среды, характерами,  картинами
нравов  и  зарисовкой мельчайших фактов. Это будут  слова,  столь  тщательно
отобранные  и  емкие,  что восполнят отсутствие всех прочих.  Прилагательное
станет  таким прозрачным и точным, что намертво прирастет к существительному
и откроет читателю необозримую перспективу; оно позволит  неделями мечтать и
гадать  над  его смыслом -- и узким, и  широким;  и  душу  персонажей выявит
целиком: очертит  в настоящем, восстановит в прошлом, провидит в  будущем. И
все это благодаря одному-единственному определению.
     Роман  в  одну-две  страницы  сделает возможным сотворчество  мастерски
владеющего  пером  писателя  и  идеального  читателя,  духовно  сблизит  тех
немногих существ высшего порядка, что рассеяны во вселенной, и доставит этим
избранникам особое, им одним доступное наслаждение.
     Нет  нужды  говорить,  стихотворение  в  прозе  было  для  дез  Эссента
квинтэссенцией и сутью писательства, его эликсиром.
     Им овладел  Бодлер, но он давал о себе знать и здесь, у Малларме, и это
приводило дез Эссента в упоение.
     Когда он  закрыл  вторую подшивку,  то  понял, что  новых  книг  в  его
библиотеке, судя по всему, больше не появится.
     С  этим  ничего  нельзя было сделать,  словесность находилась в упадке.
Неизлечимо больная, она  зачахла от  ветхости  идей  и  излишеств стиля, как
всякий больной, возбуждаясь на время только от занятных безделок. Однако еще
при жизни  она  спешила  наверстать упущенное, насладиться впрок  и выразить
невыразимое, чтобы  перед  отходом в мир  иной оставить  в  наследство  вязь
воспоминаний о своей болезни.  Сильнее, ярче  всего  этот упадок дал  о себе
знать именно в поэзии Малларме.
     Его стих как бы суммировал  написанное Бодлером и  По. Он  черпал  свои
силы  из  тонкого  и  сильного вина  их  творчества, но  благоухал и  пьянил
по-новому.
     В нем умирал старый язык, который с незапамятных времен от века  к веку
терял  силу  и  разлагался,  пока  наконец  не приказал долго  жить, как это
произошло с латынью в темных по смыслу конструкциях св. Бонифация и Адельма.
     Впрочем,  все иначе: французский язык распался внезапно. Латынь умирала
долго: от прекрасных и пестрых глаголов Клавдиана и Рутилия до искусственных
в  8-м  веке прошло  четыре столетия  -- долгий срок. Но никаких  столетий и
рубежей  в умирании  французского.  Пестрый  и  прекрасный  стиль Гонкуров и
искусственный слог Верлена с Малларме столкнулись, став соседями по времени,
веку, эпохе.
     Взглянув  на  оба  ин-фолио,  лежавших  на столике-аналое,  дез  Эссент
улыбнулся и подумал, что придет день,  когда какой-нибудь эрудит составит об
упадке французского языка многотомный труд по примеру  премудрого  Дю Канжа,
который стал летописцем последних вздохов,  бессвязного  бормотания и агонии
латыни, умиравшей от старости в монастырской келье.


ГЛАВА XV

     Увлечение дез Эссента  питательным отваром вспыхнуло, как щепка, и, как
щепка, погасло. Пропавшая было нервная диспепсия возобновилась, и от мясного
пойла у него началась такая изжога, что он совсем от него отказался.
     Болезнь снова вступила в свои права. Пришел черед  новых  пыток. Прежде
были кошмары, расстройство зрения и обоняния, сухой, размеренный, как  часы,
кашель,  шум  крови,  сердцебиение  и  холодная  испарина.  Теперь  начались
слуховые  галлюцинации  --  именно то,  что заявляет о себе,  когда  болезнь
достигла апогея.
     Мучаясь от сильного жара, дез Эссент  вдруг  услышал, как журчит вода и
жужжит оса, а потом  журчанье и жужжанье  слились в один звук,  напоминавший
скрип  колеса.  Затем  скрип  смягчился,  приобрел  мелодичность  и  перешел
понемногу в сереб ристый колокольный звон.
     И  дез Эссенту  почудилось,  что  его  разгоряченный  мозг  несется  по
музыкальным волнам, кружится в вихре мистических воспоминаний детства. Вновь
зазвучали гимны, выученные некогда в иезуитской  школе, и, навеяв былое, они
вызвали в памяти часовню, в которой пелись. Видение приобрело  запах и цвет,
став дымком ладана и лучами света, пробивавшимися сквозь витражи стрельчатых
окон.
     У отцов-иезуитов богослужения проходили торжественно. Органист и певчие
были  очень  хороши,  поэтому музыкальное|  сопровождение  службы  приносило
подлинное эстетическое  наслаждение,  и  это  было  выгодно церкви. Органист
обожал старых мастеров и по праздникам непременно исполнял  мессы Палестрины
и  Орландо Лассо, псалмы  Марчелло, оратории Генделя, мотеты Баха. Зато отец
Ламбийот со своими вялыми и несложными композициями был у него не в чести, и
он гораздо охотнее играл "Laudi spirituali" 16-го века, -- церковная красота
этих песнопений снова и снова пленяла дез Эссента.
     Но  он  приходил  в  еще  большее  восхищение,  слушая  церковный  хор,
непременно -- что противоречило новым порядкам -- в сопровождении органа.
     В наши дни церковное пение считается пережитком, достопримечательностью
прошлого  и  музейным  экспонатом,  хотя  когда-то было  солью христианского
богослужения,  душой  средневековья. Каноны  пелись,  и  голос  поющего,  то
сильный, то слабый, славил и славил Всевышнего.
     Это  испокон веков звучавшее  пение, мощное в своем порыве и  пышное по
гармонии,  словно  краеугольный  камень,  было  неотъемлемой  частью  старой
базилики. Оно переполняло своды романских соборов, казалось их порождением и
гласом.
     Несколько  раз  дез  Эссент был прямо-таки  потрясен  необоримым  духом
грегорианского хорала, когда в нефе звучало "Christus factus est" и в клубах
ладана  дрожали  столбы; или когда органными басами  гудело "De  profundis",
мучительное, как глухое рыдание, пронзительное, как крик о помощи. Казалось,
это  человечество оплакивает  свою смертную  долю  и  взывает к  бесконечной
милости Спасителя!
     В  сравнении  с этими дивными  звуками, порожденными  церковным гением,
столь же безвестным,  как и  создатель органа, вся остальная духовная музыка
казалась дез  Эссенту светской, мирской. В сущности, ни Жомелли, ни Порпора,
ни Кариссими, ни  Дюранте и, даже в самых замечательных своих вещах, ни Бах,
ни  Гендель  не  в силах были отказаться от  успеха  у  публики  и отречься,
жертвуя красивостями своей музыки, от  гордости творца ради полной  смирения
молитвы. Только в величественных мессах Лесюэра, исполнявшихся в Сен-Рошском
соборе, церковный стиль был серьезен, царствен  и прост и потому приближался
к суровому величию старого пения.
     И,  давно  уже,  возмущенный  вмешательством,  --  будь то  приписки  к
"Stabat",  сделанные  Россини или  Перголези,  --  современного  искусства в
церковное, дез Эссент как  чумы бежал духовной музыки,  которая благосклонно
принималась церковью.
     К тому  же, подобные  опусы, одобренные  якобы не  ради  денег,  а  для
привлечения  паствы, стали уподобляться  итальянской  опере  и выродились  в
гнусные каватины и  непотребные кадрили. Церковь превратилась в будуар  или,
скорее,  в театральный  балаган:  вверху  надрывали  горло  профессиональные
актеры,   а   внизу   дамы  демонстрировали   свои   туалеты   и   млели  от
певунов-филантропов,  нечестивые  завывания  которых   оскверняли  священный
орган!
     Дез Эссент много лет избегал этих богомольных угощений и питался одними
лишь детскими воспоминаниями.  Он пожалел даже, что несколько раз слушал "Те
Deum"  великих  композиторов.  Ведь  он  помнил  восхитительный "Те Deum"  в
хоровом  исполнении и не  мог забыть  этот гимн, полный простоты и  величия.
Сочинил его, должно  быть, безвестный святой монах, один  из  многочисленных
Амвросиев или Илларионов. Нынешней сложной оркестровой техники и музыкальной
механики там не было, зато была пламенная вера и ничем не сдерживаемый порыв
души. Казалось, звуки этой проникновенной, благочестивой и воистину небесной
музыки возвещают о ликовании, веры всего человечества!
     В целом же отношение дез Эссента к музыке противоречило его отношению к
прочим  искусствам.  Что  касается  духовных  сочинений,  то  он любил  лишь
средневековую  монастырскую  музыку. Аскетически  закаленная,  она  невольно
действовала на его нервы  так же, как  страницы некоторых  древних латинских
книг.  И  потом,  -- в  чем  он  признавался  себе, -- ухищрения современных
духовных композиторов были недоступны его пониманию. Во-первых, не испытывал
он к музыке той страсти с  какой  погружался  в  литературу и  живопись.  На
пианино он едва  играл, ноты разбирал с  грехом пополам --  и все  это после
нескончаемых  гамм в детстве. Не имел он  понятия и о  гармонии,  а также не
знал  техники в той мере, чтобы, уловив  оттенки и нюансы смысла, со знанием
дела оценить новизну исполнения.
     И во-вторых, концерт -- всегда балаган. С музыкой  не  побудешь дома, в
одиночестве,  как с  книгой. Чтобы насладиться ею,  надо смешаться с толпой,
битком  набившей  театр или зимний цирк,  где, словно на операционном столе,
под косыми лучами. света какой-то здоровяк на радость глупой  публике  режет
воздух бемолями и калечит Вагнера.
     У  дез  Эссента  не  хватило  решимости  отправиться  туда, даже  чтобы
послушать Берлиоза, хотя  тот и  восхищал его  порывистостью отдельных своих
вещей.  Прекрасно  сознавал дез  Эссент и то,  что ни  сцены,  ни  фразы  из
волшебного Вагнера нельзя безнаказанно отделять от целого его оперы.
     Куски музыки  тогда,  когда они были  отдельно приготовлены и поданы на
блюде концерта, теряли значение и обессмысливались. Ведь вагнеровские мотивы
-- как главы книги. Они дополняют друг друга, все вместе ведут к общей цели,
рисуют характеры персонажей, передают  их мысли, объясняют тайные  или явные
побуждения. Кроме того, причудливый рисунок лейтмотивов доступен слушателю в
том случае,  если он  знает  сюжет, помнит,  как  складывались и развивались
образы героев и окружающей их среды, вне которой они зачахнут, ибо связаны с
ней, как ветка с деревом.
     Помимо  прочего,   дез  Эссент  был  убежден,  что  среди  бесчисленных
меломанов,  по воскресеньям умиравших от восторга в зрительном зале, от силы
два десятка  человек  знали партитуру  и в тот момент, когда смолкали голоса
билетерш   и   можно   было  расслышать  оркестр,  ощущали,  насколько   она
изуродована.
     Правда, французские театры из мудрого патриотизма и не ставили великого
немца  целиком.  Стало быть,  для тех,  кто оказался не посвященным  во  все
музыкальные тайны и не захотел или не смог отправиться на Вагнера в Байрейт,
самый лучший выбор был -- сидеть дома. Что дез Эссент и выбрал.
     Музыка же старых опер, общедоступная и  легкая,  его вообще не трогала.
Пошлые перепевы Обера, Буальдье, Адана, Флотова, расхожие номера всех прочих
Амбруазов Тома и Базенов ему претили. Итальянское старье с его слащавостью и
плебейской прелестью он также терпеть не мог. В результате дез Эссент совсем
отошел  от  музыки  и  за  долгие  годы  своего  музыкального воздержания  с
удовольствием вспоминал  лишь  немногие концерты камерной музыки, где слушал
Бетховена  и в особенности Шумана  и  Шуберта. Сочинения  и  того и  другого
действовали на его нервы так же,  как самые глубокие, самые  тревожащие душу
стихотворения Эдгара По.
     От некоторых виолончельных вещей Шумана  он  буквально задыхался -- так
бушевала в них  истерия. Но песни Шуберта  взволновали его еще  сильней.  Он
весь  так  и взорвался, и тут же обессилел, словно после  нервного приступа,
после тайной душевной оргии.
     Эта  музыка пробирала его  до  мозга костей,  оживляла  забытые  боль и
тоску, и  сердце дивилось стольким своим смутным терзаниям и страданиям. Она
шла из  самых глубин  духа и своей скорбью ужасала и пленяла  дез Эссента. У
него всегда нервно увлажнялись  глаза, когда  он повторял  "Жалобы девушки",
потому  что было в этой вещи нечто большее, чем отчаяние и стон, было нечто,
что  переворачивало душу  и напоминало об умирании любви  в  рамке грустного
пейзажа.
     И  когда   он   вспоминал   очарование  этой  скорбной  песни,  то  ему
представлялась окраина города,  место невзрачное  и  тихое,  и там, в мягких
сумерках, таяли фигуры изнуренных жизнью и смотрящих себе под ноги прохожих,
а  он  сам, полный  горькой тоски  и  совершенно одинокий  в  этом  плачущем
пространстве,   был  сражен  жестокой  печалью,   невыразимой,   загадочной,
исключавшей  всякое утешение  и покой. Песнь скорби,  как  отходная молитва,
раздавалась над ним и сейчас, когда он, лежа в горячке, был объят сильнейшей
тревогой. Ее  причин он не знал и справиться с ней не мог. И  в конце концов
оставил сопротивление. Мрачный вихрь музыки мчал и мчал его, ас когда на миг
ослабевал, то в мозгу вдруг раздавалось медленное и низкое чтение псалмов, и
в воспаленных висках словно бился язык колокола.
     Но  вот однажды  утром  шум  окончательно прекратился. Дез  Эссент смог
собраться с силами и попросил у слуги  зеркало. Однако тотчас  и уронил его.
Он  еле  себя узнал:  землистое  лицо,  пересохшие  и  потрескавшиеся  губы,
нездорового цвета  язык,  пятна  на  коже;  кроме того,  поскольку за  время
болезни старик слуга  не стриг и не брил его, то он сильно оброс, и на щеках
проступила  щетина;  глаза  неестественно  большие, влажные,  с лихорадочным
блеском; словом, на него смотрел косматый скелет.  Эта перемена ужаснула дез
Эссента  еще  больше, чем  слабость, чем безразличие ко всему и  неудержимая
рвота при  малейшем намеке на пищу. Он решил, что это конец. И упал без  сил
на  подушки, но  вдруг, как  случается с человеком  в безвыходном положении,
вскочил  с постели,  сочинил письмо  своему парижскому  врачу  и велел слуге
немедленно отправиться за ним и привезти его непременно, сегодня же.
     Вмиг отчаяние сменилось  надеждой.  Врач  был  известным  специалистом,
признанным авторитетом в лечении нервных заболеваний.
     -- Ведь  он вылечил больных куда  более безнадежных,  --  бормотал  дез
Эссент,-- и я  непременно через несколько дней  встану  на  ноги.  --  Потом
надежда  снова  погасла и вернулось отчаяние. За все  эти доктора берутся, а
про неврозы все равно ничего не знают. Вот и этот туда же: пропишет ему, как
всегда, окись  цинка, хинин, бромистый калий и  валерьяну. "Хотя, как знать,
-- подумал дез Эссент, вспомнив о лекарствах, -- может, они не помогали мне,
потому что я пил их не в тех дозах?"
     И  все-таки  надежда  позволяла  ему  держаться дальше. Однако возникла
новая тревога:  в Париже ли доктор, приедет ли? И от  страха,  что  слуга не
застанет  врача, дез Эссент похолодел.  И  опять  пал духом. И так поминутно
переходил  он из одной крайности в  другую. То  безумно надеялся,  то вконец
отчаивался. То думал, что в одно мгновение выздоровеет, то  уверял себя, что
сию секунду умрет. Время шло. Измучившись и обессилев, ов наконец решил, что
врач не приедет,  и  в  последний раз  повторил  себе,  что,  конечно, явись
эскулап вовремя, он был бы спасен.
     Потом злость на  слугу и на врача, по милости которого  он, ясное дело,
умирает, улеглась. Теперь дез  Эссент разозлился  на самого себя. И твердил,
что сам виноват, что нечего было тянуть с лечением и что, спохватись он днем
раньше и прими лекарства, то уже бы выздоровел.
     Понемногу  приступы отчаяния  и  надежды прошли. Дез Эс;  сент  изнемог
окончательно  и впал  в забытье. Было оно бессвязное, сменялось то  сном, то
обмороком. В результате он перестал понимать,  чего хочет, чего  боится,  ко
всему потерял интерес и не удивился и  не обрадовался, когда в комнату вдруг
вошел врач.
     Видимо,  слуга рассказал ему  о том,  как  в последнее  время  жил  дез
Эссент,  и перечислил  признаки болезни,  какие  сам наблюдал с тех пор, как
подобрал  его, потерявшего сознание от запахов,  у окна. Так что врач  почти
ни. о чем и не спросил дез Эссента, которого, кстати, и без того давно знал.
Но осмотрел его внимательно, послушал, поглядел мочу и по какой-то беловатой
в ней взвеси  определил  главную  причину  невроза.  Затем  выписал  рецепт,
объявил, когда прибудет в следующий раз, и, ни слова не добавив, ушел.
     Этот  визит  подбодрил  дез  Эссента,  а  вот  молчание  врача  все  же
беспокоило. Он  умолял старика  слугу не скрывать правды. Слуга заверил его,
что доктор не нашел ничего страшного.  И дез Эссент,  как ни всматривался  в
спокойное лицо старика, не нашел на нем и тени лжи.
     Тогда он  успокоился. Кстати, и  боли  прекратились, и слабость во всем
теле  как-то  смягчилась,  перешла  в  истому,  тихую и  неопределенную.  Он
удивился и обрадовался, что  не надо возиться с пузырьками и склянками. Даже
слабая  улыбка  заиграла на  его бескровных  губах, когда старик  принес ему
питательную пептоновую клизму и сказал, что ставить ее надо три раза в день.
     Клизма подействовала. И дез Эесент мысленно благословил  эту процедуру,
в некотором  роде венец  той жизни, которую  он сам  себе устроил. Его жажда
искусственности была  теперь,  даже  помимо его  воли,  удовлетворена  самым
полным   образом.   Полней   некуда.   Искусственное   питание   --   предел
искусственности!
     "Вот красота была  бы, -- думал  он, -- если питаться  так и в здоровом
состоянии!  Время  сэкономишь  и,  когда  нет  аппетита,   к  мясу  никакого
отвращения  не почувствуешь! И мучиться, изобретая  новые блюда,  не будешь,
когда тебе позволено так мало! Какое мощное средство от чревоугодия! И какой
вызов старушке природе! А не то она со своими одними и теми же естественными
потребностями совсем бы угасла!"
     Дез   Эссент  продолжал  свои  рассуждения.  Можно,  скажем,  намеренно
нагулять  аппетит,  проголодаться  и  тогда произнести  закономерные  слова:
"Сколько времени? По-моему, пора за стол, у меня живот свело от голода". И в
мгновение ока  стол накрыт, то есть лежит на скатерти сей главный прибор,  и
не успеешь прочесть молитвы перед едой, как с обеденной волокитой покончено!
     Несколько дней спустя,  слуга  принес  раствор,  и  цветом,  и  запахом
отличавшийся от пептонового.
     --  Так  это  же  что-то  совсем  другое!  --  воскликнул  дез  Эссент,
взволнованно  глядя, как  наполняется клизма.  Словно  меню  в ресторане, он
потребовал рецепт и, развернув бумажку, прочитал:

     рыбий жир . . . . . . 20 граммов
     говяжий бульон . . . . 200 граммов
     бургундское . . . . . 200 граммов
     яичный желток . . . . 1 шт.

     Дез  Эссент  задумался.  Никогда прежде  из-за больного желудка  он  не
интересовался кулинарным искусством. И вот теперь, став своего рода лакомкой
наоборот,  он  начал  кое-что  изобретать.  В  голову  ему пришла совершенно
нелепая мысль.  Быть может, врач решил, что, так сказать, искусственное небо
пациента привыкло к пептону?  А может, как искусный повар, врач вознамерился
переменить  вкус пищи,  чтобы  однообразие блюд  не привело  к окончательной
утрате аппетита?  И, взявшись за размышления на кулинарные темы, дез  Эссент
стал изобретать, новые рецепты, составил постный рацион на пятницу, усилив в
нем  долю рыбьего жира и  вина, но сведя на нет скоромное  -- не разрешенный
церковью по  пятницам  говяжий  бульон.  Правда, весьма скоро сочинение всех
этих  меню стало излишним. Приступы рвоты  благодаря лечению прекратились, и
врач предписал'  ему  принимать --  теперь уже обычным  образом  -- пуншевый
сироп  с  мясным  порошком.  Слабый  вкус  какао  был  как   нельзя  приятен
естественному небу дез Эссента.
     Прошла  не одна неделя,  прежде чем желудок заработал. Приступы тошноты
иногда возвращались, но от имбирного  пива и противорвотной микстуры Ривьера
проходили.
     Здоровье понемногу восстанавливалось. Благодаря пепсину дез  Эссент уже
мог переваривать натуральное мясо. Он окреп и был в состоянии встать на ноги
и пройтись по комнате, опираясь на палку и держась за мебель. Но вместо того
чтобы  обрадоваться,  он,   забыв  о  перенесенных  муках,  разозлился,  что
выздоравливает так долго, и стал упрекать врача за медлительность. Лечение и
в  самом деле замедлилось из-з