лее  чем  щедро
оплаченное свидание, совершенно искренне считал, что одержал над  соперником
верх и удостоился редчайшей милости.
     В то же время эти прелестницы были так же недалеки,  корыстны, мерзки и
всем пресыщены, как и милашки из веселых домов. И так же фальшиво пили они и
смеялись, так  же обожали грубые ласки, так  же бранились  и вцеплялись друг
другу в волосы  по каждому  пустяку. Мало того,  молодые парижане  упорно не
хотели  замечать,  что подавальщицы из  кафе  по красоте  нарядов  и манерам
решительно уступали девицам из дорогих  гостиных!  "О, Господи, -- изумлялся
дез Эссент,--  какие  же  болваны эти  кавалеры из  пивной!  Ладно бы только
строили  иллюзии! Они не замечают,  как  рискуют, заглатывая гнилую наживку,
сколько  денег  изводят  на выпивку,  стоимость  которой хозяйка  установила
заранее, сколько времени теряют на ожидание ласк, отсроченных, чтобы поднять
цену, сколько чаевых  переплачивают  оттого, что уплата по  счету нарочно до
поры до времени отложена!"
     Эта смесь  идиотской сентиментальности  с  торгашеской хваткой  и  была
отличительной  чертой  эпохи. Одни  и  те  же  люди могли  за  грош  удавить
ближнего,  но  теряли голову и млели в  обществе  обхаживающей  их и нещадно
обиравшей кабатчицы. Работали фабрики и заводы, отцы семейств  под предлогом
конкуренции   стремились  обмануть   друг  друга   и  разорить.   А  сыновья
прикарманивали  полученную  прибыль  и  шли  к  этим душенькам. Душеньки  же
обирали сердечных дружков.
     По всему Парижу,  с юга на  север и с  запада на восток, катилась волна
вымогательств и грабежей только потому, что красотка не откликалась на порыв
мужчины немедленно, а заставляла, видите ли, томиться и ждать!
     В  общем,  вся  мудрость   человеческая  заключалась   в  проволочке  и
промедлении. Сначала сказать "нет" и только потом, позже -- "да". Потому что
потомишь молодежь -- значит, укротишь.
     -- Эх, если  б с желудком так же! -- вздохнул дез Эссент: новый приступ
боли вернул его с небес в Фонтеней.


ГЛАВА XIV

     Кое-как  прошло несколько дней. Дез  Эссент  пускался  на  всевозможные
хитрости, и  тогда  желудочная боль  отступала. Но однажды утром желудок  не
вынес ни маринада, маскировавшего запах жира, ни с кровью поджаренного мяса.
Дез  Эссент встревожился. Он был и без того  слаб, а теперь мог ослабеть еще
больше и совсем слечь. Правда, вспыхнула искорка надежды.
     Он вспомнил, что когда-то, серьезно  заболев, один его приятель  особым
образом  готовил себе пищу и  тем самым, одолев анемию и истощение, сохранил
остаток сил.
     Дез  Эссент отправил старика слугу в Париж за драгоценной посудиной  и,
изучив приложенную к ней инструкцию, самолично объяснил  кухарке, что в  эту
медную кастрюльку следует  положить -- без воды  и жира --  мелко нарезанное
мясо  с кусочком лука-порея и  кружком моркови, закрутить крышку и поставить
на четыре часа на огонь.
     После этого  мясо выжималось и получалась  ложка мутного терпкого сока.
Его теплая взвесь бархатисто ласкала небо.
     От этого бальзама  проходили и  резь,  и тошнота натощак. Соглашаясь на
несколько ложек супа, желудок успокаивался.
     Чудесное средство помогло.  Невроз приостановился, и дез Эссент  сказал
себе: "Ну вот, уже лучше. А на днях погода, может, изменится, спадет жара, и
тогда я худо-бедно дотяну до первых холодов".
     Дез Эссент погрузился в оцепенение, в праздную скуку. Вид книг, которые
он так до конца и не  разобрал, начал раздражать его. Из кресла он больше не
вставал,  и перед глазами  у него все  время возникал книжный  хаос: все  на
полках  стояло криво,  книги  налезали  друг  на друга,  лежали  плашмя  или
стопками, напоминавшими колоды карт. Беспорядок в мире  светской словесности
был   тем  более   неприятен,  что  сочинения  церковные  стояли  на  полках
безукоризненными, как на параде, ровными рядами.
     Дез Эссент начал  было разбирать книги, но  через десять минут покрылся
испариной.  Даже  небольшое усилие  измучило его.  Он  без сил растянулся на
диване и позвонил слуге.
     Следуя указаниям хозяина, старик принялся за работу и стал подавать ему
книгу за книгой. Дез Эссент их просматривал и указывал, куда ставить.
     Работа оказалась недолгой, потому  что  современных светских книг у дез
Эссента было крайне мало.
     Он давно прогнал их  через  свое воображение, как металл через фильеру.
Подобно новой  проволоке -- прочной, легкой, тонкой,  готовой для  следующей
фильеры,  --  книги уплотнились, сократились,  закалились,  ожидая очередной
прогонки. Стремясь к предельному наслаждению, дез Эссент утончил его, сделал
почти неосязаемым. В итоге усилился конфликт  между  собственными  идеями  и
представлениями того мира, в котором он волею случая от рождения пребывал. И
теперь  он  вообще  не  мог  уже  найти себе  чтения, которое  приносило  бы
подлинное удовлетворение,  и охладел даже к  книгам, его самого развившим  и
утончившим.
     Впрочем,  в  понимании  искусства  он  исходил из одной простой  мысли:
никаких школ, по мнению дез Эссента, не существовало; о чем бы ни размышлял,
ни писал  автор,  реальный интерес  представляла лишь  его индивидуальность,
работа егь мозгов.
     Подобная  точка зрения, разумеется,  неоспорима, достойна  Ла  Палисса.
Вместе  с  тем на  этом, увы,  далеко не уедешь  по той простой причине, что
читатель, даже если  отвлечется от  собственных пристрастий и предрассудков,
все равно предпочтет вещь,  которая больше соответствует его темпераменту, а
от всех остальных книг отмахнется.
     В дез Эссенте  этот отсев  шел  очень медленно.  В  прежние  времена он
преклонялся перед величием Бальзака, но, когда он стал болеть и дали знать о
себе нервы, изменились и его вкусы и склонности.
     И  очень  скоро  он,  хотя  и  понимал,  что несправедлив  к  создателю
"Человеческой  комедии",  Бальзака  совсем  забросил. Здоровое бальзаковское
искусство оскорбляло его. Ему хотелось  теперь совсем другого, хотя и сам он
еще не знал, чего именно.
     Впрочем,  заглянув в  себя,  дез Эссент  осознал, что,  во-первых,  его
влекут  произведения  странные -- в духе той  странности,  которой добивался
Эдгар По, и, во-вторых, открыл, что намерен идти дальше, что жаждет ничем не
разрешающейся  игры  мысли, причудливого  распада фразы;  что ищет волнующую
туманность, чтобы, мечтая и грезя, самому,  по собственному  усмотрению, или
прояснить ее,  или  еще  более  затуманить.  В  общем,  дез Эссент  мечтал о
произведении искусства  ради него самого и ради собственного наслаждения. Он
желал перенестись вместе с  ним  -- и  благодаря ему как возбуждающему зелью
или средству передвижения -- в те сферы, где чувства его очистятся, а сам он
испытает неожиданное потрясение, причины которого будет по-том искать  долго
и тщетно.
     К тому же, покинув Париж, он все больше отдалялся  от современного мира
и  реальности.   Это  отдаление   невольно  сказалось  на   литературных   и
художественных  вкусах  дез Эссента. Он стал  сторониться книг  и  картин  с
сюжетами из современной жизни.
     Теперь дез Эссент утратил способность восхищаться  прекрасным, в  какую
бы форму оно ни облекалось. Так, "Искушение святого  Антония"  Флобера стало
нравиться ему больше, чем  "Воспитание чувств"; "Фостэн"  Гонкура -- больше,
чем  "Жермини  Ласерте";  "Проступок  аббата   Муре"  Золя  --  больше,  чем
"Западня". Выбор свой он считал вполне  логичным: выбранные  им вещи, может,
казались менее актуальными, но были животрепещущими и человечными, позволяли
проникать  в самые тайники писательской души, которую раскрывали нараспашку,
выявляли самые заветные порывы и, как и ее творца, уносили дез Эссента прочь
от всей этой столь надоевшей ему пошлости жизни.
     Вдобавок посредством  этих  книг  он находил  и общность взглядов между
собой  и их  авторами, ибо  они  находились в момент их  сочинения  в том же
самом, что и он, состоянии духа.
     Что тут скажешь? Если эпоха, в которую живет человек одаренный, убога и
ограниченна, то он даже помимо воли тоскует по былому.
     Он, творец,  не сольется, за редким исключением,  со своей  средой.  Он
изучает и наблюдает ее, но в  этом изучении и наблюдении нет удовлетворения.
И вот он начинает чувствовать в себе нечто странное. Возникает некий смутный
образ,  питаемый думами и  чтением. Пробуждаются и  настойчиво  дают о  себе
знать наследственные инстинкты, оглашения, склонности. Вспоминаются предметы
и  люди, которые  никогда ему  не  встречались. И  вот  однажды  он  наконец
вырывается из  тюрьмы современности  и  оказывается на  воле --  в  прошлом,
которое, что лишь теперь стало ясно, ему гораздо ближе.
     Для  одних искомый край -- седая  древность,  исчезнувшие миры, мертвые
времена; для  других  --  фантастические  города,  грезы,  более  или  менее
отчетливые образы грядущего, в виде которого предстают, в силу неосознанного
атавизма, картины эпох давно минувших.
     Вот Флобер живописует величие бескрайних  просторов, яркую экзотику. На
фоне  неотразимых  пейзажей  варварского  мира  возникают трепетные,  нежные
существа, и загадочные, и высокомерные. Являются женщины --  и прекрасные, и
страдающие.
     Художник  распознает в них  безумие  мечты и порыва,  но вместе  с  тем
приходит  в  отчаяние от того, сколь безнадежно пошлы  наслаждения,  которые
сулит им будущее.
     Весь  темперамент  творца выразился  в  несравненных "Искушении святого
Антония"  и "Саламбо". Уйдя от ничтожности нашей жизни, Флобер  обращается к
азиатскому блеску древних времен, к их непостижимым взлетам и падениям, к их
мрачному  безумию,  к  их жестокости от скуки  -- тяжкой скуки, которую не в
состоянии исчерпать богатство в молитвы.
     А Гонкуры  уходили в век 18-й. Прошлое столетие манило их элегантностью
навек исчезнувшего общества.  Красоты  морей, бьющих о  скалы, и  бескрайних
пустынь  под  знойными  небесами  никогда  не  возникали  в  ностальгических
гонкуровских романах. Они  рисовали придворный парк, будуар, хранивший тепло
красавицы  и  излучавший  негу ее страсти, саму красавицу с усталой улыбкой,
порочной гримаской, озорным и задумчивым взглядом. И наделяли они персонажей
душой совершенно иной, нежели Флобер,  у которого бунт затевался оттого, что
никакое  новое счастье,  даже на исходных  рубежах, невозможно. Гонкуровские
герои  начинали бунтовать, уже  познав на своем опыте, сколь бесплодны любые
попытки  по  изобретению небывалой  и  мудрой  любви, а также по  обновлению
старых как мир и неизменных любовных  утех, которые каждая  парочка  по мере
сил пытается разнообразить.
     И  хотя актриса Фостэн  по всем приметам принадлежала нынешнему  веку и
была современницей  своих  авторов, роман, однако, был  написан под влиянием
предков  и, унаследовав пряность души,  усталость ума и  изнеможение чувств,
стал детищем минувшего века.
     Это было одно из самых дорогих для дез Эссента произведе-иий. И в самом
деле, дез Эссент столь  жаждал  грез, а  оно  так  и навевало  их; за каждой
зримой  строкой проступала незримая, открывавшаяся духовному  зрению  то  по
избытку стиля,  который  давал  выход  страстям,  то,  напротив,  по  фигуре
умолчания, за которой угадывалась  невыразимая бесконечность души. Этот язык
уже не походил  на флоберовский. Был он неподражаемо великолепен, и остер, и
мрачен, и нервен, и вычурен --  способен уловить то неуловимое  впечатление,
которое  действует на  чувства  и  направляет  их.  И  передавал  этот  язык
сложнейшие  оттенки   эпохи,   и   без  того   чрезмерно  непростой.  Именно
гонкуровское слово, в общем  и  целом, как нельзя лучше подходило дряхлеющим
культурам,  ибо им, чтобы найти  силы для  самовыражения,  всегда были нужны
свежие оттенки мысли, речи, ритма.
     В Риме,  благодаря Авзонию, Клавдиану и  Рутилию,  умиравшее  язычество
видоизменило строй и просодию латыни. Слог этих поэтов, дотошно-педантичный,
емкий  и  звучный,  был  сходен,  особенно в описании оттенков,  полутонов и
отражений, со стилем Гонкуров.
     А   в  Париже  произошло   событие,  в  истории  литературы  небывалое:
агонизирующий 18-й век, давший и  художников, и музыкантов, и скульпторов, и
архитекторов, которые выражали его вкусы и  доктрины,  своего писателя так и
не  создал! Никто  в  словесности не  смог передать  его  тронутое  небытием
изящество  и лихорадочные,  дорогой ценой купленные наслаждения.  Надо  было
дожидаться  Гонкуров.  Именно  их темперамент был  соткан  из воспоминаний и
сожалений,  обостренных  к  тому   же   мрачным   виденьем   умственного   и
нравственного падения современного мира. И потому именно  Гонкуры, не только
в  романах на историческую тему, но  и  в ностальгической  "Фостэн",  смогли
оживить саму душу 18-го века, смогли воплотить ее нервность и утонченность в
образе актрисы,  которая тратит  все  силы  ума и сердца,  чтобы сполна,  до
изнеможения испить тяжкую чашу любви и искусства!
     У  Золя  ностальгия  по  иному  миру  была  совершенно  другой.  Он  не
устремлялся  ни в какие затерянные во мраке истории времена и  пространства.
Темперамента крепкого, мощного, он любил все обильное,  сильное, нравственно
здоровое;   ему  претили  претенциозность  грации  и  нарумяненные  прелести
прошлого  столетия; ему была  чужда красивость и жестокость экзотики, миражи
древнего  Востока со всей  его  негой и двусмысленностью.  Когда  же  и  его
охватила  ностальгия  -- начало, в сущности, составляющее  основу поэзии, --
охватило  желание  бежать  прочь  от изучаемого  им  современного  мира,  он
устремился к деревне, той, идеальной, где закипали на солнце соки земли. Ему
открылись фантастические течки неба, долгое  томление полей, оплодотворяющие
ливни  пыльцы, которые  изливались  возбужденными  тычинками.  Он  пришел  к
какому-то гигантскому  пантеизму  и вопреки,  быть может, самому себе создал
своим сельским Эдемом, своими Адамом и  Евой подобие индуистского эпоса. Его
монументальная и не знавшая  этикета  живопись по-восточному воспевала плоть
--  материю пульсирующую, живоносную, которая неистово плодится  и открывает
человеку, в чем смысл танца любви, удушья страсти, инстинктивных  ласк, всех
проявлений естества.
     Из  всей  французской литературы  чтение именно  этих трех наставников,
вместе  с Бодлером, сформировало дез Эссентта и привило  ему вкус. Однако он
столько раз перечитывал  их, что  наконец этим пресытился, поскольку знал их
наизусть,  от корки до  корки, и, чтобы к  ним вернуться, должен был надолго
отложить в сторону и хорошенько подзабыть.
     Поэтому сейчас он едва раскрывал их, когда брал из  рук слуги, и только
показывал старику, куда их  поставить, обращая  внимание, чтобы они стояли в
нужном порядке и ровно.
     Слуга принес новую кипу книг. Эти не столь его радовали. Однако и среди
них он кое-что со временем полюбил. Отдыхая от писателей эпического размаха,
он при чтении книг подобного рода даже получал удовольствие от определенного
несовершенства. И здесь дез  Эссент произвел  свой отбор. Среди плотной вязи
слов он выискивал фразы, которые искрились и  содержали особый заряд, и весь
прямо-таки  вздрагивал,  когда  он  разряжался  в  среде,  казалось бы,  для
электричества не подходящей.
     Дез Эссенту  нравились даже  недостатки писателей,  если  те оставались
самими  собой, никому не подражали, имели  свой почерк. И. может, был  прав,
считая, что писатель, пусть и несовершенный, но оригинальный и не похожий на
других, действует  сильней и пронзительней, чем выдающиеся мастера. Язык как
бы отчаялся передать всю глубину идей и  ощущений, и в  этих несовершенстве,
тревоге, надрыве, как полагал дез  Эссент, -- источник самых сильных чувств,
прихотливых печалей и невообразимых изломов.
     Таким образом, помимо четырех  мэтров дез  Эссент неосознанно  для себя
любил  еще  нескольких  писателей,  дорожа  ими  тем  более,  что  они  были
презираемы ограниченной публикой,
     Одним из  его  любимцев стал Поль  Верлен, чья  первая  и  давняя книга
стихов  "Сатурнические  песни"  казалась  довольно  жалкой  -- романтической
риторикой  да перепевами из Леконт де Лиля. Но уже тогда в некоторых  вещах,
особенно в сонете "Заветная мечта", прорывался подлинный верленовский голос.
     Пытаясь разобраться, кто повлиял на Верлена в ранних стихах, дез Эссент
обнаружил след Бодлера,  причем со временем это влияние,  несмотря на то что
выражено было  косвенно и не очень  отчетливо,  еще более обозначилось  и не
могло не бросаться в глаза.
     Затем,  в позднейших  книгах  "Добрая песня",  "Галантные празднества",
"Песни без слов" и самой последней "Мудрость"  явился поэт  самостоятельный,
на голову выше прочих своих собратьев.
     Рифмой  ему  служили  сложные глагольные  формы или длиннейшие наречия,
которые часто следовали  за односложным словом и падали с него, как  водопад
со скалы.  Строка рассекалась неожиданной цезурой. Стих становился  неясным,
сумеречным. Вдобавок он  был  полон  аграмматизмов и  рискованных  эллипсов,
правда не лишенных прелести.
     Однако  метрически поэт  был  неподражаем и смог  омолодить устоявшийся
стихотворный  канон.  Сонеты  он  словно  опрокидывал, и они,  как  японские
керамические рыбки, стояли  хвостиком  кверху.  Или же разрушал сонет, строя
его на одной лишь мужской рифме, к которой, судя по всему, был неравнодушен.
А  иногда  использовал совсем странную строфу  -- трехстишие с нерифмованным
вторым стихом или монорим со строкой-рефреном,  эхом  вторившей  самой себе,
например в  стихотворениях "Street"  и "Станцуем жигу!". Были у него и  едва
слышные стихи, звук которых затухал, как удаляющийся колокольчик.
     Но главная черта  его индивидуальности  -- зыбкие и  дивные  откровения
вполголоса,  в  сумерках. Только  у Верлена особая, тревожная запредельность
души,  тихий шепоток признаний и мыслей. Этот шепоток так  неясен  и смутен,
что его скорее угадываешь, чем слышишь, и от этой таинственности испытываешь
сильнейшее  душевное  томление.  Весь  Верлен --  в  изумительных  стихах из
"Галантных празднеств":

     И в сумерках косых, двусмысленных девица
     Шла под руку с тобой, у твоего плеча
     Словечки до того бесстыдные шепча,
     Что сердце и теперь трепещет и дивится.

     Это вам не бескрайний горизонт в распахнутой настежь двери незабвенного
Бодлера. Это  щелка, и сквозь нее виден уютный  лужок  при луне,  удел  души
поэта. Его поэтическое  кредо  сформулировано им в следующих, кстати любимых
дез Эссентом, строках:

     Всего милее полутон,
     Не полный тон, но лишь полтона.
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Все прочее -- литература.

     Словом,  дез Эссент охотно читал  Верлена и  следил  за выходом  его не
похожих друг на друга  книг. Напечатав в санской газетной типографии  "Песни
без слов", Верлен надолго замолк, потом зазвучал снова, с мягким вийоновским
придыханием воспевая  Святую Деву, "...вдали  от нынешних времен, от грубого
ума  и  грустной  плоти".  Эту  книгу стихов, "Мудрость", дез Эссент читал и
перечитывал. Она вызывала в нем  мечты о  чем-то запретном, о тайной любви к
византийской  Мадонне,  а  Мадонна вдруг  превращалась  в языческую  богиню,
невесть как попавшую в наш век. Виделась она зыбко, загадочно, и трудно было
сказать, то ли она пробуждает греховную страсть, страшную и неодолимую, если
хоть раз отдаться ей, то  ли грезит о беспорочной любящей  душе,  о  чувстве
чистом и невыразимом.
     Доверие  дез  Эссенту  внушали и  еще  несколько поэтов.  Один из  них,
Тристан  Корбьер, выпустил  в  1873  году на редкость эксцентрическую книжку
стихов "Желтая любовь",  встреченную  публикой  с  полным  равнодушием.  Дез
Эссент же из одной только ненависти к стадности и  пошлости одобрил бы любое
безумство, любую экстравагантность. Книжку Корбьера он читал с наслаждением,
часами.  Эти   стихи,   смешные,  беспорядочные  и   буйные,   приводили   в
замешательство. Многие