о том, чтобы вернуться домой.
     - Утомилась,  девушка?  -  ласково спросил Доброга, который незаметно
очутился рядом.
     - Нет.
     - Добро.
     Они взглянули друг на друга, вот и весь разговор. Заренка не думала о
возвращении,  ее не тяготила дорога. Она мужала с каждым днем. Быть может,
теперь она  пошла бы  с  ватагой и  не  для  Одинца.  Доброга сговорился с
Сувором и  Радоком:  они  на  новых  местах сядут  вместе и  будут  вместе
охотничать. Но почему он не советуется с ней? Глупой, что ли, считает?
     Заренка  досадовала,   но  не  могла  не  глядеть  на  Доброгу  и  не
прислушиваться к его словам.  Ей нравились и голос,  и лицо, и все ухватки
Доброги.  В нем было все такое складное,  ловкое,  смелое.  Красивое лицо,
гладкая золотистая борода,  серые большие глаза,  то  суровые,  то добрые.
Нельзя было понять,  куда он речь повернет.  А  когда он говорил,  Заренке
хотелось слушать и слушать.  Одинец был другой:  молчаливый и будто меньше
Доброги. Большой сильный парень казался девушке каким-то недорослым, когда
она по памяти сравнивала его с Доброгой.
     Вдруг девушка услышала, как Доброга сказал Сувору:
     - Пристал один парень, который осенью в Городе убил нурманна...
     Ей стало жарко.  Она догнала братьев и,  едва не наступая на концы их
лыж, слушала. Ватажный староста говорил:
     - Он жил в доме вашего отца, зовется Одинцом. Что о нем скажете?
     Сувор обернулся и обнял Заренку:
     - Вот не ждали, не гадали, что по дороге найдем твоего любушку!
     И  уж  сам  Одинец бежал  к  ним  по  чистому снегу рядом с  ватажным
маликом,  таща  за  собой  лубяные санки.  Он  оттолкнул Сувора и  облапил
Заренку. Молчит, не знает, что сказать, задыхается.
     Заренка вырвалась:
     - Пусти! Какой ты скорый!
     Тем временем Доброга убежал в голову ватаги, будто его не касается.


3

     На  восьмой  день  после  Загубья  ватага  остановилась на  дневку  в
прибрежном лесу. Повольники валили деревья, ладили шалаши из вершин и лап,
разметали снег и устраивали постели. Вскоре закурились нодьи.
     В лесу стало шумно и весело. С первого дня, как зародился этот лес, в
нем не бывало такого.
     Ватажники сушили  и  чинили  одежду и  обувь,  варили горячее.  Потом
началось первое походное вече.
     Повольники выбирают своих старшин без  срока.  Так уже повелось,  что
старшины служат,  пока  угодны  людям,  и  в  самом  Новгороде,  и  в  его
пригородах,  и в ватагах. Доброга спросил, довольно или недовольно людство
им самим и другими походными старостами.
     - Довольны, довольны. - Люди ответили дружно, и лес отозвался.
     Все старосты скинули шапки,  поклонились,  и опять накрылись. Доброга
без шапки забрался на  поваленное для нодьи бревно и,  не торопясь,  начал
речь:
     - Нам остается ровной дороги до двенадцати дней. Когда пробежим озеро
Онегу,  то простимся с  гладкой дороженькой.  С  того дня мы пойдем тяжким
путем,  будем ломать ноги в  лесах.  Ныне день короток и будет еще короче.
Светлых часов нам  терять нельзя.  С  ночи до  ночи не  будем брать в  рот
куска. Пора уже припрягаться к саням, нужно поберечь лошадей...
     Доброга никогда не  прикрашивал будущие труды повольников.  В  ватаге
один стоит за  всех и  все -  за  одного.  Однако же  никто за  другого не
сработает.  Когда ватаги сбиваются в Городе,  такие речи обычны. Но в лесу
они звучат иначе, чем дома, под крышей.
     Ватажный староста хотел  смутить слабое  сердце  и  укрепить сильное.
Свыше  десятка тех,  кто  не  рассчитал своей силы,  уже  повернули домой.
Старосты отбирали у отстающих все,  что было получено от Ставра,  и никого
не удерживали. На то и повольничество.
     По Свири,  по Нево и Волхову до Города лежит пробитый путь.  Но когда
между домами и ватагой лягут лесные крепи, то слабый душой и телом человек
будет для всех тяжелым бременем. Таких пора отбить и повернуть домой, если
они сами не хотят уходить. И Доброга закончил призывом:
     - Называйте, кого не хотите иметь в ватаге!
     Люди отозвались не сразу,  никому не хотелось лезть первым. Одно дело
сгоряча,  в ссоре,  свернуть скулу,  другое -  выгнать человека без гнева.
Отеня крякнул,  прочищая горло,  и назвал одно имя. Названный не ждал, что
скажут другие, и закричал:
     - А я сам не хочу идти!
     Отеня как  в  воду смотрел!  Ватажники развязались.  Порешили полтора
десятка людей повернуть назад.
     Обсуждали и  тех,  кто пристал в  дороге.  Ватага отказалась от двоих
новых товарищей,  которые были  выгнаны из  Города за  воровство по  чужим
дворам.  А  на  Одинце запнулись,  как о  корень на лесной тропе.  Ставров
приказчик заявил:
     - Парня выдать назад в  Город,  чтобы на нем выправили виру городские
старшины!
     Ватажники не могли понять,  прав или не прав приказчик. Сувор и Радок
начали защищать друга,  а он сам онемел от нежданной беды. Доброга оборвал
речи товарищей:
     - Вы  не так и  не то говорите.  Нечего Ставрову приказчику входить в
наши дела.  Он не ватажник,  а  сборщик нашего долга,  и ему нет голоса на
нашем вече.  Одинец подрался с нурманном, что может случиться с каждым. Он
не вор и не насильник, на нем нет бесчестья. Ватага не городской пригород.
И было и есть,  что в ватаги уходили изгнанные из Города. Парнище пришел с
хорошим оружием и  снастью.  И сам он не будет ватаге в тягость,  он может
хорошо служить ватаге.  Люб он  вам или не люб,  вот что решайте.  А  речи
приказчика забудьте!
     После веча  Доброга подсел к  нодье Изяславичей.  Одинец поблагодарил
старосту за заступу, за доброту.
     - Не благодари, - возразил Доброга, - я не тебя, а правду защитил.
     После  прихода парня  Доброга как  будто  охладел к  Заренке и  к  ее
братьям.  А сейчас он сделался таким, как в первые дни выхода из Ладоги, -
веселым,  радостным.  Одинец сидел хмуро,  как обиженный. Он нашел время и
сказал:
     - Этот Ставров приказчик от меня еще наплачется.
     - Поберегись,  парень, крепко поберегись, - сурово предупредил Одинца
ватажный староста. - Обоих приказчиков ватага взяла по слову. Обидишь его,
тебя людство не помилует.
     Одинец замолчал. А когда староста ушел, он сказал ему вслед:
     - Ладно тебе...
     Заренке не понравились слова Одинца,  и сам парень вдруг ей показался
совсем не тем, кем он был для нее прежде. И она его без стеснения осудила:
     - Глупый ты, непонятливый.
     И Заренка и Одинец оба были упрямые, неуступчивые.  До этого случая и
дома они спорили не раз, но мирились быстро  и  отходчиво.  Теперь  же  их
разъединила долгая и холодная размолвка.





Часть третья. В ЧЕРНОМ ЛЕСУ

Глава первая

1

     Крепчают морозы.  От  холодов у  Солнышка выросли уши.  Оно на  малое
время покажется на полуденном крае и надолго скрывается.
     Луна  кутается в  белое облако из  небесного льна  и  не  смотрит,  а
жмурится.  От луны небо светлое и  на Свири светло,  а  в  береговых лесах
залег мрак, как в подполе.
     Стужа кусает щеки и  носы,  набивает льдом бороды,  давит на  людей и
ищет места,  чтоб пробраться к телу.  Стужа сочится через дырку, протертую
лыжным  ремнем  в  шерстяной онуче  или  в  валяном сапоге,  ползет  между
рукавичкой и рукавом,  льется за ворот,  томит,  манит прилечь.  Там, куда
пробралась,  жжет и кусает, мертвит и белит кожу. Голой рукой за железо не
берись.
     Мороз сушит дерево, сушит человека и будит жажду. Ватага идет прежним
порядком и строем, но в ней нет прежней силы. Головные меняются все чаще и
чаще и подолгу ждут, пока не протянется ватага. Никто не жалуется, но смех
и шутки сделались редкими.
     На  ночевках повольники засыпали с  куском во рту,  не чувствуя,  как
немели пальцы.  Многих сильно покусал мороз.  Черные струпья на  лицах  не
заживут до лета.
     Старостам прибавилось забот.  По ночам приходилось следить за нодьями
и кострами, чтобы держалось пламя и люди не отставали от огня. На ночлегах
ватага сбивалась теснее.  Однако появились обмороженные руки и ноги.  Один
ватажник ночью  отошел  и  навечно замер  в  снегу.  И  со  вторым  то  же
случилось.
     Доброга не  знал усталости.  Других зима морила,  а  его  излечила от
былой  болезни.  Ватажный староста спал  меньше  всех,  соколом  летал  по
ватаге.  И все с шуткой, с умным словом: "Крепись, крепись, мало осталось.
Пройдем Онегу, будем три дня отдыхать".
     В последнем прионежском починке сменяли нескольких лошадей на сушеную
рыбу.  Молодцы боярина Ставра сумели всучить шесть слабых коньков, им бы и
так не дойти.  В  освободившиеся сани впряглись люди.  Ватага не город,  в
пути каждый человек на виду.
     Одинец и  Сувор шли в первых десятках первой сотни,  в тяжелом труде.
Радок  и  Заренка тащили сани.  К  ним  постоянно припрягался Доброга.  Он
сдружился с Заренкой, и девушка перестала его дичиться.
     Между Одинцом и  Заренкой размолвка продолжалась.  Одинец не мог,  не
умел сделать первый шаг к примирению. Без расчета и без мысли о дальнейшем
он замыкался в себе.  Заренка его оттолкнула,  так он понимал ее. Ему было
тяжело,  но у него не было злобы ни на девушку,  ни на Доброгу. Он считал,
что в  жизни,  как в  труде,  или как в кулачном бою,  нужно быть честным.
Гордость  не  позволяла Одинцу  просить  Заренку  и  навязываться девушке,
которая, как он поспешно счел отказалась от него. Девушка не хотела его, и
он тоже отказался от нее уже сейчас,  когда,  быть может,  ему было еще не
поздно бороться.  И  из  той же  гордости он  не  позволял себе ненавидеть
Доброгу.  Одинцу  казалось,  что  ненависть к  счастливому сопернику будет
низкой  завистью.   Одинец  сумел  видеть  в   Доброге  того  кем   был  в
действительности ватажный староста.
     Как хороший конь на подъеме в  гору сам влегает в хомут,  так Одинец,
не щадя себя,  ломил вперед по целине, пробивая первый след. Ватага видела
его труд и начинала высоко ценить могучего товарища.
     Наконец-то  одолели  реку  Свирь  и  выбрались  на  онежский  озерный
простор.  Лежали глубокие снега небо было пасмурным,  и в воздухе начинало
теплеть.  Быть перемене.  Онега-озеро,  по древнему смыслу слова, Звучное,
или Звучащее, озеро, молча таилось под толщей льдов.
     Теперь ватага не летела и  не бежала,  а шла.  Головы опущены,  грудь
налегает на постромки.  Ременные тяги заспинных котомок-пестерей,  саней и
санок намяли натруженные плечи.
     Доброга хотел вывести ватагу на Онегу на тридцатый день,  а  вывел на
тридцать второй. Не опоздали, но трудно далось.
     По озеру ползли туманы и серой,  мглой застилали даль.  Тихо и глухо.
Скажешь слово, а его будто бы и не было.
     Под  широкими лыжами  шуршал и  шипел  снежок,  между  людьми трусили
собаки. И они повесили носы, и их притомила дорога.
     Зимний туман не сулит добра.  Побежать бы,  как бежали по озеру Нево.
Сил нет.
     Из всех дней этот был самым тягостным. Доброга убеждал: "Еще немного,
и скоро берег,  назначим долгую дневку в лесном затишье, у теплых нодей на
пихтовых постелях..."
     Ватажный староста уже не поминал о трудной лесной глухомани,  которую
придется ломать после дневки.
     К  ночи  ватага  пробилась  к  нужному  берегу  озера.  Черные  камни
уставились навстречу людям, как бараньи лбы.  За ними  стоял  Черный  лес.
Новгородцы звали черными лесами те, где нет и не было человека.


2

     За  ночь  так  растеплело,  что  утомленные ватажники заспались около
потухших нодей  и  засыпанных пеплом костров.  Снег  сделался волглым.  На
сосновых иглах висели капли,  и  ветви елей и  пихт подернуло росой.  Было
слышно,  как бухали с  мохнатых лап отяжелевшие пласты снега.  После стужи
наступило такое тепло, точно без времени весна началась.
     Ватага пришла вовремя в  Черный лес.  Старые запасы кончались,  и то,
что  было,  следовало приберечь.  Пришла пора проверить,  каким кормильцем
покажет себя Черный лес.
     Собрались. Встали полукружьем, лицом к Черному лесу. Громким голосом,
раздельно  бросая  слова,   Доброга  читал  завещанное  от  дедов-прадедов
Заклинание охоты:

                    Пойдите вы, Лешие мохнатые,
                    горластые, рукастые, кривоногие,
                    пойдите вы, Лешие, по лесу!
                         Пригоните русаков и беляков,
                         волков, оленей и лосей,
                         и медведя с росомахою,
                         и соболя с куницею,
                         и рысь - пардуса пушистого,
                         и лисицу черную и красную!
                    Пригоните на мои клети,
                    на поставные сумеречные,
                    вечерние, ночные, полуночные и утренние!
                         Пригоните, отловите
                         и в моих клетях замкните
                         крепко-накрепко!
                    А слово мое твердое,
                    тверже камня дикого,
                    тверже железа каленого!
                    А слово мое сильное,
                    сильнее речного тока половодного,
                    сильнее вихря лесоломного!
                         Слушайте, Лешие!
                         Делайте, Лешие!

     Из  всех,  кто  живет на  земле,  лишь человек владеет силой складной
речи.  Веря  в  тайное  могущество слова,  ватажники немой  речью,  одними
губами, повторяли заклинание за своим старостой.
     Облава разделилась на две "руки",  правую и левую, чтобы ими облапить
лес и прижать его к груди,  к привалу. На привале оставили засаду, которая
ничего не пропустит.  Собак переловили и посадили на крепкие привязки.  На
облаве собака худшая помеха.
     Облавный закон -  до времени молчать и не дышать.  "Руки" разошлись и
пошли  гусем,   не   спеша.   Оглядывались  и   запоминали  места.   Через
сорок-пятьдесят шагов задний останавливался и оставался на следу.
     Ступали глухоманью,  никогда не  хоженной человеком.  В  иных  местах
лежали сваленные буреломом деревья,  в  иных лес  так стеснялся,  что было
впору пробраться лишь малому и юркому зверю.
     Встречались  валуны,   которые  под  снегом  напоминали  стайки  крыш
богатого двора. Под старыми елями темнело, как вечером.
     Облавные "руки" петляли,  тянули нитку и вязали узелки.  Узелок - это
охотник.  Оставшись один, он осматривался, отаптывал на всякий случай снег
и замирал.  В ожидании он прочищал уши, открывал, чтобы лучше слышать, рот
и вытягивал шею. Устав, переминался, перекладывал с руки на руку рогатину,
поправлял топор за поясом, передергивал плечами.
     Охотника томила  жажда,  он  подхватывал горсть снега,  мял  комок  и
понемногу сосал.  Он  забыл дорогу.  Город и  цель пути,  он  ни о  чем не
думает.  Окликни его по имени,  и  он вздрогнет,  как со сна.  Его забрала
наибольшая из всех страстей - молодецкая охота. Скорее бы!..
     Туман  копится на  мерзлых колючих ветвях.  Капля зреет,  надувается,
вытягивается и  отрывается.  Снег  мякнет.  В  такую пору шаг  человека не
слышен, лесной зверь смирен.
     Огнем горят облавные старшины.  В  них  тянется каждая жилка.  Живчик
забьется,  сам  собой  подмигнет глаз.  На  старших легла вся  охота.  Они
обязаны не просто развести охотников,  а в голове облавы свести обе нитки.
Пойди-ка  сообрази!  Обтяни живой  веревкой нехоженый лес  и  свяжи концы.
Старшие должны решать сразу.  Если они начнут переставлять охотников, мять
облаву и медлить,  весь зверь уйдет.  Зверь и зорче человека, у него и ухо
острей и ноги быстрей. Зверь слышит и носом, а у человека нет чутья. Зверя
можно взять лишь сметкой,  да не простой, а скорой. Тяжкодуму сидеть дома,
он в лесу пропадет.
     Каждый охотник рвется пойти  на  облаву.  Чем  глуше,  чем  неведомей
место,  тем больше соблазна.  Но быть старшим над облавой откажется - и не
для вида,  не для почета,  чтобы просили,  а по-честному.  Это не торг.  В
таком деле, не чувствуя в себе силы, кто же захочет срамиться?
     Облавные  старшие  не  ищут  легкого  почета.  И  среди  новгородских
повольников не бывало недостатка в старших, умевших, не сбиваясь, ходить и
короткими и длинными путями.  С ранних лет руки, ноги и голова друг дружку
учили.
     Доброга вывел свою  облавную "руку" из  чащи  к  просвету.  Открылось
большое болото с густым осинником. Пошли краем, огибая болото. За Доброгой
оставалось все меньше и  меньше охотников,  но  и  болотный берег уходил в
нужную, по мысли старосты, сторону.
     Идут.   Вдруг  староста  поймал  краем  глаза,   как  впереди  что-то
мелькнуло.  Он  поднял руку  -  стой!  Опять взлетела еловая веточка.  Это
подавал  знак  старшой  второй  "руки".  Пора.  Облавный  старшой  остался
вчетвером с Одинцом, Заренкой и Сувором.
     У  брата и  сестры горели глаза,  им было все хорошо и все нравилось.
Одинец же смотрел хмуро. Он пошел в облаву с неуверенной мыслью, что вдруг
Заренка захочет отстать и молвит ему желанное слово.  Напрасно. И он корил
себя за глупую надежду. Нет, не его девушка, и нечего больше о ней думать.
Пусть так и будет как случилось.
     Одинец  издали  наблюдал  за  Заренкой и  Доброгой,  видел  то,  чего
безразличный глаз не увидит: крепились между девушкой и ватажным старостой
бессловные узы любви.  Но  в  Одинце не было ни злобы,  ни низкой зависти,
лишь голодная тоска гордого сердца.
     А  Доброга  ступил  к  Заренке и  что-то  шепнул.  Девушка засвистела
тонким, протяжным свистом. И - пошло!


3

     Черный лес впервые услышал человеческий посвист. Этот звук побежал от
одного  к  другому  по  всем  узелкам  смертной веревки,  которая  опутала
исконные зверовые пущи.
     Каждый охотник свистел по-своему. Тихо, не через пальцы, а губами. Но
оттого было еще страшнее.  Отовсюду завился тайный,  ползучий человеческий
свист. Он звенел в звериных ушах, как назойливый летний комар.
     Он жалил не кожу, а тревогой жалил сердце.
     В  снежной норе беляк-ушкан очнулся от легкого сна.  В  дупле дрогнул
соболь.  Замерла  рыжая  куница.  Забыв  пахучий  беличий след,  горностай
прижался к суку змеистым телом. Глупая белка высунула усатую головку - что
это такое, новое, неслыханное?
     Филин, забившись на день в темный ельник, распялил желтые глаза. Лоси
разом  перестали жевать,  вздернули лопоухие  головы  и  раздули  вырезные
черные ноздри. Все слушают.
     Где-то хрустнула сухая ветка.  Качнулась елочка. Свист приближался. В
одном  месте  он  прерывался,  в  другом начинался,  и  опять  повторялся.
Страшно...
     Чу,  стучит по  стволам.  Под  обухами топоров отзывались закоченелые
сосны и ели.  Одна говорила звонко,  другая дрябло принимала железо пухлой
корой.
     Лесные звери стронулись в  обе стороны от  облавы.  Тем,  кто остался
снаружи облавы, уходить хорошо. А кто захвачен? Они топтали след от свиста
и стука к засаде.
     Облавники не торопились, переходили, ждали, опять переходили.
     В начале облавы не нужно делать большого шума и нельзя кричать. Зверя
не гонят, а отжимают.
     А  следу,  следу-то сколько!  В  осинниках кормились сохатые:  как на
скотном дворе, натоптано копытами, обглоданы ветки, лежит теплый помет.
     Здесь росомаха протащила толстое брюхо на коротких ногах. Встречаются
старые и  новые волчьи пересеки.  А что натоптали зайцы и наследили пушные
зверьки, не сочтешь! Черный лес богат и может платить хорошую дань.
     Живая петля сжималась.  Облавники видели,  что следы мечутся в разные
стороны,  и  замечали один другого.  Пора,  звери огляделись и опомнились.
Если упустить срок, звери рванутся обратно, через облаву.
     Охотники закричали во всю мочь. Цепь заверещала, заулюлюкала, завыла.
Каждый старался заорать погромче и пострашнее. Звери потерялись и ринулись
на засаду. Облавники пустились бегом, засадные спустили собак:
     - Держи, держи, держи-и!..
     Взяли   тридцать   семь   голов   лосей,   десяток   волков,   восемь
рысей-пардусов,  пятнадцать оленей.  Наловили собаками и  побили  стрелами
больше  восьми  сороков  зайце