бу над Босфором.
     В  эту  ночь  возле Мраморного моря в  рыбачьем доме,  приютившемся у
южной  стены Биюк-сарая,  зажегся огонь.  Рыбаки опускали в  воду  мешок с
телом первенца казацкого полковника Самойла - янычара Алима.
     К  утру  следы  мятежа  на  Софийской площади были  устранены.  Народ
собирался к дворцу сопровождать в мечеть Эюба нового султана.
     Дервиши  бежали   впереди,   выкрикивая  осанну   императору,   более
ревностные вскрывали себе  вены  в  знак того,  что  всегда готовы пролить
кровь за падишаха,  толпа шумела,  волновалась,  прорывалась к  процессии,
чтобы лобызать следы копыт султанского коня.
     Великий  визирь  Нур  Али  придерживал  рукой  семилетнего властелина
империи, чтобы он не упал с коня. Магомет Четвертый плакал, потому что еще
никогда не  сидел на коне,  крик повелителя трех континентов и  пяти морей
разносился над  напыщенной Портой,  вызывая  чувство тоскливо-беспокойного
страха.


                           ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

                                             Як запродав гетьман
                                             У ярмо християн,
                                             Нас послав поганяти,
                                             По своїй по землi
                                             Свою кров розлили
                                             I зарiзали брата...

                                                               Т. Шевченко


     Весной 1649  года  над  Крымом снова  нависла зловещая тень  голода и
смерти. С гнилого Сиваша распространилась эпидемия чумы и косила ногайские
юрты  одну за  другой,  в  небе ни  облачка,  саранча сожрала всю  траву в
Буджацкой степи - ногаи охотно собирались на войну с Ляхистаном.
     Ислам-Гирей послал гонцов к беям.  Откликнулись все, кроме ширинского
бея Алтана.  С тех пор как Тугай пошел на открытый сговор с ханом и вернул
в Бахчисарай ненавистного Сефера Гази,  он замкнулся в своей резиденции на
окраине Старого Крыма  и,  потеряв политический вес  при  дворе,  старался
утешить себя мирскими хлопотами -  перестраивал дворец,  с таким размахом,
чтобы он был величественнее ханского.
     Однако тут веяло запустением,  зарастали спорышем когда-то оживленные
дороги,   не   радовали  путников  возвышавшиеся  вокруг  усадьбы  тополя,
посаженные потомками ширинского рода.
     Можно было видеть,  как каждое утро бейские слуги выводили к большому
деревянному кругу  в  усадьбе  пятьдесят  ухоженных арабских  жеребцов;  в
заезжем дворе весь день плясали цыгане; стены гарема выросли выше деревьев
в  саду,  виднелись они с  берега Индола,  но  все напрасно,  не приезжали
высокие гости во  дворец Алтана,  ничего уже не  значило его богатство,  и
старокрымский властитель тревожился,  что  его гордость может навлечь гнев
хана. Но на поклон идти не мог. Как?! Идти смирным, покорным туда, где его
предки и  он  сам  всегда чувствовали себя владыками?  Разве до  недавнего
времени не  открывались перед ширинскими беями ворота настежь,  сам хан не
выходил  ему  навстречу,  а  бейские сыновья не  врывались в  гарем  и  не
выбирали себе самых красивых ханских наложниц? Ширины! Что осталось от них
при крутом Исламе? Проклятый Тугай... Какую победу помог одержать Хмелю, а
паче - Ислам-Гирею!
     Удивление и  страх охватили Алтана,  когда он  из окна дворца увидел,
как пали ниц стражники на мосту перед тремя всадниками, в одном из которых
он  узнал самого хана.  Наспех набросил на  себя меховую шубу,  натянул на
голову тюрбан и вмиг выбежал к воротам.
     - Не  идет  гора  к  Магомету,  Магомет идет  к  горе,  -  насмешливо
промолвил Ислам,  слезая с коня. - Что же ты стоишь, не приветствуешь меня
и  не  зовешь слуг,  чтобы отвели моего аргамака,  и  не  подносишь чаш  с
шербетом?  Или,  может,  думаешь,  как  бы  схватить хана,  чтобы передать
великому визирю, старому Кепрюли, опекуну желторотого султана?
     Алтан-бей  вытаращил  глаза,   молнией  вспыхнула  догадка:   не   за
поддержкой приехал к нему Ислам-Гирей,  когда пятихвостый бунчук перешел в
руки Мухаммед-паши Кепрюли.  О,  это не  выскочка Нур Али и  не  спокойный
Аззем-паша.  Друг  кардинала  Ришелье,  он  подговаривал когда-то  Амурата
выступить  на  стороне  Франции  против  Габсбургов;  будучи  анатолийским
кадиаскером,  Кепрюли бесцеремонно и воинственно вмешивался в дела двора и
за это был сослан в далекую Конью. Что теперь запоет Ислам-Гирей?
     - Кепрюли?  -  переспросил бей,  и  хан  спокойно  подтвердил  кивком
головы. Он торжественно посмотрел на Алтана и сказал твердым голосом:
     - Это пришел умный и опытный маг,  чтобы спасти Порту, которую пропил
Ибрагим.  Он бросил флот на Венецию,  он пригрозил мне гневом,  если я  не
окажу  помощи Хмельницкому,  и  сам  обещал гетману выставить шесть  тысяч
румелийских янычар.  Спешит помочь Хмельницкому, чтобы упредить царя Руси.
Ха-ха!  Покойный Ибрагим обещал мне шелковый шнур за мой союз с Ихмелиски,
этот же - наоборот!
     Алтан-бей не понял,  почему хан противится политике Порты в отношении
к Польше.
     - Ты же сам добился этого, Ислам.
     - Ширинский бей,  -  ответил  хан,  -  не  желает  осчастливить своим
присутствием заседание совета  дивана,  и  дипломатические тонкости  стали
недоступны для  него.  В  этой войне мне  не  нужны турки.  Для победы над
Ляхистаном достаточно моих  и  казацких  войск.  Хмельницкий сейчас  ведет
двойную игру и не думает о том, что этим может навлечь на себя мой гнев. С
Москвой договаривается!  Но  пойдем!  Не к  лицу нам при слугах говорить о
государственных делах,  бей.  И  гляди,  не  вздумай дурить,  мои  сеймены
расположились возле Индола.
     - Да  сохранит  твою  жизнь  аллах,  хан,  -  сложил  руки  на  груди
Алтан-бей. - Заходи в мой диванный зал. Когда-то в нем собирались на совет
сильные мужи Крыма, теперь же, при тебе, опустел мой двор...
     - Собирались на совет и для заговора, - бросил Ислам-Гирей, идя рядом
с беем.  -  И поэтому я вынужден был ограничить ваше бейское своеволие.  А
если,  Алтан,  ты отныне будешь перечить мне, берегись, могу уничтожить. И
не  питай  больше  надежд  на  Кепрюли,  и  не  слишком радуйся тому,  что
Тугай-бея призвал к себе ангел смерти Азраил.
     - Вот это новость!  -  воскликнул Алтан.  -  Я не знал об этом... - И
радость, вызванная смертью удачливого соперника, зажглась в глазах Алтана.
- Черные  вести  приносишь  мне,  хан...  Да  возрадуются в  могиле  кости
ногайского храбреца.
     Ислам-Гирей ехидно улыбнулся:
     - Не печалься,  Алтан. На его место я назначил Карачи-бея, он не хуже
Тугай-бея. Тебя же я хочу спросить, почему ты думаешь только о собственном
благополучии?  Разве ты  не  видишь,  что сегодня каждый шаг,  каждое наше
слово  определяют судьбы  Крымского улуса,  в  котором  и  тебе,  и  твоим
наследникам придется жить?
     Ширинский бей не  ответил,  слова хана угнетали его,  он  еще не  мог
смириться с утратой своей власти.
     Диванный зал Алтана был не менее пышен,  чем ханский. Потолок выложен
самшитовыми клиньями с позолотой,  стены расписаны вязью,  миндеры оклеены
золотистой парчой, под потолком - люстра с сотнями свечей.
     - Присаживайся,  хан,  -  указал бей рукой на обитое оранжевым сукном
высокое  кресло  с  золотым полумесяцем на  спинке.  Сам  сел  на  дубовый
массивный табурет.  - Я слушаю тебя. Что теперь собирается делать киевский
триумфатор Хмель?
     Ислам-Гирей  долго молчал,  рассматривая инкрустированный перламутром
чубук Алтановой трубки.  Он  сам  не  курил,  только задумчиво наблюдал за
кольцами дыма, которые поднимались из чубука.
     <Киевский триумфатор...  Да, действительно, о таком триумфе не мечтал
и Владислав Четвертый,  когда ему уже казалось, что он одной ногой стал на
подмостки московского престола;  а можно ли сравнивать торжественный въезд
багдадского победителя в  Стамбул с  въездом в Киев победителя под Желтыми
Водами и  Корсунем?  Амурата IV отравили,  а под копыта гетманского коня в
стольном граде  Украины  народ  разостлал вышитые  рушники,  тянувшиеся от
Золотых Ворот  до  Софийского собора,  и  сам  патриарх Паисий благословил
гетмана Украины Хмельницкого*.
     _______________
          * 23 декабря 1648 года  в  Киеве у Золотых  ворот  и  Софийского
     собора     состоялась     торжественная     встреча     победоносного
     крестьянско-казацкого   войска  во  главе  с  Б.  Хмельницким.  Среди
     встречавших был и иерусалимский патриарх Паисий.

     Но разве ради почестей вернулся Хмельницкий из-под Замостья? О нет! О
другом думал этот барс с  умом змеи.  Он  бросил клич посполитому лядскому
люду,  и в Татрах уже поднялись горцы, взяли топоры, и еще день-другой - и
чернь Ляхистана пойдет к Хмельницкому. Нужен ли будет тогда гетману союз с
нами? Иной союз задумал заключить он, возвращаясь в Киев, - с Москвой.
     А шли до сих пор вместе...>
     И  вот  мимо  Белой  Церкви и  Бердичева,  после  позорного поражения
польской  шляхты  под  Пилявкой,  через  опустевший Збараж  без  остановки
наступали казацкие полки на  Львов,  а  рядом,  не  теряя зря  воинов,  не
отставал  Тугай-бей,  чтобы  под  городом  Льва  скорее  получить плату  -
золотом.   Предводитель  ногаев   собственноручно  отсчитал  двести  тысяч
червонных злотых, которые принесли львовские шляхтичи в качестве выкупа, и
татарские кони поскакали дальше по выжженным польским селам и  местечкам -
ногайцы  были  уверены,   что   теперь  без  боев  достигнут  Вислы  и   с
неисчислимыми богатствами вернутся  в  Ногайскую  степь,  которая  еще  не
оправилась от голода. И тогда...
     Тогда Ислам-Гирей будет знать,  что  делать,  имея  за  плечами такую
силу, как Украина. Хан, словно приготовившийся к прыжку лев, устремил свой
взор  к  Стамбулу.  Дворцовый  переворот  освободил его  от  необходимости
дипломатничать.  С султаном-ребенком он не хотел разговаривать - ведь конь
Хмельницкого топтал  копытами землю  над  Вепром  вблизи Замостья!  Смелые
планы рождались в  голове Ислам-Гирея,  и он поспешно принялся формировать
татарские войска.  Их  надо было собрать тысячи:  одни -  бросить на Кафу,
другие  -  привести на  Украину,  чтобы  показать победителю Хмельницкому,
когда  тот  остановится возле  Вислы.  Чтобы  увидел  силу  Ислам-Гирея  и
считался с волей южного союзника.
     А  когда  уже  можно  было  осуществить этот  замысел  и  Ислам-Гирей
благодарил аллаха за  то,  что  надоумил его  вступить в  союз с  казацким
гетманом,  кто?  -  бог православный или же сам шайтан - подсказал гетману
вернуться в  Киев и начать переговоры с московскими людьми -  послами царя
Алексея  Михайловича.  Неверный тянется к  неверному -  поэтому надо  быть
настороже.
     А  за это время шляхта немного оправилась после поражений.  Не начать
ли переговоры с ней?
     - Хмельницкий проиграл время,  - промолвил наконец  хан,  не  веря  в
правоту  своих  слов  (зачем ширинскому бею знать о его намерениях),  - но
война идет,  и мы не выходим из игры. Где прошло переднее колесо арбы, там
пройдет и заднее.  Я хочу, Алтан, получить от тебя тридцать тысяч отборных
воинов.  Мне нужно  такое  войско,  которое  превосходило  бы  польское  и
казацкое,  вместе взятые.  Чтобы я мог диктовать условия любой стороне. Ты
должен привести их к Карасубазару не позже чем  через  две  недели.  И  не
злоупотребляй моим терпением, бей. Я заплачу тебе сполна - за добро или за
зло.
     В  конце мая Хмельницкий,  оставив под Бердичевом семнадцать отборных
полков,   отправился  в   сопровождении  кропивенского  полковника  Филона
Джеджалия  и  миргородского Матвея  Гладкого  и  нескольких сотен  казаков
навстречу хану - за Умань, к Черному лесу.
     Ислам-Гирей уже  ждал гетмана со  стотысячным войском,  прибыв сюда с
Перекопа по давно знакомому Черному шляху.  Через Ингулец,  Ингул,  Синюху
шли  буджанцкие и  джамбуйлуцкие ногаи  в  вывернутых бараньих  тулупах  и
шапках, горцы в пестрых кафтанах, с сагайдаками за плечами, длинноволосые,
похожие на  казаков черкесы в  высоких белых папахах и  тысячи румелийских
янычар.  Шли по проторенным дорогам,  не сворачивая в близлежащие села,  -
железной была рука хана, который спешил со своими войсками на соединение с
гетманом, в надежде получить хороший ясырь.
     Два дня отдыхали, ожидая гетманской свиты.
     Загрохотали тамбурины,  зазвенели гусли,  запищали зурны -  из лагеря
выехал хан, одетый по-боевому: в шлеме с острым наконечником и в кольчуге.
Рядом с  ним по бокам -  Крым-Гирей и  Кази-Гирей,  а  позади конный отряд
сейменов.
     Ударили в литавры,  заиграли сурмы -  к хану направился Хмельницкий в
горностаевой мантии,  держа в руке булаву, усыпанную драгоценными камнями.
Рядом - полковники.
     Гетман поклонился,  хан милостиво опустил веки,  но ненадолго хватило
высокомерия.  Привыкший к  седлу и состязавшийся в поединке не изысканными
фразами, а мечом и делом, он мрачно спросил:
     - Что получат мои воины?
     - Крым заселишь шляхтой, - кратко ответил Хмельницкий.
     В  этом  ответе  было  столько  уверенности в  победе,  столько  силы
прозвучало в голосе гетмана,  что хан вздрогнул,  и восхищение, а вместе с
тем  какое-то  чувство  страха  овладело  им.  Он  исподлобья взглянул  на
гетмана:  перед ним стоял не тот Хмельницкий, который просил у него помощи
в  Бахчисарае,  -  малоизвестный сотник  и  капитан  низовых  сечевиков  в
Дюнкерке.  Представитель великого государства,  которое  вдруг  выросло на
развалинах обобранной шляхтой Речи Посполитой, всеми признанный победитель
не о помощи просит теперь,  а предлагает плату за союз.  На миг представил
себе  казацкого богатыря,  который  одним  плечом  коснулся Московитии,  а
другим  Пруссии,   упершись  спиной  к  Швецию,  давит  мощной  грудью  на
Причерноморье,  вытесняет из Диких степей Джамбуйлуцкую и Буджацкую орды и
протягивает руку к  Перекопу.  Рушатся замки Оркапу,  и  вот тянется рука,
чтобы зажать Крым...
     Прищурив глаза, Ислам резко спросил:
     - А если не достанешь ляхов, чем заплатишь?
     - Нет такой силы теперь в мире, чтобы могла устоять перед нашей, хан,
- ответил  Хмельницкий  и   в  этот  момент  перехватил  пламенный  взгляд
белокурого ханского воина.
     Пламя пылало в  его  глазах,  лицо  светилось восхищением,  воин всем
телом подался вперед, словно решился преодолеть пространство между ханской
и  гетманской свитой.  Хмельницкий скупо улыбнулся из-под усов,  и  сеймен
покраснел.
     Хан повернул коня и отправился в лагерь.
     Джеджалий наклонился к гетману:
     - Гетман,  ты,  вижу,  заметил белокурого парубка.  Я  помню  его  по
Бахчисараю, это из нашего рода. Он может пригодиться нам.
     - Это рыцарь,  Филон.  По глазам прочел, что рыцарь. Такие двум панам
не служат.
     Невиданный поход  тянулся через  Бердичев по  берегам реки  Случь  на
Староконстантинов.  Впереди  брацлавский  полк  Данила  Нечая,  пятнадцать
полков  двигались с  Хмельницким,  позади  Матвей Гладкий,  а  на  флангах
татары.  Стонала земля,  и  туманилось солнце,  и все десять ночей на небе
светилась комета.  Шляхта бежала в  Збараж,  где укрылась в замке накануне
праздника Петра и Павла.


     Бились день, бились другой... Ой, будет ли теперь твоей, Хмельницкий,
Украина или тебя постигнет позор?
     ...Зловеще тиха  августовская ночь,  непривычно тиха  после  дневного
сражения.  Чуть  слышно плещется Стрипа,  ударяясь об  илистый берег,  при
лунном  сиянии  чернеют  развалины  сожженной  Млыновки,   шумит  недалеко
обреченный Зборов,  и костелы шпилями тянутся в небо, словно моля у него о
спасении.
     В  нескольких верстах на  восток  доживает последние часы  Збаражская
крепость после месячной осады,  а в Зборове,  осажденном казаками, не спит
король Ян  Казимир.  С  факелом в  руке ходит он среди поределых гусарских
хоругвей,  призывая  охрипшим голосом:  <Панове,  наберитесь мужества,  не
губите отчизны... Король с вами...>
     Тихо в ханском шатре.  Вдали дымятся костры, татары жарят на вертелах
кебаб   и   отдыхают  после  битвы.   Завтра,   когда  начнется  последнее
наступление, они будут стоять в стороне.
     В ханском шатре мерцает свет. Ислам-Гирей не спит.
     Сеймен Селим охраняет его.
     Пахнет вытоптанной пшеницей -  ее  удивительный запах нельзя сравнить
ни  с  каким другим,  и  чувствует его  Селим уже второй месяц,  следуя по
украинской  земле  за  Хмельницким.  Вдали  за  Стрипой  вырисовываются на
небосклоне очертания дремучей дубравы,  она гулко шумит и стонет -  ее шум
совсем иной,  чем в  лесу над Качей.  Приятно пахнут травы в затонах реки,
печально кричит очеретянка,  с  луга доносится аромат полыни,  нехворощи и
ромашки. И земля под ногами мягкая, как постель.
     <Неужели я отсюда?>
     Хан не спит. О чем думает Ислам-Гирей? Ныне он уже не может сердиться
на  Хмельницкого,  как  там,  под  Збаражем.  Сегодня гетман  не  оробел -
победил.  Польское войско почти разгромлено,  и  завтра на рассвете король
Ляхистана будет стоять перед ханом,  как  год  тому назад стояли перед ним
польские гетманы во дворе бахчисарайского дворца.
     Тогда Селим возвратится домой.  И  не услышит больше душистого запаха
украинского зерна и  печального гула дубрав,  под  его  ногами опять будет
земля жесткая, в колючках и дерезе.
     И не увидит он больше украинского богатыря, у которого орлиный взгляд
и  демоническая  сила,  заставляющая  идти  на  смерть.  Что-то  неуловимо
привлекательное есть в  его  движении булавой,  -  кажется,  возвысился он
своим могучим телом над  всей землей и  видит всю  ее,  от  края до  края,
уверенно ведет народ к цели, которую видит только он один.
     И что-то неуловимо близкое есть в этих людях,  которые самоотверженно
идут за ним. Их отвага и презрение к смерти удивляют, их тело, кажется, не
чувствует боли,  ибо не слышал Селим никогда ни стона их,  ни вопля, разве
только крик в бою,  а стон -  в их печальных песнях,  что льются иногда во
время передышки,  ровные,  как степь,  протяжные, как потоки в буераках, и
мягкие, как молодая трава.
     <Неужели я тут родился?>
     Хан не спит.  Он все время мрачный -  хан думает.  Над чем? Почему он
приказал, завтра не вступать в бой?
     А что, если Селим, когда придет смена, на часок проберется в казацкий
лагерь и  посидит там с  казаками?  Какие они?  Прикоснулся бы к их рукам,
чубам,  взлетающим над головами,  словно змеи,  когда скачут они на конях,
послушал бы их речь...  Послушал бы песни,  прикоснулся к струнам бандуры.
На часок только, а потом вернется, ведь он служит хану...
     Спят  татары возле костров...  А  где  теперь Тимош?  Тимош недобрый,
жестокий...
     А  разве Селим виноват,  что он другой?  Почему Тимош тогда не сказал
ему ни единого доброго слова, не окинул ласковым взглядом? Как та женщина,
мать-ханым...  Кто  она?  Почему  смотрела на  него  с  такой  нежностью и
печалью? Так хорошо на сердце от ее взгляда...
     <Кто я?>
     Хан еще не спит... Идет смена охраны.
     Нет,  это не  часовые идут ему на  смену.  Освещенная бледным сиянием
луны,  показалась фигура  человека,  а  за  ней  еще  несколько  воинов  с
мушкетами на плечах.
     - Стой! Кто идет!
     - Посол его милости короля к хану великой орды Ислам-Гирею, - услышал
он  тихий,  вкрадчивый голос,  и  тотчас,  словно из-под земли,  вынырнули
сеймены и стали вокруг ханского шатра.
     ...В шатре Ислам-Гирея тихо шел совет с вечера и далеко за полночь.
     - Боюсь,  Ислам, что между двумя мечетями ты без намаза останешься, -
качал головой Сефер Гази, когда хан изложил ему свой замысел.
     - Полгода тому назад я не знал другого союзника,  кроме Хмельницкого,
- словно оправдывался перед учителем Ислам-Гирей.  Но знал Сефер, что хану
теперь не нужны советы бывшего воспитателя.  Гирей чувствовал свою силу, а
после  того,  как  подчинил  себе  ширинского бея,  ни  с  кем  больше  не
советуе