Высокий черноусый Алим  стоял на  правом фланге.  Он  сегодня наконец
получил янычарские регалии -  это означало, что ему полностью доверяют. Но
последнее слово имама неприятно кольнуло в  сердце -  показалось,  что  на
него,  именно  на  него  обращены  сотни  глаз.  Повернул голову  влево  и
успокоился: ученики смотрели на янычар-агу, подходившего к их рядам.
     И  тут  сзади  послышался  злобный  шепот,   очевидно,   адресованный
янычар-аге, но вспыхнуло румянцем смуглое лицо Алима...
     - Байда...
     Это  кто-то  из  поляков.  Именем Байды Вишневецкого,  который погиб,
подвешенный на  крюке  в  крепости  Эдикуле,  польские янычары  оскорбляли
украинских.  Это было самое тяжкое оскорбление.  Алим сжал эфес сабли и  с
трудом сдержался, чтобы не освятить ее кровью.


     - Байда...  -  повторил чорбаджи Алим,  и тогда в его мозгу вспыхнуло
ужасное воспоминание.
     Он  осушил  еще  одну  чашу  вина,  чтобы  залить,  утопить  его,  но
безголовая фигура в  окровавленном фередже не  исчезала,  стояла перед его
глазами, как недавно во сне. От этого призрака хотелось бежать из казармы,
но вдруг янычары насторожились,  заметив,  как побледнел их чорбаджи-баша.
Алим напряг силы и пристально посмотрел на видение.  И тогда почувствовал,
что больше его не  боится.  Вчера в  его жизни произошло событие,  которое
оправдывало непростительный грех,  и  это привидение явилось теперь не для
упреков, а для утверждения власти Алима, силы и жестокости. Ибо отныне эти
качества, а не жалкие угрызевия совести будут вести его в жизни.


     Случилось это в Багдаде. Рано утром Амурат, выслушав от меддаха Омара
зловещее толкование сна,  пришел в ярость.  Вместо того чтобы снять голову
пророку, он приказал штурмовать стены города и сам бросился в бой.
     Алим одним из  первых взобрался на  стену.  То ли его вела туда жажда
битвы и славы,  то ли ненависть к персам,  но за что?  А может быть, гнали
его  в  бой зоркие очи чаушлара*,  который скакал позади орты на  крашеном
коне  и  наблюдал  за  тем,  как  сражаются воины,  чтобы  потом  доложить
янычар-аге.  Взбираясь  по  лестнице  на  стену,  откуда  уже  скатывались
обезглавленные янычары,  Алим еще раз оглянулся: да, чаушлар именно с него
не сводит глаз.  И только с него.  В этом взгляде -  старое недоверие,  он
мысленно  произносит унижающее его  слово:  <Казак,  казак,  казак!>  Алим
острее,  чем когда-либо,  почувствовал, как он ненавидит то племя, которое
его породило на свет!  <Казак>,  -  говорил Хюсам, любуясь красотой юноши;
<Казак>, - дразнили его во время ссоры товарищи; <Казак!> - кричал на него
имам,  когда Алим сбивался на  какой-нибудь суре корана.  Это  слово порой
доводило юношу до безумия...
     _______________
          * Ч а у ш л а р  -  надсмотрщик  за  поведением  янычар  в  бою.
     Чаушлары ездили на крашеных конях, чтобы выделяться среди воинов.

     А чаушлар следит за ним своими пронизывающими глазами, ибо не верит в
его искреннюю ненависть!  Ну иди,  скачи на крашеном коне и посмотри,  как
Алим воюет за самую справедливую веру безродных сыновей.
     Он вскарабкался на стену и яростно бросился на противника. Казаки это
или персы? А, все равно!
     <Гляди,  чаушлар,  внимательно гляди  и  оцени же  наконец настоящего
янычара!>
     Надсмотрщик на  зеленом  коне  заметил  его  усердие.  Он  поскакал к
янычар-аге  и  указал на  Алима  булавой.  А  когда персидские войска были
разгромлены и задымились развалины Багдада,  когда янычары громили подвалы
и  выносили ценности,  еду  и  напитки,  Нур  Али подозвал к  себе Алима и
сказал:
     - Ты храбрый воин,  и  я хочу назначить тебя на место погибшего в бою
чорбаджи первой султанской орты.  Но чтобы тебе навсегда поверили,  что ты
до  конца предан исламу и  его  величеству падишаху,  должен...  Подведите
сюда!  -  махнул он рукой,  и оруженосцы привели к Алиму молодую женщину с
распущенными русыми волосами,  в  белом фередже.  -  Это  наложница гарема
шахского  сановника.   Она  родом  из  того  поганого  края,   что  плодит
разбойников,  грабителей нашей священной земли.  Эта казачка ныне зарезала
двух янычар, которые хотели сблизиться с нею. Ты должен казнить ее.
     Алим еще не убивал женщин,  а эта удивительно напоминала ту,  которую
он когда-то в далеком детстве называл мамой. Рука с ятаганом опустилась, и
Алим услышал речь, которую - о проклятье! - еще помнил.
     - Казаче,  соколик,  -  тихо промолвила девушка.  - Мне, орлице, тоже
обрезали крылья,  как и  тебе.  Но у меня остались руки,  и ими я искупила
свой позор. И тебе еще не поздно. Отруби голову хоть одному врагу, и бог и
люди простят тебя.
     От  этих  слов  повеяло  запахом  скошенной травы  в  степи,  горькой
полынью,  вечерней мятой, щебетаньем жаворонка над весенней пашней в синем
небе, а перед глазами всплыли два всадника, преследовавшие татар...
     Нахлынуло это так неожиданно,  что он дрогнул,  на миг растерялся. Но
девушка,  увидев  нерешительность янычара,  подошла к  нему  и  произнесла
громко, твердо и яростно:
     - Твой предок Байда три дня на крюке висел и не изменил, а ты боишься
смерти, которая наступит в одно мгновение? Три дня...
     Она не досказала.  Засвистел ятаган,  покатилась девичья голова. Тело
упало к ногам Алима. Кровь брызнула на шаровары.
     - Поздравляю тебя, чорбаджи-баша, - услышал Алим голос Нур Али, но не
увидел сердара за красной пеленой, затуманившей ему глаза.
     Она являлась к нему ночью и всегда говорила:  <Казаче,  соколик>. Эти
слова уже не навевали запаха скошенного сена в степи,  а только заставляли
злиться на упреки совести,  которой не должно быть у  чорбаджи.  И  за что
упреки?  За  тот  короткий детский сон,  который давно рассеялся,  который
теперь стал совсем лишним?


                              ГЛАВА СЕДЬМАЯ

                                             Прежде  чем войти,  подумай о
                                        том, как выйдешь.

                                                       Восточная пословица


     За Карантинной Слободой тянется вниз к морю западное предместье Кафы.
Весной,  когда  выпадают дожди,  здесь  буйно  растет бурьян,  а  летом он
высыхает на  ветру;  трещат  без  умолку цикады,  и  лениво выглядывают из
расщелин голодные ящерицы.
     Дымный воздух дрожит над выгоревшим побережьем, а солнце уже клонится
к  закату  и  не  так  жжет.  Из  низеньких саклей  выбегают  бритоголовые
татарчата,  летят к морю,  бросают в воду гальку,  визжат,  толкаются.  На
крутом берегу бухты стоит на  скале худенькая девочка:  ветер растрепал ее
длинные   волнистые  волосы,   теребит  малинового  цвета   сарафан,   она
всматривается в  голубые отблески,  разбросанные на  морской глади,  и  не
слышит крика мальчишек.  Серебристый след потянулся за байдаркой -  и  вот
она исчезает за  горизонтом;  далеко в  порту стоят величественные галеры,
похожие на  сказочных гигантских лебедей,  тихо  дышит море,  едва касаясь
волнами прибрежных скал.
     Мальчишки знают всех жителей предместья - от самого старого до самого
малого,  всех турецких дервишей из монастырей, даже ходжей из Слободки, но
откуда тут  появилась эта  девочка с  черными волосами и  смуглым красивым
личиком?
     - Кто ты?
     Она, не шелохнувшись, смотрит поверх их голов. Что она, незрячая?
     - Кто ты такая?
     - Я  -  Мальва,  -  отвечает спокойно девочка,  мечтательные глаза ее
опускаются на бритые головы татарчат и  излучают синеву,  будто они только
что зачерпнули ее из моря и щедро возвращают ему.
     Мария поджидала дочь  у  ворот монастыря,  нетерпеливо выглядывая ее.
Она  только что приготовила ужин для монахов,  сейчас огласят предвечерний
намаз,  и  снова Мурах-баба  будет сердиться,  что  девочка не  приучается
вовремя становиться на молитву.  Опутал ее дервиш, словно паук муху, и она
уже не в силах вырваться.
     В  тот вечер,  когда обе они,  перепуганные и  голодные,  вернулись в
монастырь,  Мурах-баба повел их  в  кухню и  бросил им  объедки.  Мария не
прикоснулась к еде,  девочка же вылизывала миски,  как собачонка,  и Мария
стала биться в отчаянии головой о каменный пол.
     Мурах-баба вышел в сени, приподнял босой ногой ее голову.
     - Если  аллах пожелает что-нибудь дать,  -  сказал он,  -  то  он  не
спрашивает,  чей ты  сын или дочь.  Но только ищущие находят щедрого бога.
Поэтому  слушай  меня,   Мариам.  Тебе  посчастливилось,  что  сегодня  ты
встретила меня,  божьего человека,  слугу  Блистательной Порты.  Иначе  ты
погибла бы среди этих шелудивых татар, которые являются пылью ног османов.
Я дам тебе приют и хлеб,  твоей дочери найду когда-нибудь богатого жениха,
и  ты будешь купаться в роскоши,  которая никогда не могла даже присниться
тебе в  твоем поганом крае.  Но ты должна быть покорной и  исполнять завет
Магомета-пророка:  треть суток спать, треть работать, треть молиться богу.
Молиться будешь в монастыре, работать на кухне, а спать со мной.
     Мария вскочила,  омерзение и возмущение вспыхнули в ее глазах. Мальва
вылизывала миску и просила еще.
     Мурах-баба опередил Марию:
     - У человека двое ушей,  а язык один.  Дважды выслушай,  а раз скажи.
Если тебе не нравится моя доброта, я тотчас отпущу тебя, но дервиши нашего
монастыря властвуют над  душами татар  Кафы  и  не  разрешат тебе  просить
милостыню в городе. А в степи тебя ждет голодная смерть. До осенних дождей
ты  даже  воды  там  не  напьешься,  разве что  из  солончаков.  Теперь ты
выслушала меня дважды, я жду твоего ответа.
     ...Мария уже  месяц живет у  Мурах-бабы  на  подворье монастыря.  Две
трети завета Магомета исполняла:  варила монахам еду и  учила закон божий.
От третьей повинности уклонялась. Сказала, что сможет лечь рядом со святым
отцом  тогда,  когда почувствует себя  настоящей мусульманкой.  Мурах-баба
видел ее хитрость и  становился все настойчивее.  Одно только воспоминание
об этом бросало Марию в жар, но она не знает, что ей делать.
     А Мальва расцвела.  Там, у хозяина-татарина, она редко выходила из-за
коврового  станка,   томилась,  желтела,  а  тут  ей  приволье.  Никто  не
принуждает ее  работать -  гуляй  по  горам и  возле моря,  только вовремя
приходи на молитву и на вечернее обучение.
     Мария  вглядывалась в  сторону моря,  и  уже  в  сердце закрадывалась
тревога,  но  вот  мелькнула малиновая юбка,  на  улицу выбежала девочка с
желтыми цветами в руке.
     - Что это за цветы, мама?
     - Мальвы, дитя.
     - Мальвы? Ха-ха! Так это же я - Мальва.
     - И ты...
     В  этот  момент  закричали муэдзины  на  минаретах городских мечетей,
Мария оглянулась - во дворе уже стоял Мурах-баба, протянув руки на восток.
Постелила коврик, и обе замерли тут же, на улице. Мальва молилась, она уже
на память знала суры корана. Мария смотрела на землянки на противоположной
стороне улицы.  Хлева прилепились к  саклям,  разваленные кирпичные ограды
напоминали пепелища,  и в огородах не было цветов -  нет,  нет, тысячу раз
топчи крест, никогда не привыкнешь к этой чужой стороне.
     - Вырвусь отсюда,  -  шептала Мария вместо молитвы.  - Уйду, хотя ты,
боже,  и не хочешь этого. Я должна пересадить свою Мальву на родную землю.
Какой угодно ценой.  А  тогда уже  наказывай меня,  мой боже,  за  грехи и
измену.
     Окончилась молитва. Мурах-баба позвал Марию и Мальву к себе в дом. Он
снял войлочную шапку с зеленой окантовкой, тапочки, сел, по-турецки поджав
ноги, указав рукой на миндер, где всегда садились Мария с Мальвой.
     - Во  имя  бога  милостивого,   милосердного,   -   начал  Мурах-баба
неизменной молитвой.  -  Обещал аллах верующим сады, в которых текут реки,
для вечного успокоения и райские жилища в садах вечности. Я счастлив, дети
мои,  ибо  направляю вас на  путь истины.  -  Он  внимательно посмотрел на
Марию,  которая,  опустив голову на грудь,  мысленно была где-то далеко от
божьей науки.  - Сказал аллах: <Поклоняйтесь мне, ибо все вернутся к нам>.
Ныне я хочу рассказать вам...
     - Про Кара-куру,  ты же обещал,  баба, - попросила Мальва, ей надоело
ежедневное заучивание корана на арабском языке, которого она не понимала.
     Дервиш недовольно поморщился:
     - О  злых демонах нехорошо рассказывать на ночь,  дочь моя,  да еще и
людям,  которым неведомы достоинства истинной веры. Эти злые джинны всегда
окружают нас, но страшны они лишь тем, кто не впитает в свою плоть и кровь
самую правдивую и самую справедливую веру Магомета.
     Поглощенная собственными мыслями, Мария произнесла вслух:
     - Каждый кулик  свое  болото хвалит...  Ляхи  то  же  самое говорят о
католической вере, евреи о талмуде...
     Дервиш  почувствовал  издевательский тон  в  словах  Марии,  и  поток
нравственных поучений едва не  сорвался с  его языка,  но  Мария опередила
его.  Подняла голову:  губы презрительно сжаты, взгляд пренебрежительный -
Мурах-баба еще не видел Марию такой.
     - Разве  ты,  монах,  можешь  знать,  что  на  свете  является  самым
справедливым?  Ты, который так ревностно придерживаешься своей веры только
потому, что она дает тебе власть над людьми, вдоволь еды и жен?
     - Пусть  ветер унесет эти  поганые слова из  твоего прескверного рта,
Мариам,  -  прошипел дервиш,  но потом спокойно продолжал:  -  Те, которые
считают наше учение ложным,  не войдут в  ворота рая,  как верблюд в  ушко
иглы. Учение Магомета самое справедливое и самое правдивое потому, что оно
последнее.  Ведь коран не противоречит Моисею, коран признает божественное
происхождение Христа,  но  разве  можно  сравнить  этих  пророков с  умным
пророком Магометом,  ибо те давали советы людям только на день сущий,  а о
дне грядущем советовали только мечтать.  Моисей упал на границе ханаанской
земли и потерял веру в Иегову,  Христа же распяли сами евреи за то, что он
велел  поклониться идолам.  Магомет же  сказал:  <Когда  все  народы будут
исповедовать ислам,  тогда появится посланник бога Махди,  который сделает
всех  людей равными>.  Ныне  большая половина мира  признала нашу веру,  и
недалек тот час,  когда все будут равны -  от шейх-уль-ислама до моакита*,
от султана до цехового ремесленника.
     _______________
          * М о а к и т  - служитель, ведающий часами в мечетях.

     - Ну,  ну...  - вздохнула Мария. - Но пока что есть сытые и голодные,
рабы и хозяева. Твой Махди, очевидно, еще не зачат.
     - Когда слушаете коран,  то  молчите,  -  может  быть,  тогда  будете
помилованы,  -  повысил  голос  Мурах-баба.  -  Сказал же архангел Гавриил
Магомету на горе Хире:  <Ты последний пророк,  и в том,  что  ты  скажешь,
никто  не  посмеет  сомневаться.  Ты  возьмешь  из  учений бывших пророков
единственную сущность - единство бога - и будешь проповедовать идеи божьи,
которые тебе одному доступны>.  Как можешь ты,  земной червь, сомневаться?
Из уст пророка записали коран его халифы Абу-Бекр,  Осман, Омар и Али, и в
нем  ты  найдешь  ответы  на  все  вопросы  жизни.  На  каждый  поступок -
объяснение и оправдание,  если  только  он  не  вредит  династии  Османов,
которой  суждено  нести  в  мир  истинную веру,  только умей читать коран,
только береги его от лжетолкования,  как это делают  персы-шииты  -  враги
Высокого  Порога.  Ибо  учил  Магомет  бороться за ислам мечом,  и это его
святейшая заповедь.  Сказано ведь в сорок седьмой  суре:  <Если  встретишь
такого, что не верует, ударь его мечом по шее>.
     Мальва спала,  так и  не дождавшись сказки об оборотнях и джиннах,  а
Мария слушала, и ей становилось жутко от проповеди дервиша.
     А что,  если все это правда?  Неужели мусульманская вера должна стать
единственной в  мире?  И распространится страшная чума по всем странам,  и
все народы станут похожими на турок...  И не будет песен, не будет сказок,
не будет огней на Ивана Купалу,  гаданий под рождественскую ночь, свободы!
Ни у кого не будет ничего своего... Шляхта распяла Украину за православную
веру,  тоже  навязывала  людям  свою,  праведную.  Ложь,  ее  из-за  хлеба
распинали.  Турки захватили полмира -  за веру?  Нет,  из-за наживы. А бог
один над всеми -  он единственный справедливый и вечный.  И он не позволит
торговать собой.  Придет время -  и  терпеливый господь не потерпит больше
лжи, крикнет менялам и ростовщикам:
     - Довольно!
     Это  крикнула сама  Мария  и  прикрыла рукой  уста.  Зашаталось пламя
свечи, вскочил Мурах-баба, закричал:
     - Гяурка!  Отступников у нас наказывают не божьей карой,  а земной, и
ты будешь наказана...
     - Не пугай,  - поднялась Мария, платок сполз ей на шею, дервиш только
сейчас увидел,  что эта женщина совсем седая. - Я живу так, как велит твой
бог,  потому что у  меня нет иного выхода.  Поэтому наказывать меня не  за
что.  А думать не запретишь мне. И никто не может запретить думать людям -
ни ты,  ни мулла, ни твой Магомет. Ты говорил, и персы - враги ислама. Так
какие  же  они  враги,  когда они  сами  мусульмане?  Ты  называл и  татар
шелудивыми,  а  они тоже исповедуют вашу веру.  Так не в  боге дело,  вам,
туркам,  досадно,  что  еще  не  весь мир находится под вашим башмаком.  И
поэтому вы,  кроме сабли, взяли себе на вооружение еще и коран. И орудуете
им  так,  как это вам выгодно,  ибо вы  сильны.  Но  сила ваша не  вечная.
Человек силен, пока он молод, а потом слабеет, хиреет и умирает. А если не
умел жить с  соседями по-человечески в молодости,  то в старости соседи не
помогут ему и даже не пойдут за гробом!
     Мурах-баба  растерянно  смотрел  на  разъяренную  казачку,   которая,
казалось, сейчас подойдет и вцепится руками в его горло. Он не ждал такого
потока  слов  из   уст   убитой  горем  Марии,   какой-то   крестьянки  из
Приднепровья.  Попятился -  ему  еще не  приходилось встречать такой умной
женщины, ужаснулся, ибо умная женщина может оказаться и ведьмой.
     - Кто ты такая... кто? - пролепетал дервиш.
     - Полковничиха я!  Жена  полковника  Самойла,  который  побил  вас  в
пылающем Скутари.  У  меня в доме гостевали гетманы,  государственные дела
вершили при мне,  а ты...  ты хочешь, чтобы я с тобой, грязным и юродивым,
легла в постель? Тьфу!
     И  сникла.  Упала  на  миндер и  зарыдала над  спящей Мальвой.  Голос
дервиша прозвучал нерешительно, но угрожающе:
     - Говорят правоверные: <Хорошему коню надо увеличивать порцию ячменя,
плохому - канчуков>.
     - От ячменя я отвыкла,  к канчукам не привыкать,  -  вздохнула Мария,
взяла на руки ребенка и пошла, пошатываясь, на свой чердак.
     Проснулась утром с горьким предчувствием беды. Мурах-бабы уже не было
в доме, мелькнула мысль, не задумал ли он худого. Глубоко сожалела, что не
сдержалась вчера,  все равно ничего не изменится от того,  что она сказала
правду в глаза.  Его не убедила,  а себе,  наверное, повредила: Мурах-баба
будет мстить ей.
     Сварила  обед  на  кухне,  и,  когда  дервиши ушли  на  предобеденную
молитву,  Мария,  спрятав под кафтан свои и  Мальвины вещи,  ускользнула с
дочерью на улицу.  Не знала, куда идти, но сердцем верила, что должна ныне
встретить кого-то такого,  кто даст ей добрый совет.  Всюду есть люди,  не
все же звери.
     В переулке возле Круглой башни увидела старика с длинной,  седой, как
у библейского Саваофа,  бородой, в белой чалме и в сером арабском бурнусе.
Он не пал на колени,  когда муэдзины прокричали призыв к молитве, а только
поднял голову к  небу,  и  показалось Марии,  что человек этот видит бога.
Того бога,  которым торгуют все на свете,  не зная его, того бога, который
является самой подлинной правдой, вечно униженной и бессмертной. Сейчас он
разговаривает с нею с глазу на глаз, советуется, спрашивает.
     - Помоги, святой отче, - услышал меддах Омар шепот и опустил глаза. У
его  ног пала ниц женщина с  ребенком.  -  Тот,  кто способен видеть бога,
должен знать путь и к моей судьбе, который я не в силах найти.
     - Встань,  дочь моя,  - промолвил Омар. - Я не святой. Я только успел
долго прожить на