сил и новое поколение, этих толстокожих
молодчиков, которые трещат без умолку и во все горло гогочут по  ресторанам,
а на улице  задевают вас и, не кивнув, не извинившись, толкают вам прямо под
ноги детскую коляску.


ГЛАВА III

     Часть  полок  в  его  сине-оранжевом  кабинете  занимала  исключительно
латинская литература, та самая, применительно к которой знатоки, ученые рабы
жалкой сорбонноской премудрости, употребляют термин "декаданс".
     И действительно, язык  эпохи "расцвета" -- как неверно,  но  еще упорно
определяют  ее  профессора   --  дез  Эссента   не  привлекал.  Эта  латынь,
ограниченная,   с  рассчитанными   и  незыблемыми  конструкциями,  негибкая,
бесцветная,  тусклая;   латынь   сглаженная,   с  залатанными   основами   и
облегченными оборотами, сохранившая, правда, остатки былой образности; такая
латынь годилась  на величественное  пережевывание сказанного,  общие  места,
переливание из пустого в порожнее риторических  фигур и поэтических штампов,
но  была  до  того  скучна,  до  того  неинтересна,  что  в  лингвистических
исследованиях ее  могли бы сравнить с французским  языком эпохи Людовика XIV
-- таким же нарочито расслабленным, таким же торжественно-утомительным.
     К  примеру,   нежный  Вергилий,  которого  школьные  учителишки   зовут
"мантуанским лебедем" наверно потому, что он не из Мантуи родом, казался ему
страшным,  невыносимым   педантом,  первейшим  занудой  древности.  Эти  его
пастухи, чистюли и франты, поочередно  выливавшие друг другу на голову ведра
холодных и  нравоучительных  виршей;  и Орфей, "соловей  в слезах"; и  Эней,
персонаж нечеткий, расплывчатый,  как китайская  тень на броском и несколько
неуместном экране, -- все эти вергилиевы герои бесили дез Эссента. Он бы еще
стерпел вздорную  болтовню  всех  этих марионеток, стерпел  бы и  бесстыдные
заимствования у Гомера, Феокрита, Энния, Лукреция и даже просто кражу -- как
показал  Макробий,  вторая  песня "Энеиды" почти слово  в  слово  списана из
Писандра,  --  словом, невыносимую  пустоту многих, многих  песен поэмы.  Но
более всего дез Эссента  ужасала сама форма гекзаметров,  звонких  и гулких,
как  пустой  бидон, меряющих литры стиха по всем правилам мелочной и скучной
просодии;  раздражала структура стихов, невнятных и  чопорных, с реверансами
грамматике, с непременной механической  цезурой в середке и ударом дактиля о
спондей в хвосте.
     И вергилиева метрика, перенятая у чеканного Катулла, но монотонная, без
фантазии,  без  чувства,  с массой  лишних  слов  и  пустот,  длиннотами,  с
однообразными  деланными  концовками; и убогие вергилиевы эпитеты,  взятые у
Гомера, то и дело повторяющиеся и ничего не обозначающие и  не изображающие,
бесцветный  и беззвучный,  бедный словарь  -- все это  было для  дез Эссента
мукой мученической.
     Надо сказать, что, не особо почитая Вергилия  и  недолюбливая  ясного и
обильного Овидия, он  безгранично и  со всем жаром  души ненавидел Горация с
его слоновьим изяществом, щенячьим тявканьем и клоунскими ужимками.
     Что касается прозы,  обилие глаголов, цветистый слог,  запутанные фразы
Гороха-Во-Рту  дез  Эссент   тоже  не  особо   жаловал.  Бахвальство  речей,
патриотический пафос, напыщенность здравиц, удушающее нагромождение  слов --
колыхание  расплывшегося  мяса   и  жира,  не  знающих  реальности  ребер  и
позвоночника; сплошной шлак длинных наречий в начале фразы, неизменные, одни
и те же построения  периодов -- грузных и плохо  связанных  синтаксически; и
наконец,  невыносимые,   бесконечные  тавтологии  дез   Эссента  далеко   не
восхищали.  Но и Цезарь со своим хваленым лаконизмом нравился ему  не больше
Цицерона,  так  как  в  этой  крайности  другого  рода  заключались  сухость
справочника, прижимистость, недопустимая и неподобающая.
     Короче говоря,  не нашел он себе  корма ни в этих писателях, ни  в тех,
кого предпочитают любители  табели о рангах.  Саллюстий,  правда, все  же не
столь тускл,  как  прочие,  Тит Ливий  слишком  чувствителен  и высокопарен,
Сенека претенциозен  и бесцветен,  Светоний  вял и  незрел.  Тацит  в  своей
нарочитой сжатости  --  самый нервный, резкий, самый мускулистый из всех.  А
что до  поэзии, то его нимало не трогали ни Ювенал, хотя им и была подкована
основательно  рифма, ни Персии, хотя тот и окружил  себя таинственностью. Не
ценил  он ни  Тибулла  с Проперцием,  ни Квинтилиана, ни  обоих Плиниев,  ни
Стация, ни Марциала Билибильского, ни Теренция, ни даже Плавта. Плавт еще бы
и  ничего,  неплох его  язык  -- сплошь  неологизм,  слова  то  сложные,  то
уменьшительные, но  грубоватая  соленость  плавтовского  комизма ужасна. Дез
Эссент  потянулся к латыни,  лишь  когда  прочел Лукана. У  Лукана она шире,
выразительней,  жизнерадостней;  искусно  сработанный,   покрытый  эмалью  и
осыпанный бриллиантами  стих  пленял  дез  Эссента,  хотя,  конечно, слишком
богатая отделка и особенная стиховая звонкость  не  заслоняли пустоту мысли,
не скрывали дутых достоинств "Фарсалии".
     Впрочем, навсегда он отложил в сторону Лукана, потому что по-настоящему
полюбил Петрония.
     Петроний был и наблюдатель зоркий, и аналитик тонкий, и художник яркий.
Спокойно,  непредвзято, бесстрастно изображал он в "Сатириконе" римский быт,
нравы эпохи.
     Постепенно  подавая  факт  за  фактом  и  добиваясь  их  полновесности,
Петроний  самым  подробным образом  описывает  жизнь народа,  его  попойки и
случки.
     Вот  в  гостинице смотритель  требует списки  вновь  прибывших.  Или  в
лупанаре гости  кружат  вокруг голых  девиц  с  дощечками,  описывающими  их
прелести, а в неприкрытые  двери комнат видны  любовные игры парочек. Или во
дворцах, до безумия богатых и до бесстыдства роскошных, а также в лачугах --
лачуги и  дворцы чередуются,  -- в нищих  притонах через  складные кровати с
клопами проходит все общество тех времен: грязные плуты, такие, как Аскилт и
Евмолп,  в  погоне  за  удачей;  старые  шлюхи  с  неоправленными  платьями,
набеленные  и  нарумяненные;  пухлые  и  кудрявые шестнадцатилетние  Гитоны;
бьющиеся в истерике женщины;  искатели наследств, предлагающие своих девочек
и  мальчиков  завещателям, --  все это на страницах романа  льется по улицам
многоголосым  потоком,  сходится в  банях  и, как  в  пантомиме,  размахивая
кулаками, дерется.
     Писано  это необычайно ярко,  точно, слогом, который  впитал в себя все
диалекты, заимствовал  выражения из всех римских наречий, что нарушает нормы
и условности так называемого "золотого века". У каждого персонажа свой язык:
невежи и вольноотпущенники говорят на  вульгарной уличной латыни; иностранцы
--  на  тарабарщине, смеси  африканского и  сирийско-греческого;  безмозглые
педанты вроде петрониева  Агамемнона  -- в  витиевато-книжном духе.  Росчерк
пера -- и перед  читателем живые  лица: сидят за столом, мелют пьяный вздор,
твердят,  обратив свои кувшинные рыла к Трималхиону,  старческие назидания и
нелепые поговорки,  а Трималхион ковыряет в  зубах, предлагает гостям ночные
горшки,  сообщает  им  о состоянии своего кишечника, портит воздух,  зовет и
остальных не стесняться.
     И  этот реалистический роман, кусок живого  мяса,  вырезанный из  плоти
римской жизни, это творение без изысков стиля  и, что бы ни говорили ученые,
без претензий на сатиру;  эта повесть о приключениях содомитов, без интриги,
без действия, но  с тонким и точным  описанием оттенков подобной любви и  ее
рабов; эта книга  точного слова, где  нет ни единого авторского комментария,
ни намека  на  положительную  или  отрицательную  оценку мыслей и  поступков
персонажей или пороков одряхлевшей цивилизации и давшей трещину империи,  --
роман этот совершенно  покорил дез Эссента.  Самой фактурой  языка, остротой
наблюдений и искусством повествования он напомнил ему некоторые  современные
французские романы, которые он, в общем, любил.
     И, разумеется, он безумно жалел, что два петрониева  шедевра, "Евстион"
и  "Альбуция", о которых  упоминает  Плансиад Фульгенций, навсегда утрачены.
Однако   дез   Эссент-книголюб   утешал  дез   Эссента-книгочея,   когда   с
благоговением  раскрывал  великолепное  издание  "Сатирикона"  in-octavo   с
выходными данными -- 1585 год, Ж. Дуза. Лейден.
     От Петрония дезэссентово собрание латинских авторов устремилось  во 2-й
век по  Рождестве Христовом, миновало  аморфный, неустановившийся  и  полный
сорняков слог  оратора Фронтона, миновало  "Аттические ночи" его  ученика  и
друга Авла  Геллия,  мыслителя  прозорливого и  пытливого, но по-писательски
нудного  и  тягучего,  и,  осуществив   несколько   скачков   и   перебежек,
остановилось  на  Апулее.  У  дез  Эссента имелось  первое  издание  Апулея,
ин-фолио, отпечатанное в Риме в 1469 году.
     Африканцем  дез Эссент  наслаждался.  Во-первых, в  его  "Метаморфозах"
латынь  достигла  расцвета; в ней  был  источник  всех  диалектов,  смешенье
которых,  как  чистых,  так  и  по-провинциальному  замутненных,  привело  к
созданию странного, экзотического и почти нового языка; маньеризмы и приметы
латинского  общества  в  римском уголке Африки  породили свежие  образования
разговорной речи. Во-вторых, дез Эссента забавляла жизнерадостность  автора,
по-видимому,  человека тучного; веселила  его  южная горячность.  Он казался
распутным гулякой рядом со своими современниками, христианскими апологетами.
Например, псевдоклассик Минуций Феликс просто погружал в  сон. Его "Октавий"
вязко-маслянист  и   вдобавок   утяжелен   Цицероном,   даже   Тертуллианом.
Тертуллиана же дез Эссент хранил скорее всего  потому, что его издателем был
Альд.
     Дез Эссент хотя  и  был начитан в  богословии, но спорами  христианских
богословов  с монтанистами и  гностиками не интересовался. Ему, пожалуй, был
любопытен  стиль   Тертуллиана,  лаконичный,   но  неоднозначный,  нравились
противопоставления, игра  слов, понятия,  заимствованные  у риторов и  отцов
церкви. Но все равно  ни тертуллиановой  "Апологетики",  ни его "Трактата  о
терпении" дез Эссент больше  в  руки не брал. Разве что изредка  перечитывал
две-три  странички из "De cultu feminarum", где Тертуллиан умоляет женщин не
носить шелков и драгоценностей и запрещает им румяниться и белиться, ибо это
искажает-де и приукрашивает природу.
     Подобные  идеи  были  диаметрально  противоположны его  собственным,  и
чтение Тертуллиана вызывало у дез Эссента улыбку; кроме того, он считал, что
тертуллианово  епископство в Карфагене свидетельствует  о  некоей неотмирной
мечтательности,  и  тянулся  к нему скорее  как  к  человеку, нежели  как  к
писателю.
     Тертуллиан жил в беспокойное, полное  бурь время при Каракалле, Макрине
и  поразительном  верховном жреце из  Эмеза  Элагабале, но преспокойно писал
свои  проповеди,  поучения, догматические сочинения и апологетические  речи,
когда  до  основания сотрясалась Римская империя, безумствовал Восток  и все
тонуло  в  языческих нечистотах.  И  совершенно хладнокровно проповедовал он
плотское  целомудрие, воздержание  в  еде и питье, строгость в  одежде, в то
время как Элагабал, увенчанный тиарой, на золотом песке и в серебряной пыли,
занимался  в  обществе евнухов женским рукоделием,  приказывал величать себя
"Императрицей" и каждую ночь менял себе "Императора", выбирая на эту роль то
брадобрея, то повара, то циркового наездника.
     Подобный  контраст  дез  Эссента буквально  притягивал.  Однако и самая
зрелая -- петрониева -- латынь несла на себе печать увядания и утраты формы.
Пришли   христианские    писатели,   появились    новые   мысли   и   слова,
малоупотребительные     конструкции,    неизвестные     глаголы,    мудреные
прилагательные и абстрактные существительные, в латыни  редкие, Тертуллианом
одним из первых введенные.
     Но  уже после смерти Тертуллиана эта утрата чеканности, расплывчатость,
к примеру, у его ученика св. Киприана, у Арнобия, у  вязкого Лактанция  едва
ли удобоварима. Латынь выдерживается, как мясо дичи, но слабо, недостаточно,
с Цицероновыми пряностями, весьма сомнительными. В этой латыни нет еще своей
изюминки.  Ее черед позже, в  4-м веке и, особенно,  в последующие столетия.
Духом христианства  повеет на  мерзкую плоть язычества, и она пойдет тленом,
когда  распадется  старый  мир  и  под  натиском  варваров  рухнут  империй,
перемолотые в кровавых жерновах времени.
     Христианский поэт Коммодиан де Газа один-единственный представлял в его
библиотеке  3-й  век. Книга песен "Carmen  apologeticum",  написанная  в 259
году,--  сборник  поучений-акростихов  и  расхожих  гекзаметров.  В  них  не
учитывалось  количество ни зияний, ни  ударений,  зато непременно  ставилась
цезура,  как  в   героических  одах.   А  порой  вводились  рифмы,   которые
впоследствии церковная латынь будет употреблять сплошь и рядом.
     И эти стихи, напряженные,  мрачные, полные элементарной  нутряной силы,
изобилующие  разговорными выражениями  и словами с не совсем ясным начальным
смыслом,  очень  нравились дез  Эссенту.  И  еще  больше  нравился,  кстати,
перезрелый,  до  одури  душный  слог  писателей, наподобие историков Аммиана
Марцеллина    и   Аврелия    Виктора,    сочинителя   эпистол    Симмаха   и
грамматика-комментатора Макробия.  Они влекли его, пожалуй, даже больше, чем
Клавдиан, Рутилий и  Авзоний, стих которых был по-настоящему звучным, а язык
роскошен и цветист.
     Эти  поэты  были  подлинными  мастерами  своей эпохи. Умирающая империя
кричала их голосом. Вот "Брачный центон" Авзо-ния,  вот его  многословная  и
пестрая "Мозелла"; вот гимны Риму Рутилия, анафемы монахам и иудеям, заметки
о  путешествии из Италии в Галлию, в которых удалось ему выразить ряд тонких
мыслей  и  передать смутное отражение пейзажа  в воде, мимолетность облаков,
дымчатые венцы горных вершин.
     А  вот Клавдиан, как бы  видоизмененный  Лукан. Его громкий поэтический
рожок:  лучше  всего  слышен   в  4-м  столетии.  Клавдиан  точными  ударами
выковывает звучные,  звонкие гекзаметры, вместе  с  искрами рождая  на  свет
яркие  определения,  направляя  поэзию  к  звездам,  в  чем  даже  достигает
определенного  величия.  В Западной империи  все рушится, идет резня, льется
кровь,  раздаются  беспрестанные угрозы варваров, под  чьим натиском вот-вот
уже рухнут двери,  -- а  Клавдиан вспоминает древность,  воспевает похищение
Прозерпины и огнями своей поэзии освещает погруженный во тьму мир.
     Язычество  еще живо в поэте --  в его  христианстве различимы последние
языческие  песни.   Но   вскоре  вся   словесность  без   остатка   делается
христианской.  Это --  Павлин, ученик Авзония; испанский священник  Ювенкий,
стихами переложивший  Евангелие; Викторин  со своими  "Покойниками";  святой
Бурдигалезий,  чьи пастухи Эгон и Букул  оплакивают заболевшее  стадо; и еще
целая  череда  святых:  Илэр  де Пуатье,  защитник  Никейского символа веры,
которого  нарекли  Афанасием  Западным; Амвросий,  сочинитель трудночитаемых
проповедей,  своего  рода скучный  Цицерон  во  Христе;  Дамас, шлифовальщик
эпиграмм; Иероним, переводчик Библии; противник его, Вигилантий Коммингский,
осуждающий  почитание  святых,  излишнюю  веру в посты  и  чудеса,  а  также
выступающий с  опровержением  безбрачия и целибата духовенства,  на  которое
будут опираться впоследствии многие авторы.
     Наконец, 5-й,  век, Августин, епископ  Гиппонский. Августина дез Эссент
знал как свои пять пальцев, ведь это был самый почитаемый церковью писатель,
основатель христианского  богословия  и, по  мнению католиков, самый высокий
арбитр и авторитет. Однако дез Эссент уже никогда больше не брал его в руки,
несмотря на то что в  "Исповеди"  воспевается отвращение к земной жизни, а в
трактате  "О  Граде Божием",  этот  возвышенный и  проникновенный утешитель,
обещает  взамен земных скорбей небесное ликование. Но нет,  дез Эссент еще в
пору  своих  занятий  богословием  уже сполна насытился  его увещеваниями  и
плачем, его учением о предопределении и благодати, его борьбой с расколом.
     С   большой   охотой  дез  Эссент  листал   "Psychomachia"   Пруденция,
аллегорическую  поэму,  излюбленное  чтение  средневековья.  С удовольствием
заглядывал он  и  в  Сидония  Аполлинария,  ибо любил  его  письма,  которые
изобиловали остротами, шутками, загадками,  архаическим слогом.  Дез  Эссент
частенько перечитывал его панегирики. Похвала языческим божествам у епископа
была вычурной, но дез Эссент питал слабость к позерству, к двусмысленности и
вообще к тому, как сей искусный мастер ухаживает за механизмом своей поэзии,
то смазывая одни его части, то добавляя или убирая другие.
     Кроме Сидония  обращался  он и  к  панегиристу Меробальду,  а  также  к
Седулию, автору  довольно слабой поэзии  и  некоторых  важных для  церковной
службы гимнов. Читал дез Эссент и Мария Виктора, сочинившего "Поврежденность
нравов", по-поэтически невнятный трактат, где вспыхивала смыслом то одна, то
другая  строка. Раскрывал  ледяной  "Евхаристикон"  Павлиния  Польского.  Не
забывал Ориентуса, епископа Аухского, автора "Мониторий",  писанных дистихом
проклятий в  адрес  женской распущенности  и  женской красоты,  каковая есть
погибель народам.
     Дез  Эссент страстно  любил  латынь, хотя и разложилась  она вконец,  и
пошла тленом, и распалась на части,  сохранив нетленной разве что самую свою
малость.  Эта  малость  уцелела,  ибо  христианские  авторы  отцедили  ее  и
поместили в питательную среду нового языка.
     Но вот настает  вторая  половина 5-го века,  лихолетье,  время  мировых
потрясений.   Галлия   сожжена  варварами.   Рим   парализован,   разграблен
вестготами.  Римские окраины, и  восточная, и  западная,  истекают  кровью и
слабеют с каждым днем.
     Мир   подвержен  распаду.   Императоров   одного   за  другим  убивают.
Кровопролитие. По  всей Европе не смолкает шум  резни -- и  вдруг чудовищный
конский топот перекрывает вопли и стоны.  На берегах Дуная появляются тысячи
и  тысячи всадников  на  низкорослых лошадях  и в звериных шкурах.  Страшные
татары с большими головами, плоскими  носами  и безволосыми желтыми лицами в
рубцах и шрамах заполонили южные провинции.
     Все исчезло  в  тучах пыли  от конских копыт,  в  дыму пожаров. Настала
тьма.  Покоренные  народы,  содрогаясь,  смотрели,  как  несется  с громовым
грохотом смерч. В  Галлию,  опустошив Европу, вторглись орды гуннов, и Аэций
разгромил их  на Ката-лунских полях. Но жестокой была сеча. Поля наводнились
кровью и  вспенились,  как  кровавое море. Двести тысяч  трупов перегородили
гуннам дорогу. И бешеный поток хлынул в сторону, грозой обрушился на Италию.
Разоренные итальянские города запылали, как солома.
     Западная империя рухнула под ударами;  и  без того распадалась  она  от
всеобщих слабоумия  и разврата  и вот теперь навек испустила дух.  Казалось,
близок конец света. Края, не тронутые Атиллой, опустошили голод и чума. И на
руинах мироздания латынь словно погибла.
     Шло   время.   Варварские  наречия  стали   упорядочиваться,  крепнуть,
складываться  в   новые  языки.  Поддерживаемая  церковью  латынь  выжила  в
монастырях.  Порою  ею  блистали  --  но  вяло  и неярко --  поэты:  Африкан
Драконтий с "Гексамероном",  Клавдий Маммерт с  литургическими песнопениями,
Авитус Венский; мелькали биографы, например Эннодий с жизнеописанием святого
Епифания,  почтенного,  проницательного  дипломата и  внимательного  доброго
пастыря,  или  Эвгиппий,  с  рассказом   о   святом  Северине,  таинственном
отшельнике   и   смиренном  аскете,   который   явился  безутешным  народам,
обезумевшим от страдания и страха, словно ангел милосердия. Наступает  черед
писателей,  подобных  Веранию  Геводанскому, автору  небольшого  трактата  о
воздержании,  или Аврелиану с Фарреолом,  составителям церковных канонов; и,
наконец,  историкам, в их числе  Ротерий Агдский, автор  утраченной "Истории
гуннов".
     Книг, представляющих позднейшие столетия, было в библиотеке дез Эссента