соты  одной  из них
открывается  панорама   раскинувшегося   города,   притаившегося,   словно
сколопендра,  между скалами.  Бахчисарай простирается от пышного с зеленой
крышей ханского дворца и устремляющихся в заоблачную высь минаретов  вниз,
к  гнилой реке Чурук-су.  Крохотные,  отгороженные каменными стенами сакли
жмутся,  наталкиваясь одна  на  другую,  теснятся  возле  невольничьего  и
соляного рынков,  у подножия Топ-кая, и, словно напуганные шумом и криком,
расползаются по ровной  степи,  набожно  склоняясь  перед  величественными
ротондами ханских усыпальниц в Эскиюрте.  Вверх,  по берегу реки Чурук-су,
городу подниматься труднее.  Скалы сходятся все ближе,  сближаются,  давят
одна  другую,  загораживая  вход в караимскую крепость Чуфут-кале;  саклей
становится все меньше,  они совсем исчезают, город зарывается в пещеры, но
упорно  тянется  по ущельям Мариам и Ашлама-дере до тех пор наконец,  пока
его не остановят горы.
     _______________
          * Т а т ы - вероотступники (татар.). Так степные татары называли
     татар горных.

     Бахчисарая не видно и не слышно, его видят разве только орлы, которые
парят под задымленным небом. Да еще всадник, стоящий на скале Топ-кая.
     На скале Топ-кая стоит всадник в  белой чалме и  в ярко-желтом плаще,
освещенный золотистыми лучами заходящего солнца. Остроконечная раздвоенная
борода и  нос с  горбинкой вытянуты вперед,  орлиные глаза всматриваются в
сумрачные горы.  Темно-буланый аргамак замер под ним,  готовый к безумному
прыжку в пропасть.
     Это  младший  брат  хана,  военный министр Ислам-Гирей.  Он  вернулся
сегодня из Перекопа в  свой дворец в  Ак-мечети* и  теперь едет к старшему
брату  Бегадыр-Гирей-хану  доложить  о  том,  что  восстановление крепости
Ор-капу закончено.  Едет один, без охраны. Он многие месяцы был оторван от
политической жизни  страны  и  не  знал,  какие  за  это  время  произошли
изменения.
     _______________
          * А к - м е ч е т ь  - нынешний Симферополь.

     Ислам-Гирей донесет хану,  что  укрепления на  перешейке надежные,  и
промолчит,  что  для этих укреплений необходимы новые и  надежные войска и
храбрый хан,  который, кроме пера, умел бы крепко держать в руках булатный
меч.  Подумает,  но  не  скажет и  о  том,  что,  кроме Перекопа,  который
преграждает путь  неверным,  пора  наконец  позаботиться об  укреплении  и
южного  побережья,   захваченного  единоверными  турками.   Богобоязненный
властелин Крыма, автор сентиментальных стихов Бегадыр-хан отличается еще и
своей жестокостью.  После того  как  султан Амурат IV  задушил в  Стамбуле
непокорного Бегадырова предшественника Инает-хана,  он поклялся <ни на шаг
не  сходить  с  пути  беспрекословного послушания султану>  и  выдавать на
расправу каждого, кто осмелится не подчиниться воле падишаха.
     Ислам-Гирей повернул коня  и  медленно начал спускаться вдоль ущелья,
похожий  в  лучах  заходящего  солнца  на  величественный монумент  воина.
Скользнул взглядом по  долине -  греки  закрывали лавки,  кричали армяне в
своем квартале,  татары застыли у своих саклей в молитве.  Темнела зеленая
крыша дворца,  и  тихо было в  ханском дворе.  Очевидно,  хан  молится или
сочиняет стихи о соловье,  влюбленном в розу: в такие минуты безмолвствует
стража  и,  словно  тени,  бесшумно ходят  по  площади ханские гвардейские
сеймены*.
     _______________
          * С е й м е н ы  - ханские стрельцы, татарские янычары.

     Ислам зловеще захохотал,  даже конь шарахнулся в сторону.  Он натянул
поводья так,  что конь встал на дыбы.  Стоявшие внизу люди ахнули: что это
за безумец, намеревающийся перескочить через пропасть на ханское подворье?
Всадник повернул влево -  нет,  еще не время -  и быстро скрылся за горой,
спускаясь к цыганскому предместью Салачика.
     От Салачика вдоль северных стен крепости Чуфут-кале  узким  коридором
тянулось в горы ущелье Ашлама-дере.  Вход в ущелье преградил летний дворец
хана Ашлама-сарай,  весь утопающий в зелени садов, а рядом будто вросшая в
землю духовная школа Зинджирлы-медресе.
     Здесь когда-то учился Ислам-Гирей...
     Вай-вай, когда это было... Над воротами медресе, помнит, висела дугой
цепь -  зинджир:  кто заходил в ворота,  должен был наклониться,  чтобы не
удариться головой о нее,  - склониться перед величием науки и религии. Эта
цепь все  время напоминала о  том,  что ты  ничтожный червь в  сравнении с
мудростью твоих предков.
     В   Зинджирлы-медресе  Ислама  учили  поклоняться  аллаху  и  яростно
ненавидеть неверных.  И  он  горел  желанием испытать сталь своей сабли на
головах гяуров, насладиться в конце концов свободой...
     Под Бурштином, на Покутском шляху, впервые с глазу на глаз встретился
с  казаками,  скрестилась сабля  ханского сына  с  саблей гетмана Григория
Черного*. Ослабела рука, схватили чубатые казаки юного Ислам-Гирея.
     _______________
          * Г р и г о р и й  Ч е р н ы й  - гетман,  под предводительством
     которого казаки разгромили татар под Бурштином в 1629 году.

     И тогда другую школу проходил Ислам.  Казаки передали его полякам,  у
которых он  целых семь  лет,  ожидая выкупа,  изучал при  варшавском дворе
тонкости европейской дипломатии.
     Стоит ли жалеть о тех годах?  Бушевали,  правда, войны над Европой, а
окрепшие руки жаждали меча,  по  ночам снились оседланные кони,  волнистая
ковыльная степь,  и шум боя будил его среди ночи. Не было коней, не было и
оружия - остались лишь мечты и злость.
     Вокруг ненавистные гяуры.  Будь то  казак,  лях или француз.  Все они
заклятые враги мусульман,  арабов.  Если бы его воля и  сила,  рубил бы их
всех подряд и оставлял бы после себя горы голов, как это делал Тимур.
     Однажды зашла речь о  том,  что в  Варшаве на  рыночной площади будут
четвертовать казацкого атамана Сулиму,  вожака  казаков,  охранявших южные
границы Речи Посполитой,  -  это  они спасли Польшу от  турок под Хотином.
Шляхта будет четвертовать казацкого атамана? За что?
     Ислам-Гирей  видел  эту  казнь.  Пятерых казаков и  их  гетмана,  так
похожего на Григория Черного,  вывели на площадь, и палач отсек им головы.
За Кодак,  за крепость на Днепре,  которую они разрушили.  А  потом шляхта
глумилась над их  телами,  их четвертовали и  выставили на шестах.  И  еще
увидел ханский сын в глазах казаков страшную ненависть - о, это не та, что
светилась в глазах, когда их сабли высекали искры в бою под Бурштином! Это
был гнев,  порожденный несправедливостью.  И  ни одного вопля,  ни единого
стона...
     Долго  думал  после  этого  Ислам.  Видимо,  Ляхистан  не  монолитное
государство,  и Кодак, как нарыв, въелся в казацкое тело... Не так же, как
и  турецкий гарнизон в  Кафе?  Разве  турецкий султан  не  казнит крымских
ханов,  не  считаясь  с  тем,  что  они  защищают  мусульманские земли  от
неверных?
     Зинджирлы-медресе...  О,  тогда Ислам был еще свободен от честолюбия,
еще не терзала его душу жажда власти,  и не было мыслей о том, кто он сам,
что  представляет собой  его  родина и  какая она.  Тогда рука  тянулась к
сабле,  а  голова склонялась перед величием науки и религии.  Ныне же руки
тянутся к  бунчукам и  трону.  И взлетает над головой,  как петля,  другая
зинджир -  плеть Османов, которая напоминает будущему полководцу, чтобы не
слишком расправлял свою спину. Как вырвать трон из крепкой железной петли?
Кто отважится? Бегадыр - слюнявый стихоплет и трус? Нет, не он!..
     Пришпорил коня,  из-под  его копыт полетели камни на  крыши цыганских
халуп, прилепившихся под отвесной скалой.
     Предвечерняя  прохлада  выманила  цыган  из  пещер.  Они  уселись  за
дастарханом, уставленным кувшинами и фильджанами. Старая цыганка разливала
вино,  два  музыканта в  бараньих  шапках  наигрывали веселую  мелодию  на
цитрах,  маленький полуголый цыганчонок плясал,  и  довольно улыбались две
молодые цыганки с распущенными волосами и с длинными люльками в руках.
     Очевидно,  Ислам-Гирей проехал бы мимо,  не обратив внимания на такой
обычный для цыган отдых, но среди них он заметил плечистого парня с русыми
волосами,  который стоял у  входа в  пещеру.  Он не был цыганом.  Одетый в
красный кафтан с  голубым кушаком,  он  походил на  казака.  Откуда он мог
появиться здесь?
     Это  заинтересовало Ислам-Гирея.  Неужели прибыли послы от  казаков в
посольский стан Биюк-яшлаву,  находившийся недалеко от Бахчисарая,  и  это
один из них пошел развлечься к цыганам?
     Он  остановил коня,  музыканты умолкли.  Цыгане склонили головы перед
ханским сановником. Они знали его в лицо. В этот момент из пещеры вылетела
орава  ребятишек,  они  окружили  калгу-султана,  протягивая руки.  Старая
цыганка цыкнула на  голозадую малышню,  но Ислам улыбнулся и  бросил детям
горсть медных монет.  Поднялся крик и  тут же  утих,  к  сыну хана подошла
молодая цыганка.
     - Дай руку, я предскажу твою судьбу, рыцарь.
     Глаза Ислама встретились с черными глазами красавицы.
     - Мне  еще  рано обращаться к  ворожеям,  роза Индии.  Я  позову тебя
тогда,  когда  сам  начну  решать  свою  судьбу,  но  не  для  того  чтобы
предсказала ее,  а  чтобы  пожелала  мне  счастья.  Такие  уста  не  могут
предсказать беды...  Но  ты  скажи мне,  что это за  джигит стоит вон там?
Откуда он тут появился?
     Смущенная девушка попятилась назад,  и  вперед вышла согбенная старая
цыганка с лицом ведьмы.
     - О нем ты спрашиваешь,  эфенди,  пусть аллах благословит твое имя? -
взглянула исподлобья и  показала рукой  на  парня,  неподвижно стоявшего у
пещеры.
     - Да, о нем.
     - Это... это мой сын, - ответила цыганка, запинаясь.
     - Врешь,  старая ведьма!  - крикнул Ислам. - А ну-ка, подойди ко мне,
молодец,  и поклонись, - обратился он к парню. - Ты почему не склонил свою
голову передо мной?
     Парень не спеша подошел к Ислам-Гирею и сказал:
     - Мне никто и  никогда не говорил,  что нужно кланяться всадникам.  А
голову я склоняю ежедневно, выпиливая бодрацкий камень возле Мангуша.
     - Кто ты такой?
     - Не знаю,  кто я  такой.  Зовут меня Селим,  и я не похож на них,  -
кивнул он в сторону цыган.  -  Но вырос я в этой пещере, тут ем, и меня не
бьют.
     - Эта цыганка твоя мать?
     - Я не знаю, что такое мать.
     - Послушай,  старуха. - Ислам-Гирей повернулся к цыганке. - Откуда он
у  тебя?  Это же  не  твой сын.  Для кого растишь его?  Продай мне его,  я
заплачу за него не меньше, чем дадут тебе на рынке.
     - Я не для продажи воспитывала его,  эфенди. Там платят за людей, как
за скот,  - за упитанность, за силу. Его же я отдам тому, кто умеет ценить
еще и рыцарский дух.
     - А приобретал он этот рыцарский дух на бодрацких каменоломнях?
     - Если он дан человеку от рождения,  то не пропадет и в темнице. А ты
присмотрись к  нему.  Сын  казака,  вскормленный грудью свободной цыганки,
должен быть рыцарем. Он с Украины, эфенди.
     - Ты хорошо умеешь расхваливать свой товар,  сова,  и  знаешь,  перед
кем, - улыбнулся Ислам-Гирей. - Но если я не куплю его, то больше никто не
даст тебе хорошей платы.  Что ты  будешь делать с  ним?  Цыгане не  держат
рабов, просить милостыню ты его не научила и сыном тоже не назвала.
     - Когда-нибудь продам хану.
     - Хану? Но ведь хан есть.
     - Такому, которому нужны не скопцы, а рыцари.
     - Язык твой, ведьма, злой. Твое счастье, что сердце мое не испытывает
гнева. Отдай мне его, я нуждаюсь в рыцарях.
     - Ты не хан, вельможа...
     - Тогда возьми мою  руку  и  поворожи.  Если наворожишь мне  ханство,
тогда возьму твоего джигита даром, если же не наворожишь - голову снесу!
     Старуха склонилась к земле, но на ее лице не видно было страха.
     - Знаменитый вельможа,  - промолвила она, - властелин, который грабит
своих подчиненных,  -  плохой властелин.  Народ боится его,  но  не любит.
Такой хан проигрывает битвы.  А  за  тобой когда-нибудь пойдет народ.  Это
говорю я -  старуха Эмине,  которой уже перевалило за восемьдесят. Говорю,
не глядя на руку.
     Ислам-Гирей  вытащил  из-за  пояса  мешочек,  позвенел  им  и  бросил
цыганке. Она ловко подхватила его, глаза ее засияли.
     - Это за рыцаря. А за гаданье?
     Калга-султан сурово посмотрел на цыганку,  но полез за пояс и  бросил
ей в лицо горсть золотых дукатов.
     - Завтра приведешь его ко  мне в  Ак-мечеть.  -  А  потом обратился к
юноше:
     - Ты, юноша, хочешь стать моим воином?
     - О да! - восхищенно ответил Селим.
     Ислам-Гирей пришпорил коня и поскакал,  минуя Ашлама-сарай и медресе,
к главному ханскому дворцу.
     Остановился на  мосту  у  ворот.  Два  медных  дракона над  воротами,
которые  уже  сто  лет  перегрызают друг  другу  горло,  блестели в  лучах
заходящего солнца,  напоминая тем,  кто входит в ханский двор,  что именно
это  является гербом Гиреев,  и  пускай будет осторожным каждый вступающий
сюда: военный министр или простой воин.
     Оставив коня  у  ворот,  калга-султан важно направился в  опочивальню
хана.  Поднялся по лестнице наверх,  минуя часовых у  каждой двери;  дверь
ханской опочивальни открылась сама - за ней стояли, скрытые в нишах, немые
рабы.
     Бегадыр-хан  сидел  на  подушке посреди комнаты,  в  чалме с  зеленым
верхом,  в  голубом кафтане.  Он приготовился к приему брата,  но лицо его
было бледным,  даже желтым и  чем-то  встревоженным.  Ислам-Гирей подумал:
видно,  недолго проживет этот анемичный меланхолик.  Снял с головы тюрбан,
бросил его  на  пол,  наклонился к  брату и  поцеловал полу  его  кафтана.
Бегадыр вяло кивнул Исламу, разрешив ему сесть напротив.
     - Ор-капу  укреплен,  хан,  -  доложил Ислам-Гирей.  -  Десять  башен
отстроили заново,  ворота обили железом -  ни  одна живая душа не  пройдет
через них. С севера Крым в безопасности...
     Бегадыр-Гирей сидел, свесив голову. Казалось, он не слушал Ислама.
     - Гонец сегодня прибыл из Стамбула,  -  промолвил он спустя некоторое
время. - Амурат умер.
     Несдержанный и горячий Ислам вскочил на ноги.
     - Он же бездетный! - сорвалось с его уст.
     Бегадыр встревожился, посмотрел на немых рабов, прошептал:
     - Не верь сегодня даже мертвым,  Ислам.  А султан будет.  Род Османов
еще существует. Завтра опоясывают мечом Ибрагима...
     Бегадыр  всматривался  в   глубокие  глаза  брата.   Ожидал  от  него
удивления, возмущения или даже смеха.
     Но  костлявое лицо калги-султана стало непроницаемым.  Только хищные,
злорадные огоньки на миг вспыхнули в его черных глазах и тут же погасли.


                               ГЛАВА ПЯТАЯ

                                            Сказал Пророк, - пусть над ним
                                        будет  мир:  <О вы,  стремящиеся к
                                        власти,  спросите себя, кого и что
                                        вы любите?>
                                                                Из хадисов


     Стамбул ожидал коронации нового султана и  жил в  напряженной тишине.
Млели на  солнце кипарисы,  устремлялись вместе с  ними  к  небу  минареты
Айя-Софии,   по  ту  сторону  залива  притихла  всегда  шумная  Галата,  а
султанский дворец Биюк-сарай притаился, словно перед прыжком, на холмистом
клине между Босфором и Золотым Рогом.
     На  третий день  после смерти Амурата с  самого утра стали собираться
люди возле Ат-мейдана*.  Они  устремляли свои взоры к  султанскому дворцу,
окутанному теперь тайной.
     _______________
          * А т - м е й д а н  - стамбульский ипподром.

     В  полдень Ибрагим,  в  султанском одеянии,  выезжал в  сопровождении
анатолийского и румелийокого кадиаскеров в Биюк-сарай.  Впереди на буланом
жеребце гордо скакал ага янычар Нур-Али.
     Три  дня  в  Малом дворце на  Петрони*,  где  обучаются военному делу
молодые  янычары,  готовили нового  султана  к  вступлению на  престол.  С
Ибрагимом занимался шейх-уль-ислам. Учил его ритуалу коронации, советовал,
как ему вести себя в первые дни правления.
     _______________
          * Один из кварталов Стамбула.

     Ибрагим,  словно новорожденный, не знал ничего - ни жизни султана, ни
жизни простых людей.  Еще  шестилетним мальчиком его отлучили от  матери и
увезли в Бурсу,  где он,  едва став подростком,  познал греховную прелесть
разврата и  пьянства.  Сын султана паясничал в  кафеджиях,  на улицах и  в
цыганских притонах,  пока  Амурат не  заключил его  в  темницу,  чтобы  не
позорил султанский род.
     Удивительна судьба престолонаследников.  У нее нет середины -  только
небо и ад, золотой трон или вонючая тюрьма.
     Регель знал,  зачем  готовится этот  спектакль с  Ибрагимом,  -  надо
спасать династию. В душе же он противился: как можно полуидиота опоясывать
мечом Османа? Ведь все, даже валиде, называли его юродивым.
     Шейх-уль-ислам долго присматривался к жалкому Ибрагиму - он напоминал
стебелек проса, выросший в подвале. Бледная, даже прозрачная кожа на лице,
робко  сжатые губы,  но  глаза  -  нет,  не  безумные,  какие-то  наивные,
мальчишеские,   и  выслушивает  он  советы  верховного  душепастыря,   как
прилежный ученик в медресе. Его все интересовало, странно, непривычно было
слышать даже человеческий голос после стольких лет  одиночного заключения.
Он хорошо запоминал, что должен сказать, когда его опояшут мечом, довольно
быстро выучил на память речь, с которой нужно обратиться к янычарам.
     - Ты должен быть осторожен с  янычарами и  пока что во всем слушаться
великого  визиря  Аззема-пашу,  который  знает  все  подробности  и  тайны
государственной жизни...
     - Да, эфенди...
     <Его можно научить быть и ремесленником,  и имамом, - подумал Регель,
когда подготовка спектакля коронации нового султана была закончена.  -  Он
еще  ребенок.  Но  дозревать  будет  на  султанском  троне.  Что  из  него
получится?>
     ...Ибрагим крепко держался за  поводья,  сидя  на  ретивом персидском
рысаке,  наклонившись вперед,  чтобы не  пошатнуться и  не упасть;  редкая
белесая  бородка  торчала  словно  приклеенная;  султанская  чалма,  втрое
большая,  чем его маленькая голова,  сгибала тонкую шею. Ибрагим испуганно
водил глазами -  кто-то  в  толпе прыснул со  смеху,  вспомнив,  очевидно,
величественного  Амурата,   и  пролилась  первая  кровь  в  жертву  новому
падишаху.
     Обескураженный жалким видом султана, народ молчал. Но вдруг прозвучал
чей-то  зычный  голос:  <Слава султану султанов солнцеликому Ибрагиму>,  а
затем -  вначале недружно,  а спустя некоторое время удивительно слаженным
хором -  повторила этот клич толпа,  раз,  второй; призыв, видимо, обладал
гипнотизирующей силой,  потому что  люди  стали повторять его  все  чаще и
громче,  до  беспамятства выкрикивали хвалу  тому,  которого  готовы  были
осмеять.
     Открылись главные ворота дворца,  Ибрагим с  почетным караулом въехал
во  двор,  посреди  которого стояла  христианская каплица,  вынесенная еще
Магометом Завоевателем из собора святой Софии.  Здесь все,  кроме султана,
слезли с  коней,  янычар-ага провел султанского коня ко вторым воротам,  в
которые Ибрагим вступил один.  За  этими  воротами,  на  подворье,  стояли
спахи,  выстроенные в  два  ряда.  Султан между ними должен был  пройти до
дверей селямлика*. Он сделал несколько шагов, но, почувствовав, как у него
начали дрожать колени,  оглянулся -  эскорта сановников не было,  с  обеих
сторон на  него  смотрели каменные лица  вооруженных воинов,  и  среди них
Ибрагим был один.  Страх парализовал его мышцы, спазмы сдавили горло. Ведь
его  снова отдали стражникам,  и  эти двери,  к  которым он  должен пройти
сквозь ряды спахиев,  ведут не в  султанские хоромы,  а...  в  тюрьму!  Он
испуганно  поглядывал  то  на  один,  то  на  другой  ряд  воинов,  а  они
почтительно склоняли головы  -  и  у  Ибрагима немного отлегло от  сердца.
Поспешно прошел между  рядами,  побежал по  ступенькам,  дверь открылась и
тотчас  закрылась  за  ним.  Ибрагим  натолкнулся на  ужас