Ой, що ж бо то та за чорний ворон,
                    Що над морем крякає... -

затянула Мария.  Певучая Мальва стала подпевать матери, но тут же оборвала
пение и спросила:
     - Что это за песня, мама?
     Больно  поразило  Марию  чистое  татарское  произношение  дочери,  ей
хотелось сказать,  что они уже на  свободе и  никто теперь не  имеет права
запретить им разговаривать на своем родном языке. Но рыжий хребет Тепе-оба
будто заслонил свет Марии и придавил к колючей земле, чтобы не двигалась и
видела перед собой только невольничий рынок и галеры.
     Это то, что есть... А что же было?
     Был казак Самойло. Прятала губы от поцелуя, хотя знала, что поцелует,
убегала от Самойла через мостки, хотя знала, что не убежит, сопротивлялась
казаку в пьянящей полыни, хотя знала, что не защитится, и родила ему двоих
сыновей-соколов...
     Ой  сыны,  сыночки!..  Чьи  руки  расчесывают ваши кудри,  какая мать
укрывает вас в постели?  Где вы теперь, казацкие дети? Ходите ли вы еще по
белу свету или ваши глаза выклевали ястребы в Ногайской степи, а головушки
моют дожди, густой терн расчесывает волосы, буйный ветер высушивает их?
     Были не похожи друг на друга,  словно и не близнецы.  Один в Самойла:
черноволосый и  темноглазый,  другой был  белокурый,  точно  подсолнух,  с
голубыми глазами,  как у  Мальвы,  да нынче не помнит и лица его -  пропал
белокурый,  когда ему еще и года не было.  Положила его спеленатого в саду
под  яблоней,  сама  в  огороде возилась -  и  не  нашла.  Мимо села тогда
проходили цыгане.  Погнались люди за ними,  обыскали их шатры, но не нашли
ее сына. А отец, как всегда, в походе...
     Потом ушел сотник Самойло с гетманом Трясило на Крым,  и тогда второй
- ему уже было четырнадцать лет - пропал в  степи.  Этого  татары  в  плен
взяли. Дорого заплатил отец за разрушенный Перекоп. Погрустили-погрустили,
а потом и дочь родилась. Назвали ее Солимией.
     Но не успел Самойло - казачий полковник - нарадоваться дочерью. Пошел
Тарас  Трясило  на  Дон*,  четвертовали  Сулиму в Варшаве**,  ляхи казнили
Павлюка***,  разбили казаков Остряницы,  Гуню.  А зимой 1638 года  собрали
победители  казацких  старшин под Масловым Ставом возле Канева и приказали
сложить под ноги клейноды своей славы - бунчуки  и  знамена.  <Все  бывшие
права  и  старшинства  и  другие казацкие привилегии из-за бунтов утрачены
ныне,  - клинками падали на  оголенные  казацкие  головы  слова  польского
гетмана Потоцкого,  - и отнимаются на вечные времена,  ибо Речь Посполитая
желает превратить казаков в своих хлопов>.
     _______________
          * Т а р а с   Ф е д о р о в и ч   (Т р я с и л о)     -   гетман
     реестровых казаков,  возглавивший крестьянско-казацкое  восстание  на
     Украине в 1630 году.  С частью украинских казаков в 1635 году подался
     на Дон.
          ** И в а н  С у л и м а   -  гетман   нереестровых   запорожских
     казаков.  В 1635 году казаки во главе с Сулимой захватили замок Кодак
     -  форпост  Речи  Посполитой  на Днепре.  Однако после боя реестровые
     казаки выдали Сулиму польским властям, и он был казнен.
          *** П а в е л  М и х а й л о в и ч  Б у т,   которого  в  народе
     называли  П а в л ю к о м,  в 1635 году  принимал  участие  в  штурме
     Кодака,  а в 1637 году возглавлял крестьянско-казацкое восстание. Был
     взят в плен и тоже казнен в Варшаве.

     Победитель диктует законы!
     Вернулся  полковник  Самойло  из  Маслового Става  обесчещенный,  без
бунчука.
     - Стыдно нам жить теперь на этой земле,  -  сказал он, запряг волов и
быков и отправился следом за Остряницей в чужую сторону - Слободу.
     Скрипели возы,  разносилась над  Украиной прощальная песня,  тонула в
холодном тумане,  тянулся обоз из семисот семей казачьих изгоев в Белгород
присягать на верность соседу, чтобы приютил в своих хоромах.
     Замкнулся в себе,  отупел Самойло.  Сидел изо дня в день на пасеке, и
не знала Мария, о чем думает бывший полковник, да и думает ли? Он так и не
двинулся с места,  только ссунулся с колоды на землю и сидел с рассеченной
татарским ятаганом головой,  и  не  рыдала тогда Мария,  не могла.  Горела
только что построенная хата, а ее с Соломией повели на привязи в Перекоп.
     Ей посчастливилось -  по пути заболела дочь лихорадкой,  и поэтому их
не разлучили,  а  на рынке в Кафе продали за бесценок бедному безалтынному
татарину.
     ...Воля.  Проходили минуты,  и  это слово как бы  становилось меньше,
теряло свой смысл, его величие, пугало неизвестностью: а что будет дальше?
Куда деваться?  У  хозяина они имели кусок хлеба,  а  кто сейчас прокормит
бездомную гяурку? Страшное слово - гяур, - которое лишает работы, доверия,
какого-либо права, которое ежедневно проклинают хатибы* в мечетях.
     _______________
          * Х а т и б  - мусульманский проповедник.

     Но  нет,  есть еще надежда.  Мария хорошо помнит дорогу до  Перекопа.
Ведь она свободна и может вернуться на Украину.  Еду как-нибудь раздобудет
по дороге. Выпросит у чабанов, утащит... Бог поможет...
     Взяла Мальву за руку и  вывела ее на тропинку,  которая тянулась мимо
стен в степь.  Увидела,  как из ворот вышел человек в серой рясе, босой, в
плоскодонной войлочной шляпе на патлатой голове.
     - Остановись, женщина, - сказал он тихо и властно.
     Мария ужаснулась.  Она  догадалась,  что это за  человек с  четками в
руках и  с  серебряной серьгой в  ухе.  Испугалась не  дервиша,  а  мысли,
которая когда-то  в  очень тяжелые минуты жизни сверлила мозг и  не давала
спать  по  ночам,  настойчиво принуждая  покориться.  Шагнула  в  сторону,
закрывая подолом Мальву, но дервиш замахал руками и закричал:
     - Я-агу!
     Это  непонятное слово было  похоже на  зловещее заклинание,  и  Мария
остановилась.
     - Я  вижу твое горе,  женщина,  и молюсь,  чтобы аллах -  пусть будет
благословенно имя его - ниспослал тебе добрую судьбу, - сказал дервиш.
     - Мне твой аллах не пошлет доброй судьбы, - тихо ответила Мария.
     - Если бог  закроет  одну  дверь,  то  откроет  тысячу,  только  надо
приходить к нему с верой и покорностью.  Я дервиш,  женщина, мюрид* ордена
самого умного шейха из шейхов  -  Хаджи Бекташи**.  Пергамент,  на котором
описана  наша родословная - шередже,  - самый длинный среди шередже других
орденов,  но он короче,  чем дорога к невольничьему рынку. Пойдем по нему,
женщина. Покорись словам Мурах-бабы.
     _______________
          * М ю р и д  - послушник.
          ** Х а д ж и  Б е к т а ш и   -  основатель ордена мусульманских
     нищенствующих  монахов  (дервишей-бекташей);  по некоторым сведениям,
     эта монашеская община возникла в XII или XIII веке.

     - Сегодня я  стала свободной!  -  резко ответила Мария.  -  И не хочу
снова идти в неволю - твою, твоего шейха и твоего бога.
     - Нет,  дочь,  свободных людей на этой земле, - дервиш, прищурившись,
глядел  на Марию,  перебирая четки в руках.  - Ты была рабыней у хозяина и
тяжело работала, но никто не упрекал тебя за то, что ты христианка, потому
что  невольники  все христиане,  нет рабов-мусульман.  А теперь,  когда ты
стала  свободной,  твоя  вера  станет  для  тебя  новым  рабством.   Тебе,
освобожденной от принудительного труда, никто не даст заработка. Ты будешь
слоняться по базарам, выпрашивать хлеб для своего ребенка, а на тебя будут
плевать  правоверные,  и  это  рабство  станет во сто крат тяжелее.  Но ты
можешь принять мусульманство, наречься рабой аллаха - и тогда...
     - Нет! - воскликнула Мария. - Нет, только не это рабство!
     - Сто самое легкое рабство. Оно окупится. За него дают хлеб.
     - Купить своей совестью?
     - Совесть - тоже рабство.  Нет свободных людей,  женщина,  -  покачал
головой  дервиш  и  сказал  тихо,  почти  шепотом:  -  Пусть  в душе ты не
смиришься с новой верой,  кто же будет знать об этом или поносить тебя  за
это?  Если бы ты родилась среди тигров, разве знала бы о том, что на свете
живут и олени?  Подумай о дочери,  у нее жизнь только начинается. А о том,
что   сможешь  вернуться  на  свою  родину,  забудь.  Ор-капу*  закрыт  на
семнадцать замков.  От Борисфена до Гнилого моря** возвышаются одна  возле
другой  семнадцать  башен,  ни  один человек не пройдет через перешеек без
грамоты хана.
     _______________
          * О р - к а п у  - Перекоп,  в переводе  с  татарского  -  двери
     крепости.
          ** От Днепра до Сиваша.

     - А с грамотой? - поторопилась спросить Мария.
     - Ее может получить только мусульманин.
     Дервиш повернулся к  Марии спиной.  Зашептал слова молитвы,  медленно
направился в  противоположную сторону,  а  она стояла,  побледневшая,  без
надежды,  опустив руки  и  не  замечая,  как  синеглазая Мальва беззаботно
бегает  вдоль  хребта,  срывает желтые цветы,  прижатые головками к  сухой
земле.
     - Нет,   нет!   -   воскликнула  она.   -  За  это  накажет  бог.  За
отступничество никого не минует кара...  Но как еще тяжелее может наказать
меня мой бог?  Я  нынче второй раз утратила волю -  что еще более страшное
может придумать он для меня?  Муки совести?..  А тебя, о господи, не будет
мучить совесть, когда погибнет мое дитя? Одно-единственное окошко осталось
для меня, через которое я еще могу вырваться на волю, - грамота. А если не
открою его, то когда-нибудь постигнет меня самая жестокая кара - проклятие
родной дочери.
     Душу терзали сомнения, в голове роились смутные мысли о прошлом.
     А может,  не надо вспоминать о том,  что было?  Стоит ли вспоминать о
том,  как сокрушалась Украина,  что горько ей жить?  Украина...  А разве я
сама не Украина -  униженная, поруганная, обездоленная, как моя земля? Вот
передо мной  рыжий хребет Тепе-оба,  позади -  кафский рынок,  и  ничего и
никого больше нет у меня,  кроме Мальвы.  Вот они,  желтые,  квелые цветы,
забыли свою землю и живут.  А если бы они пышно разрослись,  так же, как у
нас на Украине,  их тут же сожрали бы верблюды и ослы. Но они смирились со
своей участью...  Что мне теперь думать об  Украине,  когда ее  уже нет на
свете. Ее втоптали в болото на Масловом Ставу свои же вожаки-полковники, и
с  тех  пор я  уже не  почитаемая всеми людьми жена полковника Самойла,  а
нищая...  Нет Украины...  Так почему же я должна убивать юную жизнь дитяти
лишь ради памяти о своей земле? Нет Украины - есть Ляхистан с костелами, а
чем они лучше мечетей?  Но все-таки я хочу вернуться туда,  поэтому, боже,
прости  мне  мое  отступничество.   Если  мы  вернемся,   я  искуплю  свою
провинность: молитвой, кровью, жизнью.
     Мария  опустилась  на  землю  и  стала  бить  последние  христианские
поклоны.  А беззаботная Мальва приминала худыми ножками высохший тамариск,
срывала желтые цветы и с любопытством всматривалась в степную даль:  перед
ней  открывался еще  неизвестный мир,  тот,  что был до  сих пор почему-то
закрыт решеткой из нитей на кроснах. Из детской памяти исчезли, не оставив
и  следа,  саманная сакля с  темным подвалом и брань хозяйки -  мир засиял
перед ней красным кизилом,  завязью шиповника, желтоголовым держидеревом и
обилием  жаркого солнца.  Волшебный!  Шумный  город,  гладь  тихого  моря,
красочные галеры, величественные башни, стройные минареты.
     Мария решительно взяла Мальву за руку и потянула за собой,  туда, где
шумел  невольничий рынок,  где,  надрываясь,  муэдзин призывал своего бога
восстановить на земле справедливость. Она последовала за дервишем.
     Мурах-баба ждал.  Он видел, как женщина отбивала поклоны, и знал, что
она  придет к  нему.  Она  была нужна ему:  и  как  монастырская кухарка и
наложница,  и как душа, обращенная им на путь истинной веры. А дочь станет
красавицей, и он получит за нее большой бакшиш от любого мурзы.
     Дервиш сказал:
     - Тропинка, по которой мы идем, ведет к нашему монастырю. Став на эту
стезю, ты приближаешься к богу.
     На окраине города,  в долине,  показался среди квадратных глинобитных
саклей покрашенный в  зеленый цвет фасад дома,  от которого по обе стороны
тянулись высокие кирпичные стены, ограждавшие просторное подворье.
     Мурах-баба  расправил  спину,   поманил  рукой  Марию,   и  она,  как
завороженная коброй зайчиха, направилась с Мальвой вслед за ним в ворота.
     Дервиш приказал им снять обувь и обмыть в бассейне руки, лицо и ноги.
Потом он снова поманил рукой и  пошел впереди,  ведя их в сумрачное здание
мечети.  Указал на ступеньки,  ведущие вверх,  а  сам зашел внутрь.  Мария
стала подниматься по ступенькам на зарешеченную галерею и, затаив дыхание,
стала смотреть на то, что происходит внизу, судорожно сжимая руку Мальвы.
     Один за другим в мечеть вошли дервиши с опущенными головами и стали в
круг.  Последним вошел  шейх  в  зеленой  чалме.  Он  уселся  посредине на
бараньей шкуре,  и  все  остальные последовали его примеру.  Минуту стояла
мертвая тишина.  Вдруг  вбежали два  послушника,  таща  за  собой длинные,
словно цепи,  четки с зернами величиной с грецкий орех.  Каждый из монахов
взял по зерну в руки, и тогда шейх затянул:
     - Вы увидите бога-творца в последний день суда лицом к лицу, так, как
видите теперь подобных вам.  Все,  кто  поклонится идолам вместо истинного
бога, будут сожжены на вечном огне.
     Четки  пошли  по  рукам  монахов.   Сосед  передавал  соседу,  а  при
прикосновении к бусинке громко восклицал: <Аллах!>
     Мария видела, как вздрогнула Мальва, услышав первый крик, и удивленно
подняла глаза на  мать,  потом устремила свой взор в  зал и  уже не  могла
отвести его от  дервишей.  Слово <аллах> повторялось столько раз,  сколько
было зерен на длинной нити,  оно настойчиво проникало в уши,  дурманило, и
казалось,  ничего  больше  нет  на  свете,  кроме  этого  слова.  А  когда
мусульманский  бог  был  уже  прославлен  девяносто  девять  раз,  дервиши
вскочили на ноги и начали свое безумное радение - зыкр, им мало было зерен
на  четках,   они  кричали,   называя  имя  аллаха  сотни  раз,  бились  в
конвульсиях, падали на каменный пол, в экстазе захлебываясь слюной.
     Мария с тревогой взглянула на дочь,  бросилась к ней, чтобы увести ее
прочь из этого содома, и сердце ее дрогнуло: она увидела в сумраке мечети,
как горят глаза девочки,  как шевелятся ее  губы.  Сложив молитвенно руки,
Мальва повторяла: <Аллах, аллах, аллах...>
     Это ошеломило Марию.  Она поняла:  дочь не испугали вопли дервишей, а
заворожили.  Ребенок уверовал в того аллаха,  которого они прославляли, и,
возможно,  ничего уже не захочет знать о  вере родителей,  да и  вообще не
поверит,  что есть на свете бог,  кроме аллаха. Когда шла сюда, знала, что
это может случиться, а сейчас испугалась. Схватила за руку дочь и побежала
по ступенькам вниз. Но у выхода галереи ее остановил Мурах-баба.
     - Ты куда?  -  прохрипел он, схватив за руки Марию и Мальву, и поднял
их  вверх.   -  Повторяйте  обе  за  мной...  Во  имя  бога  милосердного,
милостивого. Слава аллаху, владыке мира...
     Рука  Марии  безвольно опустилась,  а  дочь...  дочь  набожно держала
поднятые вверх два пальца и шепотом повторяла за монахом:
     - Слава аллаху... царю дня судного... Воистину мы поклоняемся тебе...
веди нас по прямому пути...
     Мурах-баба сорвал с шеи Марии крестик и властно повелел:
     - Топчи ногами!
     Мария,  всхлипнув, отпрянула. Дервиш бросил крестик под ноги девочки,
и та начала топтать его.
     - Теперь идите,  - сказал Мурах-баба. - Если же ты не придешь сюда на
утреннее и  вечернее богослужение,  наречем тебя  безумной и  свой век  ты
скоротаешь в  тимархане*.  Ибо безумен тот,  кто не  верит в  единственную
правду на земле.
     _______________
          * Т и м а р х а н  - дом для сумасшедших (татар.).

     Словно из  угара вырвалась Мария из мечети и  уже на безлюдной улице,
оглянувшись, вздохнула:
     - Прости меня, мой боже... Мы не топтали твой крест, это нам снилось.
Прости...
     И окаменела - Мальва, подняв руки к небу, молилась:
     - Воистину мы поклоняемся тебе... веди нас по прямому пути...
     Шепот ребенка,  набожный, страстный, так естественно сливался с шумом
города,  выкриками муэдзина  на  минарете мечети  Муфтиджами,  с  клекотом
рынка,  куда  прибывали все  новые  и  новые  невольники умирать за  веру,
страдать за нее, осквернять ее и давать врагу рыцарей здоровой крови.
     Так естественно...
     У Марии вспыхнула мысль -  бежать! Прочь отсюда, за пределы Кафы, тут
страшно,  тут неволя для тела и  духа,  этот город проникает в души людей,
поглощает их,  еще  день,  еще  час,  минута -  и  уже не  в  силах будешь
вырваться отсюда до конца своих дней.
     День  клонился к  закату,  багровое,  закопченное сухой  пылью солнце
опускалось за  хребет Тепе-оба.  Мария  спешила к  северным воротам,  шаль
сползла  на  плечо,   ее  глаза  испуганно  бегали  под  черными  бровями,
растрепались преждевременно поседевшие волосы:
     - Куда ты  так  быстро тянешь меня,  мама?  -  спотыкаясь,  бежала за
матерью Мальва.  -  Я хочу есть, хочу домой. - Слезы стекали по запыленным
смуглым щекам, оставляя грязные следы.
     Мария вспомнила о дукате,  который дал ей на дорогу татарин.  На него
можно будет кое-что купить в  магазине за стенами Кафы,  где живут евреи и
караимы. Только ведь уже вечереет.
     - Пойдем, доченька, быстро, сейчас купим что-нибудь поесть.
     Они уже приближались к воротам, как вдруг из переулка выбежала стайка
загорелых мальчишек. С криком, хохотом они окружили их и стали забрасывать
комьями земли, камнями.
     - Джавры, джавры, джавры!* - визжали они.
     _______________
          * Д ж а в р ы  - пренебрежительное название христиан.

     Бросилась Мария,  чтобы  вырваться из  окружения обидчиков,  прикрыла
Мальву грудью своей,  но мальчишки стали дергать ее за кафтан,  за волосы,
не унимаясь кричали <джавры!>.
     Испуганная Мальва плакала,  прижимаясь к  матери.  Мария  оторвала от
своих  волос цепкую руку  маленького наглеца,  наотмашь ударила по  бритой
голове одного,  другого. Они оторопели на миг, а потом подняли еще больший
крик,  из калиток стали высовываться закрытые яшмаками* головы татарок, те
тоже  стали  угрожающе размахивать руками и  кричать и  успокоились только
тогда, когда Мария с Мальвой скрылись в глухом переулке.
     _______________
          * Я ш м а к  - шарф, которым прикрывают лицо мусульманки.

     Лучше,  чем за два года неволи,  Мария поняла, что такое <гяур>. Надо
было закрыть лицо,  чтобы хоть так замаскироваться,  но  разве это спасет?
Первый азан,  и не стань на колени посреди улицы - снова презрение; первое
слово ребенка,  произнесенное не по-татарски,  -  снова камни и глумление.
Что делать?
     Тревожные мысли прерывали такие знакомые,  давно не  слышанные звуки:
на  колокольне армянской  церкви  тихо,  вкрадчиво зазвучал  колокол.  Она
остановилась слушая. Повеяло далеким и нежным, как детство, воспоминанием:
вечерний  звон  на  Украине,  степь  покрывается росой,  мягче  становится
ковыль, и подсолнечники опускают головы - словно для молитвы...
     Мальва все еще не  могла прийти в  себя,  всхлипывала и,  оглядываясь
назад, лепетала сквозь слезы:
     - Почему мы джавры, мама? Я не хочу, не хочу...
     Мария не  слышала лепета дочери,  медленно шла на  звуки прерывистого
колокольного звона,  с  завистью,  удивлением и  боязнью глядя  на  людей,
которые не боялись идти на его призыв.
     Сколько их живет в  Кафе?  Есть ли у  них дети?  Что едят?  Как живут
среди вечного унижения и  оскорблений,  которые она только что испытала на
себе?  На что надеются эти люди, во имя чего они жертвуют собой, ведь день
их  спасения никогда не  наступит.  Ведь они никогда не  выйдут за  ворота
Ор-капу,  потому что  христиане.  А  все-таки идут на  призыв совести,  за
совестью, чтобы умереть такими, какие есть.
     И Мария идет.  Идет,  как старуха, вспоминает о своих девичьих годах.
Но к ним никогда не дойдет