юбленных зримыми. Целая вереница
красоток  прошла  перед  ним, пока  та,  что  возглавляла  это  шествие,  не
остановилась.  У этой прелестной блондинки были  ровные белые  зубы, гладкая
розовая кожа, тупой нос, глазки-бусинки и короткая, как у болонки, стрижка.
     Ее звали мисс Урания.  Эта хорошо сложенная, с нервными ногами, сильной
и крепкой хваткой рук американка слыла отличной цирковой акробаткой.
     Дез Эссент  подолгу  наблюдал  за  ней на представлениях.  Поначалу  он
воспринимал ее такой, какой она была, -- красивой, крепкой, но не  испытывал
ни малейшего желания узнать ее ближе.  В ней  не заключалось  ничего такого,
что могло бы  привлечь человека  пресыщенного,  и все  же он  снова и  снова
приходил в цирк, не понимая причины и цели своих визитов.
     Со  временем при взгляде на нее к нему стала приходить  странная мысль.
Чем  больше  он  любовался ее  силой и  ловкостью,  тем  яснее видел  в  ней
искусственную  перемену  пола.  Делались  незаметными  обезьянья  ловкость и
дамские ужимки,  а  вместо них заявляли о себе сноровка и мощь самца.  Иными
словами,  поначалу  явно   женщина,   затем   нечто   промежуточное,   почти
гермафродит, циркачка в конце концов приобрела образ мужчины.
     "Если верзила способен влюбиться в нежную и хрупкую девочку,  значит, и
эта силачка может найти что-то в таком  малокровном  и  слабом человеке, как
я",  -- подумал  дез Эссент.  Погрузившись в размышления о своей  персоне  и
различные сравнения,  он пришел к заключению, что и сам становится все более
женственным, и, в  итоге окончательно влюбившись в циркачку,  стал мечтать о
ней, подобно  тому  как  анемичная  девица  грезит  о  геркулесе,  способном
раздавить ее в своих объятиях.
     Подобная перемена ролей невероятно возбудила дез Эссента. "Мы же с  ней
созданы  друг  для друга",  -- решил он. И  теперь его  уже  не  ужасала,  а
приводила в восхищение ее звериная сила и вдобавок начала притягивать к себе
грубость ласк  и беспринципность  покупной любви. Для него было наслаждением
заплатить бешеные деньги угодливому олуху-сутенеру.
     И, мечтая об  обольщении акробатки  и возможности  превращения мечты  в
реальность, он  мечту  эту как бы  возвел в общий принцип. Приписав циркачке
собственные мысли и желания, дез Эссент был уверен, что артистка жаждет того
же, что и он, когда с искусственно застывшей улыбкой взлетает на трапеции.
     И  вот наконец он обратился за  помощью к контролершам.  Мисс Урания не
захотела  уступить  сразу,  без  предварительного  ухаживания. Однако  и  не
слишком долго сопротивлялась,  потому что,  по слухам, знала, что дез Эссент
богат и его имя способствует успеху привлекательной женщины.
     Но,   едва   он   удовлетворил   желание,  как  пришло   самое  горькое
разочарование. Дез Эссент воображал, что за циркачкиным тупоумием скрывается
звериная ограниченность  ярмарочного  силача, а  столкнулся, увы, с  обычной
бабьей  глупостью.  Да,  конечно, циркачка была по-первобытному неотесанной,
грубой  и  безмозглой  и за столом вела себя по-свински, но  получалось, что
главное в  ней  -- женская инфантильность.  Она  несла  всякую  околесицу  и
кокетничала,  как  пустая  девчонка. Никакого перехода от женского начала  к
мужскому в ней не было и в помине.
     Да еще при всем том в  постели она вела  себя пуритански  сдержанно. Не
наделена она  была ни теми ухватками атлета,  которых дез Эссент и боялся, и
жаждал, ни, вопреки его тайной  надежде, противоестественными склонностями и
капризами. Не исключено, что если бы он разобрался в своих пристрастиях, то,
может, понял  бы, что  на деле его  влечет  к кому-то хрупкому и  слабому, к
темпераменту,  не отличающемуся от его собственного.  И тогда  он бы и вовсе
обнаружил  в себе склонность  не  к  барышне, а к  озорному парню,  смешному
тощему клоуну.
     Однако дез  Эссент  снова обрел свое  на время утраченное мужское лицо.
Чувство женственности своей натуры, связанные с ней страхи, также оплаченная
звонкой монетой жажда подчиняться  некоему покровителю исчезли. Обманываться
было невозможно. Мисс  Урания  оказалась самой  заурядной любовницей и ни  в
коей  мере не удовлетворяла художество дезэссентова  ума, которое  сама же и
привела в действие.
     Поначалу, правда,  прелесть молодого тела  и дивная красота поразили  и
увлекли его,  но очень  скоро он  начал тяготиться  этой  связью  и  ускорил
разрыв,  ибо  ощущал,  как  обостряется  его преждевременное  бессилие из-за
холодных и отмеренных ласк.
     Но мисс Урания была первой, кого он вспомнил из бесчисленных  любовниц.
Впрочем, представилась  она ему  во  главе процессии всех  прочих,  не столь
мускулистых,  но  куда  более  пламенных  красоток,  как   раз  потому,  что
напоминала полного сил хищника. Именно ее  здоровый дух контрастировал с его
собственной   болезненностью,   которая    вдохновлялась   ароматом   нежной
сироденовой конфетки.
     Итак,  мисс  Урания  возникла в  его  памяти в  качестве  антитезы.  Но
напомнивший  о себе ее грубый природный  запах тотчас остановил дез Эссента.
Он  предпочел  погрузиться в атмосферу тонких ароматов  и  потому  попытался
вспомнить других возлюбленных. В его  воспоминаниях они все слились вместе и
не  отличались  друг  от друга.  Отчетливее  остальных  он  помнил  женщину,
уродство которой долгие месяцы приносило ему наслаждение.
     Была  она миниатюрной темноглазой  брюнеткой с напомаженными, словно по
ним прошлась кисточка, волосами и косым, почти от самого виска, мальчишечьим
пробором.   Он   познакомился   с   ней   в   кабаре,   где   та   выступала
чревовещательницей.
     Публике  становилось  не  по  себе,  когда на сцене артистка заставляла
говорить сидящих в ряд картонных кукол, и они становились как бы живыми. При
этом  в зале  были  слышны жужжание мух  и шепотки  зрителей,  которые'вдруг
начинали подскакивать в своих креслах в испуге,  что сидят у самой мостовой,
по которой с грохотом проносятся, почти касаясь их, незримые экипажи.
     Дез Эссент пришел в восторг. У него родилась  масса идей. Для начала он
заткнул  чревовещательнице рот  банкнотами. Артистка  понравилась ему именно
благодаря  тому,  что была противоположностью  американской циркачки:  пахла
искусственно, нездорово и коварно и напоминала проснувшийся вулкан. Несмотря
на  все ухищрения,  дез  Эссент  через  несколько  часов знакомства оказался
совершенно  опустошенным.  Вместе  с  тем он, не  сопротивляясь,  отдал себя
чревовещательнице на съеденье,  ибо артистическое  начало  в  ней влекло его
несравнимо больше, чем любовное.
     Это  вписывалось  в  окончательно   выношенный  им  план.  Он   решился
осуществить то, что ранее ему было недоступно.
     Однажды  вечером  в дом  внесли  заказанных  им небольшого  сфинкса  из
черного мрамора с классически вытянутыми вперед лапами и разноцветную химеру
с лохматой гривой, хвостом, свирепым взором и раздутыми, как кузнечные мехи,
боками. Дез  Эссент  поставил обоих истуканов  в угол, погасил свет и развел
огонь  в  камине.  Пламя едва освещало комнату, и в  полумраке все выросло в
размерах.
     Дез  Эссент  расположился  на канапе  подле  женщины, чье лицо  алело в
отсветах огня, и приготовился слушать.
     С необычной  интонацией,  которую он показал ей  заранее,  она озвучила
уродцев, даже не глядя в их сторону, не шевеля губами.
     И в ночной тиши раздался восхитительный  диалог Химеры и  Сфинкса.  Они
заговорили гортанными нутряными голосами,  то хриплыми,  то  пронзительными,
почти нечеловеческими.
     "-- Подойди, Химера, встань рядом.
     -- Нет, никогда".
     Убаюканный флоберовской  прозой, он с волнением прислушивался к жуткому
разговору и затрепетал при волшебных звуках торжественной фразы Химеры:
     "Ищу необычные запахи, невиданные цветы, неизведанные наслаждения".
     О,  конечно, для  него были сказаны  эти таинственные, как  заклинание,
слова; и, конечно, ему сообщала Химера о своей  жажде неведомого, неутолимой
мечты, о желании побега  от  мерзкой  повседневности,  о  преодолении границ
мысли, о  не  знающих конца и цели блужданиях  наугад в мистических пределах
искусства! Дез Эссент  понимал, сколь мало дано ему,  и от  этого сердце его
сжалось. Он молча обнимал сидевшую рядом женщину, подобно плачущему ребенку,
пытаясь найти у нее утешение, и даже не замечал,  как она угрюма, как мрачна
оттого, что вынуждена ломать комедию и чревовещать  не на сцене, а вне ее, в
минуты отдыха.
     Связь  их продолжалась, но истощение сил бывало у дез Эссента все чаще.
Умственное  возбуждение не сменялось телесным. Нервы  не  подчинялись  воле.
Плотское безумство  старости  взыграло  тогда в  нем.  И  он,  чувствуя  все
возраставшую  неуверенность  в  своих  силах,  прибег к  самому действенному
возбудителю немощной старческой плоти -- страху.
     И вот, когда он держал женщину в объятиях, за дверью словно  раздавался
хриплый пьяный голос: "А  ну, открывай!  Я знаю,  с кем ты! Сейчас я с тобой
расправлюсь,  дрянь!"  И  в  мгновение  ока,  подобно  распутникам,  которые
возбуждаются,  если их  застанут с поличным  где-нибудь под открытым небом у
воды,  или  в саду Тюильри на садовой  скамейке,  или в  номерах, дез Эссент
ненадолго снова обретал  силы,  и,  пока  голос  чревовещательницы  басил  и
ругался   за  дверью,  он   набрасывался  на  нее  и  испытывал  неслыханное
наслаждение  от  ругани,  от  собственного   испуга,  будто  ему  и   впрямь
пригрозили, помешав спокойно предаваться грязным играм.
     Но,   увы,   эти  свидания   скоро  прекратились.  Хотя  и   платил  он
чревовещательнице  огромные  деньги,  она  оставила  его и тут же  продалась
другому, менее капризному и более выносливому.
     О чревовещательнице дез Эссент очень жалел, и в  сравнении с  ней, ни с
кем  не сравнимой, остальные женщины казались ему тусклыми и скучными, а  их
детские ужимки  -- пошлыми.  Он стал до того презирать это убогое кривляние,
что и вовсе не мог их теперь видеть.
     И  вот однажды,  когда,  с  отвращением  думая  об  этом,  он  гулял  в
одиночестве по улице  Латур-Мобур, неподалеку  от Инвалидов, к нему  подошел
молодой человек, почти мальчик, и спросил, как удобней всего пройти на улицу
Бабилон.  Дез Эссент объяснил ему  и, поскольку  шел в том  же  направлении,
отправился вместе с ним.
     Неожиданно юноша заговорил,  снова спрашивая  о  дороге  и уточняя свой
маршрут: "Значит,  по-вашему,  налево идти дольше. А меня уверяли,  что если
свернуть, то дойдешь быстрее". Голос  его  был умоляющ и застенчив, звучал и
тихо, и ласково.
     Дез  Эссент посмотрел на него.  Юнец, казалось,  прогуливал уроки.  Его
костюм  не производил впечатление:  шевиотовый,  тесный  в  боках  пиджачок,
черные  узкие брючки, рубашка  с  отложным воротником, темно-синий,  в белую
полоску, пышный галстук "ла вальер". В руке у него была тетрадь в  картонной
обложке, на голове -- котелок.
     Подросток запоминался, но и вызывал некоторое  смущение:  кожа бледная,
черты лица удлиненные, но довольно  правильные;  из-под длинных черных волос
смотрят  большие, влажные, близко  посаженные глаза,  под  глазами круги, на
носу золотистые веснушки, рот маленький, но пухлый, на нижней губе ложбинка,
как на вишенке.
     Мгновение они смотрели друг другу в лицо, потом юноша замедлил шаг, его
рука коснулась руки дез Эссента, и  тот  пошел медленней,  задумчиво любуясь
его легкой походкой.
     Из  этой  случайной  встречи  возникло на долгие месяцы странное темное
знакомство.  Дез  Эссент  с  дрожью  думал  о  нем.  Никогда  доселе  он  не
сталкивался с чем-то  столь влекущим к себе и властным! Ни одна связь так не
пугала и не удовлетворяла его!
     Теперь воспоминание  именно об этом взаимном расположении казалось ярче
всех   прочих.  Подействовали   дрожжи   распутства,   какие  таит  в   себе
перевозбужденный   от   невроза   мозг,  --  тесто  забродило.   Наслаждаясь
воспоминаниями  о  былых  грехах  или,  как  сказала  бы церковь,  "блудными
помыслами", он примешивал к  телесным образам умственные, подогретые чтением
казуистов  --  всяких  занятых   толкованием  шестой  и  девятой   заповедей
Бузембаумов, Диан, Лигюори и Санчесов.
     Вера  зародила в  его  душе  сверхчеловеческий  идеал,  к  которому дез
Эссент, возможно,  был предрасположен  по линии своих предков еще  со времен
Генриха III. И эта же  вера, возбудив в нем  стремление к  идеалу, развила и
мечту о  невозможной, непозволительной страсти. И ныне его преследовали  как
низкие, так и возвышенные  образы. Они  переполняли его жаждущий мозг, звали
вырваться из  мировой пошлости,  порвать  с  общепринятым,  предаться особым
наслаждениям,  пройти  через   потрясения  небесные  или  адские,  но  равно
губительные, ибо грозили организму потерей фосфора.
     Наконец он  очнулся  от всех  мечтаний, совсем разбитый и уничтоженный.
Едва живой,  дез Эссент тотчас зажег все лампы  и свечи и, залив всю комнату
светом, почему-то решил, что так глухой, прерывистый, упорный стук  крови  в
голове сделается хотя бы немного тише.


ГЛАВА X

     Во  время подобной болезни, нередко истребляющей весь род до последнего
потомка, чаще всего  после кризиса наступает заметное  облегчение. Так что в
одно прекрасное  утро  дез  Эссент,  сам  не  зная  почему, проснулся  вдруг
совершенно  здоровым. Ни  тебе  изнурительного  кашля, ни  стука молоточка в
затылке. Невыразимо блаженное  состояние, легкая  голова и ясные мысли -- не
мутно-сине-зеленые, а светлые, нежные, радужные, как мыльные пузыри.
     Блаженство длилось несколько дней. Но однажды  ближе к  вечеру начались
галлюцинации обоняния.
     В  комнате  запахло  франгипаном --  итальянскими  духами.  Дез  Эссент
посмотрел по сторонам, не стоит ли где открытый флакон. Никакого флакона  он
не обнаружил. Он заглянул в кабинет, в столовую: запах проник и туда.
     Он позвонил слуге. "Вы не чувствуете,  чем это пахнет?" --  спросил он.
Старик  заверил, что  ничем  не  пахнет. Становилось ясно:  невроз вернулся,
вернулся в виде иллюзии обоняния.
     Наконец дез Эссент изнемог от этого благоухания, стойкого,  но мнимого,
и решил подышать настоящими ароматами,  надеясь, что  такая  гомеопатическая
мера излечит его или, по крайней мере, избавит от назойливого франгипана.
     Дез  Эссент пошел в кабинет. Там, у  старой купели, служившей чашей для
умывания, под  большим зеркалом в кованой  лунно-серебристой  раме, которая,
словно стены  колодца, обрамляла мертвую зеркальную зелень воды, на полочках
из слоновой кости стояли флаконы всех форм и размеров.
     Дез  Эссент переставил  их  на  стол и  разделил на две группы: флаконы
простых  духов,  а  иначе говоря,  настоянных на экстрактах  или  спирту,  и
флаконы духов необычных, с "букетом".
     Затем он уселся в кресло и сосредоточился.
     Дез Эссент  уже долгие годы целенаправленно  занимался  наукой запахов.
Обоняние, как ему казалось,  могло приносить ничуть  не меньшее наслаждение,
чем  слух  и зрение,--  все  зти чувства, в зависимости от  образованности и
способностей человека, были способны рождать новые впечатления, умножать их,
комбинировать  между  собой и  слагать  в то целое,  которое,  как  правило,
именуют произведением искусства.  И почему бы,  собственно,  не существовать
искусству,  которое  берет  начало  от  запахов?  Ведь  есть  же  искусство,
действующее звуковой волной  на барабанную  перепонку или цветовым лучом  на
сетчатку  глаза?  Мало  кто  способен  при  отсутствии  знаний или  интуиции
отличить  подлинного живописца от имитатора и  Бетховена от  Клаписсона. Тем
меньше  оснований  без  соответствующей выучки  не  спутать  букет,  который
составлен подлинным художником,  с той  заурядной  парфюмерной  смесью,  что
предназначена для продажи во всяких лавках и лавочках.
     В  сфере обонятельного  именно неестественность  образа  привлекала дез
Эссента больше всего.
     И действительно, запахи почти никогда не связаны  с  теми цветами,  чье
имя носят. Если бы художник работал только с исходным материалом природы, то
создал  бы  не  произведение искусства,  а  бессмысленную и  лишенную  стиля
подделку,  потому  что эссенция, полученная при  перегонке  лепестков,  лишь
очень отдаленно, очень приблизительно напоминает  об аромате  живого, еще не
сорванного цветка.
     И,  пожалуй, любое  благоухание, за исключением  аромата неподражаемого
жасмина, который противится быть  похожим на  что бы то ни было, может  быть
передано посредством  искусного  сочетания  спиртов  и солей. Оно  не только
воссоздает  дух своего образца, но еще и добавляет  к нему некую  неуловимую
изюминку,  печать  изысканности  и  исключительности,  что  является  верным
признаком шедевра.
     Следовательно, в парфюмерном искусстве творец как бы завершает создание
исходно  данного  природой  запаха,  который  берется  за  основу,  а  затем
обрабатывается  и доводится до  совершенства  на  манер  того,  как гранится
драгоценный камень.
     Постепенно тайны этой мало ценимой разновидности  искусства открывались
дез Эссенту.  И  теперь он  понимал  язык  парфюмерии,  столь же  богатый  и
выразительный, как и язык литературы, но вместе с тем еще более лаконичный,.
хотя при первом ощущении расплывчатый и неясный.
     Но чтобы постигнуть этот  язык, ему пришлось прежде поломать голову над
его  грамматикой, разобраться  в  синтаксисе  ароматов,  а  также  вызубрить
правила,  которым они подвластны. А как только язык был усвоен,  дез Эссенту
пришлось заняться и сопоставлением открытий мэтров-парфюмеров, среди которых
были и Аткинсон,  и Любен,  и Шарден, и Вьолет, и Легран, и Пиесс. Он дробил
их фразу, вычислял удельный вес каждого слова, айализировал технику  речевых
оборотов.
     Однако   лишь  практический  опыт  мог  подтвердить  или   опровергнуть
теоретическое знание, само по себе неполное и формальное.
     Классическая  парфюмерия  была  довольно  скучной   и   однообразной  и
оставалась такой,  какой  ее создали древние  алхимики.  Она бормотала нечто
невразумительное, поглощенная  своими колбами и  ретортами.  Но  вот наконец
пришла романтическая  эпоха  и,  преобразив  ее,  сделала  молодой,  гибкой,
отзывчивой к новым веяниям.
     История парфюмерии вторила истории французского языка.
     Парфюмерный стиль  эпохи Людовика XIII  сложился из  ценимых в то время
ирисового порошка, мускуса, лука-скороды и миртовой, или, как  ее уже  тогда
именовали, ангельской  воды.  И  этих составных  частей  едва хватало, чтобы
вслед  за  сонетами   Сент-Амана   найти  ароматическую  формулу  рыцарского
изящества  эпохи.   Позднее,  при  помощи  мира  и  ладана,  этих   властных
мистических  запахов, был  найден  ключ к  претенциозности золотого  века, к
имитации   возвышенного  и   витиеватого   слога  ораторского  искусства  --
размашистого многословия Боссюэ и законодателей  проповеднической  моды. Еще
позднее фра-нгипан  и  уголь  для раздувки кузнечных мехов  уже  без  особых
затруднений как бы  примирили  эпоху  Людовика  XV  с  ее ученой  и  усталой
грацией. Затем пришла ленивая и нелюбопытная Первая Империя, пора одеколонов
и розмариновых  настоек. Парфюмерия по следам  Гюго  и Готье устремилась  на
Восток,  создала свои тягучие напевы, нашла для  себя неизведанные мелодии и
неожиданные,  доселе  немыслимые контрасты и,  произведя переоценку  старого
арсенала средств,  утончила их,  привела  в согласие с новым общим  смыслом.
Кроме  того, она  наконец  решительно  отвергла  нарочитую  старческость,  к
которой приговорили ее разные Малербы, Буало, Андрие, Баур-Лормианы, все эти
не знающие меры пуристы поэтического языка.
     Но развитие парфюмерии в 1830 году не остановилось. Она менялась вместе
с веком и шагала вперед рука об руку  с другими  искусствами.  Так,  отвечая
пожеланиям коллекционеров и  художников,  обратилась она к темам китайским и
японским и,  создав альбомы ароматов, подражала цветочным  бу