  в
стиле;  оба  стремились  к  изучению  пораженного  болезнью ума, но при этом
решительно отличались в  понимании  любви. У Бодлера  она полна беззакония и
противоестественности;   ее   жестокость   и  нетерпимость   сродни   пыткам
инквизиции.  У Эдгара По  любят целомудренно, воздушно;  замирают все органы
чувств, мозг пребывает в полном уединении, ничто не  связывает  его с телом,
девственным и хладным.
     В  клетке ума  ученый и хирург, Эдгар По занимался  анатомией  мозга, а
когда уставал, то в его воображении,  словно сомнамбулические ангелоподобные
фигуры, возникали сладкие  видения.  Эта хирургия служила  для  дез  Эссента
неиссякаемым  источником догадок и  предположений. Однако  в последнее время
обострился  его  собственный невроз,  и  бывали дни,  когда это  чтение  его
истощало,  и  он  сидел  недвижно  и  настороженно,  с  трясущимися  руками,
охваченный, точно несчастный Ашер, необъяснимым оцепенением и ужасом.
     И потому дез Эссент должен был смирять  себя и пить опасный эликсир  по
капле.  И  уже  не  мог  подолгу  бывать в красной  гостиной  и наслаждаться
одилон-редоновскими сумерками и луикеновским изображением пыток.
     Однако после страшного американского зелья  все  остальное казалось дез
Эссенту пресным. И тогда  он брался за  Вилье де Лиль-Адана. В некоторых его
сочинениях  дез Эссент находил и подлинный бунтарский дух, и мятежную мысль,
но они не внушали, за исключением "Клер Ленуар", подлинный ужас.
     Новелла "Клер Ленуар" появилась в 1867 году в "Ревю де летр и дез ар" и
открыла  серию рассказов под общим названием "Мрачные истории". Новелла была
полна  темных умозаключений, заимствованных  у старика Гегеля, действовали в
ней  странные  существа  --  некий  доктор  Трибуля  Бономе,  и  надутый,  и
ребячливый, и некая Клер  Ленуар, смешная и зловещая, в синих очках-блюдцах,
которые скрывали почти незрячие глаза.
     В новелле  шла речь  о  рядовой  супружеской измене, но  кончалось  все
невыразимо ужасно, когда Бономе, раздвинув веки умершей Клер и запустив ей в
глазницу  чудовищный  зонд, стал  свидетелем  четко запечатлевшейся картины:
муж, словно  какой-нибудь канак, распевает песнь войны, потрясая  отрезанной
головой любовника.
     Рассказ  вроде бы основывался на вполне справедливом утверждении, что в
зрачке  некоторых  мертвых  животных, к  примеру быков, подобно негативу, до
поры до времени сохраняется образ того, что они узрели в  момент смерти.  На
самом деле новелла явно брала начало от рассказов Эдгара По с их клинической
тщательностью описаний и атмосферой кошмара.
     То же самое относилось и  к рассказу Вилье "Провозвестник", включенному
затем в "Жестокие рассказы", книгу, несомненно, талантливую. В нее же входил
и рассказ "Вера", который дез Эссент считал настоящим маленьким шедевром.
     Галлюцинация, описанная в нем, обладала невыразимой  мягкостью. Это был
уже  не сумрачный мираж американца, а теплое,  переливчатое,  почти небесное
видение.   Жанр   оставался   неизменным,    но   персонажи   являли   собой
противоположность Лигейям  и Беатрисам, этим ужасным и бесплотным призракам,
неумолимым кошмарам опиума!
     В рассказе изучались различные  состояния воли, но описывался не упадок
ее, не паралич под воздействием страха.  В центре всего, напротив, был порыв
воли,  произраставшей  из  силы  характера   и  его  навязчивой  идеи.  Воля
торжествовала:  она  создавала  вокруг  себя  атмосферу  и  навязывала  свое
присутствие.
     Еще одна  книга  Лиль-Адана, "Изида", занимала дез  Эссента  совсем  по
другой  причине.  Правда,  и  здесь,  как  и в  "Клер  Ленуар",  было  полно
философской дребедени,  наблюдений тяжеловесных и  мутных,  перепевов старых
мелодрам  с  подземельями,  кинжалами,   веревочными  лестницами  и  прочими
романтичесжи-ми штучками. Все это старье имелось и в "Элен", и  в "Моргане",
его забытых вещах, которые напечатал некто Франциск  Гийон, никому неведомый
издатель из городка Сен-Бриек.
     Так или иначе,  но лиль-адановская  маркиза Туллия  Фабриана  усвоила и
халдейскую  ученость героинь Эдгара По, и искусство дипломатии стендалевской
Сансеверины-Таксис,  сочетала  загадочность  Брадаманты с  чертами  античной
Цирцеи. Такое сочетание несочетаемого искрилось и производило впечатление; в
воображении автора  философия и литература сталкивались но в согласие так  и
не  приходили, когда он писал пролегомены к сочинению, которое, как минимум,
было рассчитано томов на семь.
     Вместе  с  тем  темперамент  Вилье  де  Лиль-Адана со всей очевидностью
обладал и другим характерным свойством: был саркастичен, до злобы насмешлив.
И речь шла  уже  не о двусмысленности  мистификаций  По, но о смехе. И смехе
притом весьма мрачном, как у Свифта. В таких вещах, как "Девицы Бьенфилатр",
"Реклама  на  небесах",  "Машина   славы",  "Лучший  в  мире   обед!",   дух
зубоскальства  был  на  редкость   силен  и  изобретателен.   Вся   мерзость
современных   утилитарных   идей,   все   меркантильное   убожество    эпохи
прославлялось с иронией, от которой дез Эссент буквально сходил с ума.
     Не   было   во  всей   Франции  надувательства   столь   же   яркого  и
сногсшибательного. Пожалуй,  одна  только  новелла Шарля Кро  "Наука любви",
напечатанная некогда в "Ревю дю монд нуво", еще могла удивить своим деланным
безумием,  чопорностью  юмора,  прохладно-шутливыми замечаниями,  но особого
удовольствия дез Эссент от нее не получал.  Сработан рассказ был из рук  вон
плохо.  Рельефный, яркий, часто самобытный стиль Лиль-Адана  исчез. Возникло
нечто   вроде  винегрета,   неизвестно   по   какому_литературному   рецепту
приготовленного.
     --  Господи, как мало на  свете книг,  которые  можно  перечитывать, --
вздохнул дез Эссент и взглянул на слугу. Старик спустился с лесенки и отошел
в сторону, чтобы дез Эссент окинул взглядом все полки.
     Дез Эссент  с одобрением киваул.  На столе, оставались лишь две книжки.
Знаком отослав  слугу, он  стал перелистывать  первую из них  --  подшивку в
переплете ослиной  кожи,  вначале  прошедшей через лощильный пресс, а  затем
покрытой  серебристыми  акварельными пятнышками и  украшенной  форзацами  из
камчатного  шелка; узоры, правда,  чуть  выцвели, зато  сохраняли  в себе ту
самую  прелесть  старых  вещей,  которую  воспел  своими  чудесными  стихами
Малларме.
     Переплет заключал девять страниц, извлеченных. из уникальных  раритетов
-- напечатанных на пергаментной бумаге первых двух сборников "Парнаса",  где
были  опубликованы  "Стихотворения  Малларме".  Это  заглавие  вывела   рука
изумительного   изящества.  Ему  соответствовал  цветной  унциальный  шрифт,
удлиненный, как в древних рукописях, золотыми точечками.
     Из  одиннадцати стихотворений некоторые, наподобие  "Окон",  "Эпилога",
"Лазури", не могли  не привлекать  внимание, тогда как отрывок из "Иродиады"
порою казался просто колдовским.
     Сколь часто вечерами, в неясном свете лампы и  тиши комнаты  эта  новая
Иродиада возникала  рядом,  а  та,  прежняя,  с картины  Моро,  отступала  в
полутьму и, растворяясь в ней, казалась  теперь  смутным  изваянием, матовым
пятном на камне, который утратил свой блеск!
     Сумрак  окутывал все:  делал  невидимой  кровь,  гасил  золотые  блики,
затемнял  дальние  углы   храма,  тусклой   краской  заливал  второстепенных
участников преступления. И только матовое пятно света оставалось нетронутым,
оно  отделяло танцовщицу  от  ее  наряда  и  драгоценностей  и  еще  сильнее
выставляло напоказ ее прелести.
     Дез  Эссент  не  мог  оторвать  от  нее  глаз  и  хранил  в  памяти  ее
незабываемые  очертания. И она  оживала и  напоминала  ему странные,  мягкие
стихи Малларме, ей посвященные:

     Поверхность твоего, о зеркало, овала
     Коростой ледяной уныние сковало.
     И снова я от грез страдаю, и во льду
     Воспоминание ищу и не найду.
     И я в тебе -- как тень, как призрак. Но порою,
     О ужас! -- в темноте нет-нет да и открою
     Своих развеянных мечтаний наготу!

     Дез Эссент  любил эти  стихи,  как  любил  всю поэзию Малларме.  В  век
всеобщего избирательного права и наживы тот избрал  литературу местом своего
отшельничества. Презрением он отгородился от окружающей его глупости и вдали
от  мира наслаждался игрой ума и, оттачивая мысль,  и  без того  удивительно
острую,  придавал ей византийскую  утонченность и  тягучесть  за счет  почти
незримо связанных с ходом рассуждения обобщений.
     И  вся   эта   бесценная  вязь   мысли   скреплялась   языком  клейким,
непроницаемым, полным недомолвок, эллипсов, необычных метафор.
     Малларме  сопоставлял  вещи,  казалось,  несопоставимые.  По  какому-то
признаку он  разом давал одно-единственное определение запаху, цвету, форме,
содержанию,  качеству  как  предметов, так  и  живых существ,  для  описания
которых,  если дать  его развернуто, потребовалось бы бесконечное  множество
слов. Овладев символом,  он  отказался от  принципа сравнения,  который  был
привычен  для  читателя. Малларме не стал  привлекать внимание к  конкретным
свойствам лица или вещи, то есть отказался от цепочки прилагательных. Совсем
наоборот --  он сосредоточил  читательское внимание  на  единственном слове,
показывая "все", будто создавая образ единого и неделимого целого.
     Поэзия  становилась  компактной,  сжатой,  концентрированной.  В  своих
первых вещах Малларме  еще редко  прибегает к  этому  приему, но  уже  вовсю
пользуется  им  в  стихотворении,  посвященном  Теофилю  Готье,  в  также  в
"Послеполуденном сне фавна" --  тонкой, радостно-чувственной эклоге, которая
звучит  загадочно и  нежно  и вдруг оглашается  звериным  и безумным  криком
фавна.

     Тогда я пробужусь для неги первобытной,
     Прям и один, облит волною света слитной,
     Лотос! и среди всех единый -- простота.

     Этот перенос строки, усиленный звуком "о", создает некий упругий  образ
белизны, который интонационно усиливается словом "простота"  и аллегорически
сводит  вместе  токи  страсти  и  переживания   фавна-девственника,  который
обезумел при виде наяд и жаждет обладать одной из них.
     В этом удивительном стихотворении  порывы страсти и ламентации  сатира.
рождали в каждой строке  неожиданные, и  доселе не  встречавшиеся образы: на
берегу водоема он предается созерцанию камышей, которые еще хранят форму тел
нежившихся в них нимф.
     И  сам  дез  Эссент  испытывал какое-то обманчивое  наслаждение,  когда
поглаживал молочно-белый, из японской кожи, переплет этой крошечной подшивки
с двумя шелковыми, черной и цвета чайной розы, ленточками-завязками.
     Первая из них  выбегала из-под обложки и  спешила нагнать свою  розовую
подругу. Та  походила  на  дух китайских шелков  или мазок  японской  губной
помады  --  любовную приманку  на мраморе по-античному  белой  кожи обложки.
Черная  лента  настигала  розовую  беглянку,  сплеталась с ней,  и  на  свет
появляйся  легкий черно-розовый бантик, неизъяснимо напоминавший о печали  и
разочаровании,  которые  приходят  на  смену  угасшим  восторгам  и иссякшим
порывам.
     Дез Эссент  отложил в  сторону подшивку с "Фавном" и стал перелистывать
другую.  Ее  он собрал, так  сказать,  для души,  и под сводами  этой второй
подшивки  вырос небольшой храм стихотворений в прозе.  Он был освящен во имя
Бодлера и заложен на камне его поэзии.
     В  антологию  входили  избранные отрывки из  "Ночного Гаспара"  Алоизия
Бертрана,  кудесника,  перенесшего  приемы  Леонардо  да  Винчи  в  прозу  и
написавшего  металлическими  окисями   яркие  и  переливчатые,  как   эмаль,
картинки. За "Гаспаром"  дез Эссент поместил "Vox  populi"  Вилье,  а  также
вещицы со следами стилистических изысков на манер Леконт де Лиля  и Флобера,
затем  добавил  несколько  фрагментов из "Нефритовой книги",  которая  нежно
благоухала  женьшенем, чаем и  ночной  родниковой  водой,  вобравшей  в себя
лунный блеск.
     Из  забытых журналов дез  Эссент тоже извлек  кое-что и  включил в свою
коллекцию  стихотворения  "Демон аналогии",  "Трубка", "Бедненький,  бледный
ребенок",  "Прерванный  спектакль",  "Грядущий  феномен"  и, самое  главное,
"Осеннюю жалобу" и  "Зимнюю дрожь",  эти подлинные шедевры Малларме и лучшие
из  его  стихотворений в  прозе.  Тождество  языка,  мысли  и  чувства  было
поразительным:  мерная  речь  убаюкивала, как  дивная  мелодия или  грустное
заклинание,   идея  сообщалась  силой   внушения,   а  резкие  нервные  токи
пронизывали вас до восторга, до боли.
     Стихотворение в прозе  было  любимым жанром  дез Эссента. У гениального
мастера оно,  как считал  дез Эссент,  становится как  бы романом,  то  есть
наделено  размахом  большой  книги, но  лишено аналитических  и описательных
длиннот.  Дез Эссент очень часто представлял  себе роман в нескольких фразах
-- выжимку из сотен страниц с их изображением