яжесть ханства,
поскакал  на  коне  к  Ашлама-сараю,   где  должна  была  ждать  его  юная
предсказательница из Мангуша.  <Пришла ли, отыскал ли ее Селим? - думал он
дорогой.  -  И что сказать ей,  чем вознаградить?  А может быть,  все-таки
спросить,  не желает ли она,  чтобы хан выполнил свое обещание?>  При этой
мысли  радостное  волнение  охватило  все  его  существо.   Словно  юноша,
Ислам-Гирей соскочил с коня и стремительно вошел в покои, раздвинув обеими
руками портьеры.
     Посреди комнаты стояла девушка.  Черные брови сошлись на  переносице,
лицо - бледное от волнения, черные как смоль волосы и темно-синие глаза.
     Она  стояла  с  открытым лицом,  застыв,  слегка  вздрагивая.  К  ней
подходил тот суровый и гордый хан, который небрежно бросал на головы людей
медные монеты. Ой, нет, не он... К ней подходил тот самый рыцарь, которого
она когда-то  встретила в  Ашлама-дере,  -  с  мужественным лицом,  острым
пылким взглядом, с выдающейся вперед бородой...
     Ислам-Гирей коснулся рукой ее лица и сказал, ласково улыбнувшись:
     - Я  не могу узнать тебя,  красавица.  Узнаю разве только твои глаза,
синие,  точно дарданелльские воды. Видишь, исполнилось твое пророчество, и
я готов уплатить тебе свой долг.
     - Медными монетами? - тихо спросила Мальва.
     - Я сделаю все,  что ты только пожелаешь.  Но денег, помню, я тебе не
обещал...  -  Ислам  в  минутном  раздумье потрогал бороду...  -  Я  тогда
сказал...
     - Ты сказал:  <Будешь моей третьей,  но первой женой>, - закончила за
него Мальва, не сводя с хана зачарованного взгляда.
     - Это  память  ума,  Мальва,  или  память  сердца?  -  спросил Ислам,
пораженный непосредственностью девушки.
     - Не знаю, не понимаю...
     - Ты бы согласилась стать моей женой?
     - О да!  Как же иначе?  Я ждала и верила, потому что эти слова сказал
мне рыцарь. Только мама ничего не знает...
     Хан повернулся к двери.
     - Селим!  -  позвал он.  -  Скачи в Мангуш и привези сюда ее матушку.
Скажи ей:  хан  кланяется в  ноги  матери самой очаровательной красавицы в
мире и просит прибыть в свои покои...
     Им  овладела страсть настоящей любви,  которой он  не  изведал до сей
поры.
     Он схватил Мальву на руки и прижал к себе.
     Впервые  в  жизни  Мальва  ощутила силу  и  сладость мужских объятий.
Инстинктивный женский протест овладел ею,  она  выскользнула из  рук хана,
обессиленная и жаждущая, как тогда - во сне на Чатырдаге.
     - Ты великий и  могущественный хан...  Но я  покорюсь тебе не потому,
что ты хан. Я люблю... Умоляю, не делай меня наложницей в гареме...
     - Не бойся, красавица моя. Завтра же мы сыграем свадьбу.
     Вернулся Селим.  Он был не таким,  как прежде.  В  глазах,  в которых
всегда светились преданность и  готовность в  каждый миг умереть за  хана,
появились тревога, волнение, печаль.
     - Хан, - сказал он, - ее мать... умирает.
     Мальва ахнула,  стремительно бросилась к выходу и побежала по ущелью.
- Перед  ее  глазами  мелькали  разноцветные  пятна:  все,  что  произошло
сегодня,  казалось ей теперь сном,  а  действительность ошеломила страшным
известием: умирает ее мать. Из-за нее, из-за нее, из-за нее...
     Вбежала  в  хату.  Стратон стоял  у  постели мрачнее ночи,  враждебно
посмотрел на Мальву.
     - Ты отплатила ей за все.  И за свое рождение,  и за то,  что не дала
тебе погибнуть в этой страшной неволе...
     - Умерла?!  -  закричала Мальва и упала на грудь матери.  -  Ой,  ой,
мама!
     Мать открыла глаза, с трудом прошептала:
     - Ты тут,  дитя?.. О, моя Соломия... Не плачь, не плачь, я не больна,
только  сердце  почему-то   не   слушается  меня.   Сколько  ему  довелось
претерпеть...  Я  завтра поднимусь.  И мы поедем на тихие воды...  к ясным
звездам...  О,  как  я  ждала этого дня!  У  нас  теперь есть грамота,  мы
свободны... Зачем ты пошла к ним, доченька?
     Мальва упала перед матерью на  колени,  прижалась лицом к  ее  желтой
руке.
     - Мама,  слышишь, мама... - Мария приподняла голову. - Выслушай меня.
Я ждала его... Разве я могла знать, что этим причиню тебе горе? Я полюбила
его  еще маленькой,  тогда он  не  был ханом.  А  ты  же  воспитывала меня
мусульманкой, я не могу тосковать о том, о чем тоскуешь ты, хотя и хотела.
Мне не известны ни ясные звезды,  ни тихие воды. Они у меня тут - в долине
Узенчика,  на вершинах Чатырдага,  на улицах Бахчисарая,  в его глазах. Но
тот край,  о котором ты печалилась,  не чужой мне,  потому что он твой.  И
если хан любит меня, разве он пойдет опустошать земли моей матери? Я люблю
его, мама. И ты не губи меня своей землей, как моя погубила тебя...
     Мальва рыдала и целовала руки матери. Мария приподнялась, опершись на
подушку локтями.  У  нее голова разрывалась от мысли о  том,  что тот хан,
перед которым она сегодня пала ниц,  должен стать ее зятем.  Тут что-то не
так...  Она  -  полковница Самойлиха -  теща  хана?  Окинула взором  хату,
посмотрела Стратону в глаза, ожидая от него совета. Но он не ответил на ее
немой вопрос.  Рыжие брови опустились до век,  в  его поблекших глазах она
прочла упрек.
     - О боже,  что я наделала! - схватилась она обеими руками за голову и
в отчаянии забилась на постели.
     В  пятницу перед обедом из Мангуша выехала крытая шелком,  украшенная
пальмовыми ветками арба.  Спереди сидел молодой кучер,  покрикивая на пять
пар  откормленных волов,  и  бросал  в  толпу,  высыпавшую  из  Мангуша  и
Бахчисарая в  ущелье  Ашлама-дере,  цветастые платочки.  Позади  арбы  шли
музыканты, играя на зурнах и чонгурах.
     Свадебная  процессия  остановилась  перед   летним  ханским  дворцом.
Навстречу ей  вышел  сам  Ислам-Гирей в  соболиной шубе.  Подошел к  арбе,
раздвинул шелковые  занавески и  вынес  на  руках  невесту,  в  золотистой
фередже и  яшмаке из  розовой турецкой кисеи.  Под  звуки  музыки,  шум  и
возгласы он пронес ее сквозь толпу людей и скрылся за воротами дворца.
     Мангушане постояли и  разошлись -  удивленные,  одни  с  завистью,  а
некоторые с  надеждой,  что,  может быть,  когда-нибудь защитит их молодая
султан-ханым Мальва.
     Мария и  Стратон не  провожали арбу,  не  пировали на свадьбе дочери,
остались дома.  Сидели,  охваченные страшным горем, в доме Стратона, таком
тихом, словно там лежал покойник.
     Семь башен Ор-капу навеки закрылись перед Марией на пути к Перекопу.
     До  сих  пор Мария не  замечала скал вокруг своей хижины.  Ведь у  их
подножия жило  только ее  тело,  только руки трудились,  добывая деньги на
ханскую грамоту,  а душа витала далеко от этих скал, и они не угнетали ее.
Теперь  же  скалы  сошлись,  сомкнулись белыми  ребрами.  Загородили узкий
проход, по которому она надеялась уйти с Мальвой в веселый родной край...
     Две  горы,   Анам-каясы  и  Балан-каясы...   Гора-мама  и  гора-дитя.
Когда-то, рассказывают старые татары, тут жила вдова с дочерью. Посватался
к  Зулейке разбойник,  и  пошла Зулейка ему  навстречу.  Увидела это мать,
закричала: <Стой! Лучше камнем станем!> И они превратились в две горы.
     О, если бы Мария обладала такой волшебной силой!
     Не  утешил  ее  и  богатый  ханский калым  за  невесту.  Десятикратно
вернулись Марии тяжким трудом заработанные деньги на грамоту.  Но кому они
теперь нужны?
     Минула  неделя,  другая,  и  собралась  старая  мать,  ханская  теща,
навестить во дворце свою дочь.  В черном одеянии и с темным лицом,  словно
тень,  подошла она к  закрытым железным воротам.  Ее  остановил стражник в
остроконечном шлеме, с бердышом в руке.
     - Куда ты, старуха?
     - Я к дочери, - сказала она, глядя в землю. - Она жена хана.
     - Ты?  Мать Мальвы-ханым?  -  удивился страж,  и  только теперь Мария
подняла на него глаза.
     Долго смотрела на воина и уже забыла, зачем пришла. Где-то она видела
этого  белокурого юношу,  однажды он  промелькнул перед  нею  и  почему-то
встревожил материнское сердце...  Ах,  это было давно,  когда покойный хан
Бегадыр отправлялся в поход на Азов, а они с Мальвой впервые пошли в горы,
убегая из  голодной степи.  Да,  да,  это тот самый,  похожий на  святого,
который охраняет матерь божию на скале у Успенского собора. Тогда Мария не
видела его глаз,  а  теперь они смотрели на нее холодно и неприступно,  но
такие знакомые,  такие знакомые.  Боже,  ведь у  него такие глаза,  как  у
Мальвы!
     Пораженная чудовищной догадкой,  Мария попятилась, протянула руки, но
они бессильно опустились.
     - Ты -  мать ханым Мальвы? - спросил еще раз Селим, уже мягче, но все
же с недоверием.
     - Да,  да...  -  прошептала она.  -  А ты,  ты кто?  - спросила она и
обессилела. - Кто ты?
     - Не полагается воину на службе разговаривать с  женщиной,  -  сурово
ответил Селим,  но не закрывал ворот,  стоял,  скованный безумным взглядом
этой незнакомой женщины.  -  Хорошо, - сказал он после минутной паузы, - я
доложу кизляр-аге, что к ханым пришла ее мать.
     - Кто ты?  -  не слыша его слов, спрашивала Мария. - Ради жизни твоей
матери, скажи, кто ты?
     - У меня нет матери.  У меня не было ее...  - ответил Селим, и печаль
тенью облачка промелькнула на его суровом лице и исчезла.
     - Кто  же родил тебя на свет?  Ведь должен был кто-то родить тебя!  -
воскликнула Мария,  и встревоженный Селим попятился к воротам. - Нет, нет!
Не  закрывай,  умоляю!  - упала на колони Мария.  - Скажи мне только одно:
откуда ты пришел сюда?
     Селим поднял ее с земли, ласково промолвил:
     - Женщина,  у тебя помутился разум,  уходи отсюда.  Не принуждай меня
звать сюда евнухов,  чтобы прогнали тебя.  У тебя, наверное, большое горе,
ты  ищешь своих детей.  Их  тут нет.  Ханым Мальва родом из Мангуша,  меня
зовут Селим,  а моя мать - старая цыганка Эмине из Салачика. Тут нет твоих
детей.
     - Но  ты-то  не  цыган,   а  белый!   -  уцепилась  Мария  за  кольца
закрывавшихся ворот.
     Мария овладела собой.  Шла  по  мощеной улице,  невольно ускоряя шаг,
мимо  греческих  и  армянских  магазинов,  не  слыша  зазываний продавцов,
наталкивалась на женщин, спешивших на базар в Салачик, и остановилась лишь
возле цыганских хижин и темных входов в пещеры.
     - Скажите,  где живет старуха Эмине?  -  спрашивала она.  - Где живет
Эмине?
     Ей указали на крайнюю пещеру.
     Морщинистая,  с распущенными седыми волосами ведьма вышла из пещеры и
выставила  свои  костлявые пальцы,  словно  хотела  ими  вцепиться в  лицо
непрошеной гостьи.
     - Что ты ищешь тут? - прошипела она.
     - Ты Эмине?  -  спросила Мария,  и в памяти возник цыганский табор на
околице села;  сдавила грудь старая,  уже забытая боль,  от  которой Мария
чуть не лишилась рассудка, когда пропал из сада ее маленький Семенко.
     - Я  больше не  ворожу,  -  забормотала старуха.  -  Иди вон туда,  -
указала рукой на вход в пещеру. - Там моя дочь.
     - Нет,  нет,  я  пришла не ворожить...  Но у  меня есть деньги,  и  я
заплачу тебе...  Скажи,  откуда у  тебя  появился Селим,  который служит у
хана?
     Глаза  у  старухи беспокойно забегали и  остановились.  Она  пронзила
Марию недоверчивым взглядом и повернулась, не ответив.
     Мария схватила цыганку за руку.
     - У меня есть золото, Эмине! Скажи, ты же с Украины привезла его?
     - Мы люди кочевые и бывали всюду.  Я не могу припомнить,  откуда этот
парень, которого хан купил у меня.
     Мария отвязала от шеи мешочек.
     - Тут много золота.  Я отдам тебе все,  если скажешь,  ведьма,  где и
когда украла этого ребенка, который был белым, как пена на молоке, а глаза
у него были синими, как незабудки...
     - Уходи, женщина, - прошамкала Эмине, сочувственно взглянув на Марию.
- Не ищи утраченного. Он все равно уже не твой, даже если ты его родила...
     Мария  поплелась назад.  В  голове шумело,  клещами сдавливало виски.
Пошла обратно во дворец.
     Открылись парадные ворота. Верхом на конях выехали безбородые евнухи,
а посредине -  тоже на коне - жена хана в парчовой чадре. Узнала Мария, но
не тронулась с места,  не поднялась.  Это не ее дочь,  не Мальва -  совсем
чужая женщина со знакомым лицом. Тут все ненастоящее: и то, что, возможно,
ее сын охраняет хана,  и  то,  что Мальва стала ханской женой,  и то,  что
Мария Самойлиха сидит,  словно нищая,  у  ворот дворца...  <Разве все  это
может быть правдой? Нет, это не мы.
     Мальва остановила коня,  увидев мать, сидящую, согнувшись на мостике,
и радостно улыбнулась, прижалась к ней.
     И только теперь Мария почувствовала,  как с ее груди сползает тяжелый
камень  скорби,  как  начал  проясняться утомленный  мозг  и  возвращаться
утраченный покой.
     <Где-то,  наверное, живет еще один янычар. Служит убийцам отца. Разве
я могу уйти от них?>
     Марию охватило чувство покорности,  угасали мечты,  надежды, не стало
Самойлихи.  Сидела,  съежившись у  чужих  ворот,  словно бездомная собака,
ищущая на развалинах потерянных ею щенят.
     - Я  собралась  к  тебе,  мама,  -  услышала  Мария  голос  Мальвы  и
почувствовала прикосновение ее теплых рук к лицу. - Как поживаешь? Здорова
ли ты? Почему до сих пор не приходила ко мне?
     - Хворала я...  А ты,  доченька, счастлива? - спросила мать, не глядя
на Мальву,  чтобы не видеть ее в  чужом одеянии,  а  только слышать родной
голос, чувствовать прикосновение дорогих рук.
     - Счастлива,  хан  любит меня,  -  пролепетала Мальва,  и  тогда мать
посмотрела  на   нее,   потому  что  какая-то  тревожная  недоговоренность
улавливалась в  ее  словах.  Не почувствовала ли пташка себя невольницей в
золотой клетке?
     Мальва заметила тревожный взгляд матери и улыбнулась:
     - Я, мама, счастлива, лишь бы только ты не убивалась...
     - Не беспокойся обо мне.  Я  буду жить вместе со Стратоном в Мангуше.
Коль уж  оторвалась от  своего родного угла,  так и  помирать придется под
чужим забором...  А  Стратону будет легче со мной...  И  тебе...  -  Мария
глянула на воина, стоявшего у ворот, прошептала: - И мне тоже...
     - Ты не плачь, мама, - Мальва обняла Марию.
     - Почему-то слезы сами текут.  -  Мария поднялась,  показала рукой на
Селима. - А ты его знаешь?
     - Знаю. Это любимец хана, самый близкий его страж.
     <Оба ханские. Оба янычары... Дети, дети, мальвы мои поблекшие>.
     Со  страхом,  сжимая губы,  чтобы не  разрыдаться,  Мария подходила к
Селиму. Селим виновато улыбнулся:
     - Прости,  старуха. Ты какая-то странная, и я не поверил, что ханым -
твоя дочь.
     Мария прикоснулась к его плечу:
     - Я  не обижаюсь на тебя.  Я  буду часто приходить,  а ты...  ты хоть
иногда улыбайся мне...  Не удивляйся, почему я спросила, кто твоя мать. Ты
напомнил мне моего сына, брата Мальвы, его украли у меня, когда он был еще
младенцем...  -  Мария прикрыла рукой уста,  ибо  увидела,  как  вздрогнул
Селим, как глаза его впились в лицо женщины, а в руках задрожал бердыш.
     - Хан выезжает!  Великий хан Крымского улуса Ислам-Гирей! - прозвучал
громко голос во дворе.
     Селим выпрямился, евнухи подхватили Мальву на руки, усадили на коня.
     Мария  тенью промелькнула вдоль высокой стены и  незаметно исчезла за
углом.


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

                                            Мир развивается сам по себе, и
                                        никакой  тиран его не изменит и не
                                        остановит.
                                                                  Авиценна


     Меддах Омар отправился из Скутари в  дальнюю дорогу -  в Адрианополь.
Старец знал,  что  это  путешествие будет  последним в  его  жизни:  годы,
которым забыл счет,  склоняли его все ниже к земле, дряхлое тело просилось
на вечный покой.  Но ум протестовал против такой смерти, которая неминуемо
приходит к человеку. Омар стремился оборвать нить своей жизни там, где она
могла бы хоть на мгновение осветить путь другим своим последним пламенем.
     Он не верил в победу повстанцев,  которые отважно решились напасть на
бывшую столицу Османской империи,  но  все  равно шел к  ним.  Он  заранее
предвидел смерть вожака кызылбашей Кер-оглы,  но  знал,  что предотвратить
восстание невозможно,  как нельзя вычеркнуть ни  одного дня из  года.  Ибо
развитие нового мира от  рождения до победы -  это цепь попыток и  упорных
стремлений,  в  которых старое служит для  того,  чтобы из  него вырастало
новое.
     Ведь  смерть  ювелира Хюсама  не  прошла бесследно.  Поэтому и  Омару
грешно уходить, не оказав помощи борющимся за правду.
     Видимо,  такова  уж  воля  всемогущего  аллаха,  а  может  быть,  это
благодарная  судьба  подлинных  служителей  искусства,   творения  которых
оцениваются после кончины.  То  ли при жизни художник собой заслоняет свой
труд,  то  ли просто не верят люди,  что этот,  на вид ничем не выдающийся
человек, который не умеет так гордо, как придворные певцы, стоять рядом со
всесильными мира сего, может быть великим. Но вот уходит он, оставляя свои
мысли в песне, в затейливой росписи на вазе, в капители мраморной колонны,
и спрашивают тогда люди: <Что это за чародей?> Пытаются вспомнить его имя,
расспрашивают друг у  друга,  и  на  помощь непомнящим приходят всезнающие
придворные,  которые травили художника при  жизни,  и  говорят:  <Это  наш
великий предшественник>,  чтобы хоть как-нибудь примазаться к  бессмертию,
коль его бессмертных творений при жизни убить не могли.
     Кто  знал  старого ювелира Хюсама?  Не  помнил  его  покойный Амурат,
который   носил   инкрустированный  жемчугом   сагайдак   работы   Хюсама,
безразличны были имамы мечети Айя-София к тому, кто каким-то чудом написал
стих корана на бадахшанском рубине,  украшающем михраб; не знал кафеджи на
Бедестане мастера,  сделавшего чаши из  яшмы,  в  которые он  наливал вино
знатным иностранцам.  Да  и  поверил ли  бы  кто-нибудь из  них,  что  это
творение  чудодейственных  рук   согбенного  старца,   который  стоит   за
соломенным  стулом  у   ворот   Бедестана,   затравленный  и   презираемый
уста-рагином ювелирного цеха?
     Но  вдруг не  стало Хюсама.  Алимовы головорезы выволокли изувеченное
тело нищего, продававшего искусные изделия с драгоценными камнями да еще и
посмевшего поднять  руку  на  чорбаджи первой  янычарской орты,  за  стены
базара и приказали сторожам зарыть старого пса.
     А  потом случилось то,  чего никто не  предвидел.  Умерла Нафиса,  не
дождавшись своего  мужа,  мастерскую Хюсама  ограбили цеховые  ювелиры,  и
невиданные ценности появились в  самых богатых магазинах Бедестана.  Купцы
удивлялись,  восхищались,  чужеземцы спрашивали,  кто их создал. Сказано -
шила  в  мешке не  утаишь.  Поползли слухи о  том,  что  продаются изделия
покойного  скутарского  ювелира   Хюсама,   который   смастерил  Сулейману
Великолепному султанский трон  и  перстни которого носила  сама  Роксолана
Хуррем.  Неимоверно подскочили цены на  его изделия,  торговцы размахивали
золотыми браслетами,  подбрасывали на руках медальоны и амулеты,  продавцы
посуды  вызванивали  по  серебряным  тарелкам  и   кофейникам,   призывая:
<Покупайте,   покупайте,   это  изделия  Хюсама,  знаменитого  Хюсама!>  А
проходимцы подделывали роспись Хюсама и  тоже расхваливали товар,  не зная
толком, на чьем имени они зарабатывают.
     И  возможно,  Хюсам  был  бы  посмертно возведен  в  сонм  придворных
ювелиров,  если бы не один нищий,  что сидел на базаре в  день султанского
торжища напротив Хюсама. Он узнал Хюсама в тот момент, когда чорбаджи Алим
вонзил в его горло ятаган.  Нищий долго молчал,  боясь расправы янычар, но
все-таки  шепнул кому-то,  что  Хюсам умер не  своей смертью,  а  от  руки
янычара,  кто-то другой вспомнил последний вопль старика и догадался,  что
чорбаджи первой орты был воспитанником ювелира,  -  и среди людей поползли
разные слухи,  превращаясь в  легенды.  Народ теперь желал знать о  Хюсаме
все, соотечественникам славного мастера как бы хотелось смыть с себя пятно
за равнодушное отношение к