тыру,  Гази
Мансуру и чувствовала себя в чем-то хуже,  чем они, виновной в чем-то. Она
должна увидеть эту Украину,  а с Чатырдага,  наверное,  можно увидеть весь
мир, пик же такой высокий! И тогда придет к ней желанная тоска...
     Задыхаясь  от  усталости,   Мальва  карабкалась  по  крутым  уступам,
изранила коленки, но не останавливалась. Пик был высокий, неприступный, но
она все-таки добралась до вершины.
     Всматривалась в даль до боли в глазах, но нигде не было видно никакой
Украины.  Вокруг только горы,  а в долине пожелтевшая татарская степь. Нет
нигде  ее,   это  выдумки  мамы,  ее  сказки.  Такие  же,  как  Юсуфа  про
Орак-батыра.
     Разочарованная,  словно обкраденная, возвращалась Мальва в уруш-кош и
дрожала  от  страха,  предчувствуя гнев  атамана.  Осторожно  подходила  к
шалашу,  сердце,  казалось, выскочит из груди: возле костра сидит Юсуф, и,
слава аллаху,  еще какой-то мужчина рядом с ним. Может, при постороннем не
будет  бранить.  Подошла и  оторопела:  рядом с  атаманом сидел тот  самый
длиннобородый мужчина,  который встретился им по дороге в Кафу,  тот самый
чародей, который недавно приснился ей ночью.
     На Мальву никто не обратил внимания.
     - Я,  Юсуф,  покидаю Крым,  -  продолжал меддах Омар. - За этот год я
прошел его вдоль и  поперек.  Благодатный твой край,  хотя нынче мучит его
засуха...  Возвращаюсь в  Турцию.  Она сегодня умирает с канчуком в руках.
Правители губят ее,  как плющ пышную чинару.  Но я узнал о том,  что снова
поднялись кызылбаши,  и  в  моем  сердце затеплилась надежда.  Может быть,
все-таки  не  погибнет  мой  народ.  Их,  красноголовых рыцарей,  называют
преступниками,  проклинают в мечетях, обвиняют в заговоре с персами, чтобы
унизить в  глазах людей.  Им  сейчас дают  приют только свободные кочующие
юрюки,  и  туда  тянутся  с  книгами  софты,  изгнанные  из  медресе.  Дух
Кара-Языджи и Календер-оглы не умер*. Я должен быть там.
     _______________
          * Речь идет о вождях, восставших против османского правительства
     в начале XVII века.

     Меддах Омар умолк.  Долго смотрел на костер, а Юсуф искоса поглядывал
на Мальву и  ничего не говорил.  Омар повернул голову и увидел девушку.  А
Мальве казалось,  что  сон продолжается,  что она может высказать еще одно
желание. Но какое, какое?
     Лицо Омара прояснилось - он узнал девочку, только теперь она выросла,
расцвела и была чем-то взволнована.
     - Воистину велик аллах!  Как ты тут оказалась, милая? Я верил, что вы
с мамой встретите добрых людей.  Вам посчастливилось. Слушайся моего друга
Юсуфа: он научит тебя добру. - Омар привлек к себе Мальву и ласково, как с
ребенком,  заговорил с  ней:  -  Над пропастью не  ходи,  не  заглядывай в
Бинь-баш-кобу,  потому что  там  витают души тех,  кто жаждет справедливой
мести.  А справедливая месть часто тоже проливает невинную кровь. Таков уж
мир, девочка.
     - Чьи же там души, дедушка? - тревожно спросила Мальва.
     - Разве Юсуф не рассказывал тебе?  Это произошло не так давно,  никто
еще не  успел переврать события.  Лет пятнадцать тому назад казаки помогли
татарам воевать против турок.  Казацкий гетман Дорош вывел на  Альму шесть
тысяч  степных  рыцарей  против  изменника Кантемира-мурзы,  перешедшего к
туркам. Но силы были неравные. Пять тысяч казаков пали вместе с гетманом у
реки,  а одна тысяча отступила в горы и укрылась в этой просторной пещере.
Настиг их тут Кантемир-мурза,  окружил пещеру и велел выходить оттуда.  Но
ни  один  казак  не  вышел.  Тогда Мурза приказал заложить вход  в  пещеру
хворостом и  поджечь его,  чтобы выкурить их  оттуда,  как барсуков.  Но и
этого не  испугались казаки.  Все  до  единого погибли,  но  не  сдались в
неволю.
     Широко   раскрытые  синие   глаза   Мальвы   светились  удивлением  и
восхищением. Она спросила:
     - Казаки - такие храбрые?
     - Мужествен  тот,   кто  знает,  за  что  борется.  Только  предатели
становятся трусами,  дитя...  Но ты не ходи к той пещере. Там горы костей,
там страшно...
     Меддах  Омар  попрощался  и  направился вниз.  Юсуф  и  Мальва  молча
просидели у костра до вечера.
     Проходило лето.  Мария с  Мальвой заработали у  Юсуфа столько сыра  и
масла,  что не  могли донести всего до  дома.  Ахмет навьючил их  добро на
коня,  и  они втроем направились в Мангуш.  Мария была счастлива -  теперь
как-нибудь перезимуют. Немного беспокоила ее Мальва. Подросла, окрепла, но
стала слишком молчаливой.
     Заметила мать и  страстный взгляд Ахмета,  поглядывавшего на девушку.
Да,  эта  непонятная девичья грусть  приходит тогда,  когда  сердце уже  к
чему-то стремится, а к чему - сказать не может. И Мария молила бога, чтобы
помог ей поскорее заработать денег на грамоту, а то будет поздно...
     Мальве жаль было расставаться с горами,  с кострами, овечьим запахом,
сказками,  покрикиванием на овец и пением Ахмета. Ее печалила мысль о том,
что,  может  быть,  уже  никогда  ей  не  придется  взбираться на  вершину
Чатырдага,  чтобы  оттуда  с  тоской всматриваться в  тот  край,  где  она
родилась,  никогда больше не посидит она у  входа в  страшную пещеру,  где
погибла тысяча казаков с  Украины,  не  представит себе рыцарей,  решивших
лучше умереть,  чем попасть в неволю.  Обо всем этом она забудет,  как и о
сказках Юсуфа и святого старца.
     У реки Бодрак Ахмет снял поклажу с коня, подал Марии заработанное ими
добро.
     - Спасибо тебе,  Ахмет,  -  промолвила Мария,  но парень не слышал ее
слов.
     Он стоял с  опущенными руками и  смотрел на Мальву так печально,  что
казалось,  вот-вот  заплачет.  Мальву  волновал этот  взгляд,  она  бочком
отступала к матери.
     Вдруг Ахмет вытащил нож,  и  не  успела мать  вскрикнуть,  не  успела
Мальва понять,  что  он  хочет  сделать,  как  прядь  черных волос девушки
осталась в его руке. Ахмет вскочил на коня и поскакал по долине, скрываясь
в облаках пыли.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

                                            Этот мир корабль, в котором ум
                                        - паруса, а мысль - руль.

                                                       Восточная поговорка


     Из Бахчисарая в Ак-мечеть галопом скакал всадник. Конь неподкованными
копытами взбивал пыль, пена клочьями вылетала из-под удил, брызгала в лицо
всаднику.  Баранья шапка сдвинулась на глаза,  вывороченный кожух болтался
за спиной,  прохладный осенний ветер развевал его,  пытаясь сорвать. Скоро
конец пути,  впереди показались пологие хребты,  набегавшие друг на друга,
словно выпущенные,  в стадо быки,  у подножия лысых хребтов забелели  дома
резиденции Ислам-Гирея.  Гонец вмиг осадил коня. Сдвинув шапку на затылок,
стал всматриваться в даль:  по дороге  ему  навстречу  не  спеша  двигался
небольшой конный отряд.  Два всадника - один на буланом, другой на белом в
яблоках арабском коне  -  скакали  впереди,  следом  за  ними  ехал  отряд
сейменов.
     Гонец  понял:  калга-султан  Ислам-Гирей  направлялся  в  столицу  на
заседание  дивана,  не  зная,  что  случилось.  Помчался  навстречу калге.
Остановил взмыленного коня  у  края дороги,  спешился и  подошел к  самому
высокому ныне в стране сановнику.
     - Что скажешь? - спросил Ислам-Гирей.
     Гонец поднял глаза,  не разгибаясь.  На него смотрели двое всемогущих
людей:  султан  Ислам-Гирей  с  суровым взглядом черных глаз  и  не  менее
могущественный,  чем он,  узкоглазый,  с плоским, обросшим редкой бородкой
лицом воспитатель Ислам-Гирея Сефер Гази.
     - Пусть  избавит  меня  аллах  от   твоего  гнева,   высокая  ханская
светлость,  за черную весть,  которую я  тебе принес.  Солнце солнц,  уста
аллаха, могущественный хан Бегадыр-Гирей вчера утром в Гезлеве...
     Ни  один мускул не  дрогнул на лице у  Ислам-Гирея,  только дернулась
острая  раздвоенная борода;  веки  Сефера Гази  сузились,  и  сквозь щели,
похожие на следы от прорези осокой,  блеснули быстрые зрачки.  Он медленно
повернул голову в  сторону Ислама,  султан прижал руки к  груди и процедил
сквозь сжатые губы:
     - Могущественный наш  предок  Чингис  смертью  карал  вестников горя.
Прочь с дороги! - закричал он на испуганного гонца и ударил нагайкой коня.
     Ислам-Гирей все  время старался ехать впереди Сефера Гази,  не  желал
встречаться с ним взглядом. Знал: старый хитрый учитель смотрит теперь ему
в  затылок и  угадывает мысли,  которые роятся в  голове калги  -  первого
претендента на бахчисарайский престол.  Знал, что поделится своими мыслями
с аталиком,  если не сегодня,  то завтра,  но сейчас, когда каждая секунда
решала  судьбу  зеленоверхой  чалмы,  сейчас,  когда  сердце  готово  было
вырваться  из  груди  и  единственная мысль  сверлила  мозг:  <Наконец-то,
наконец-то,  наконец-то!>,  когда глаза горели жаждой и  тревогой,  он  не
хотел смотреть в узкие прорези век Сефера Гази, которые всегда открывались
тогда, когда Ислам нуждался в совете.
     Что <наконец-то>?  Он  ждал смерти своего старшего брата?  Да,  ждал.
Если бы Бегадыр не умер вчера, - о, слава аллаху, что спас его от греха, -
Ислам сегодня на банкете отправил бы его в тот дивный мир, где цветут сады
и  текут реки...  Бездарный,  слюнявый стихоплет и  трус.  Сколько рыцарей
погубил он напрасно под Азовом, и лишь для того, чтобы угодить султану.
     <Не проявлять своего непослушания султану,  -  казалось,  выстукивали
копыта по камням,  -  ни в чем не перечить полоумному, юродивому Ибрагиму.
Да, да, я, Ислам-Гирей, дам присягу, присягну, присягну, это хорошо, что в
Стамбуле Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим...>
     Хлестал коня нагайкой, ибо каждая секунда - это трон, каждая минута -
это независимость татарского ханства. Лишь бы только не споткнулся конь.
     Сефер Гази выдержал какое-то время,  пока утихнет буря в душе Ислама,
и, поравнявшись с ним, сказал:
     - Горячий ум  -  выигрыш в  бою.  Холодный ум  -  победа в  политике.
Замедли свой шаг,  Ислам.  Там,  впереди,  не  вражеские обозы и  не жерла
пушек. Там плетется паутина измен и интриг, там уже кишат змеи коварства и
злобы.  Мечом не возьмешь их, а только гибким умом. - Сефер Гази приподнял
веки: - Что ты, Ислам, решил делать?
     - Сегодня же еду в Стамбул.
     - Неверно думаешь.  Стоит  ли  вождю  идти  впереди войска и  первому
принимать на  себя  вражеские стрелы?  Ты  ведь  не  можешь  угадать,  как
встретит тебя султан.  А если он примет тебя как посла от брата Мухаммеда,
который тоже с нетерпением ждет смерти хана?
     Сефер  свернул  коня  влево,  и  свита  калги-султана поскакала вдоль
Бодрака по земле яшлавского бея.
     - Нам сегодня не к  лицу парадный въезд,  -  продолжал с невозмутимым
спокойствием Сефер Гази.  -  У нас еще есть время.  Нам лучше незаметно по
ущелью заехать в  Ашлам-сарай и  подождать там верного тебе младшего брата
Нурредина Крым-Гирея.  Посылай  гонца  в  Качу  и  подумай о  подарках для
Ибрагима.
     Спустя  минуту  один  из  сейменов скакал через  биасальские холмы  в
резиденцию Крым-Гирея, а Ислам с Сефером медленно ехали мимо известняковой
скалы Бакла.
     - Мы на земле Яшлава, - нарушил молчание аталик. - Пословица говорит,
что земля,  где ступит копыто ханского коня, - это уже собственность хана.
Но  это  далеко  не  так.  Яшлавский бей,  правда,  слабосильный.  Но есть
Мансуры,  Ширины... Эти сильнее. Позади тебя идет сотня верных капы-кулу*,
твоих рабов,  сейменов.  Хану надо на кого-то опереться.  Кто будет у тебя
правой рукой, думал ли ты над этим, Ислам?
     _______________
          * Сейменов,  которые формировались в Крыму по  образцу  турецких
     янычар, называли  к а п ы - к у л у  (в переводе - дверные рабы).

     Ислам-Гирей  оглянулся.  Его  любимец,  храбрый  светловолосый Селим,
которого он купил у старой цыганки в Салачике,  ехал на коне в первом ряду
воинов и не сводил с султана преданных глаз.
     - Беи-предатели не будут моей опорой, - с ожесточением ответил Ислам.
- У меня есть обстрелянное под Азовом войско,  я удвою его, утрою, увеличу
в десять раз! Рыцари будут моими обеими руками.
     Сефер Гази промолчал.  Ему понравился ответ, потому что сам он был из
рода сейменов и  ненавидел беев.  Но  знал:  без них хану не обойтись.  Не
приблизит к  себе -  при первой же возможности они изменят хану.  Потому и
промолчал.
     Они обогнули белую скалу Бакла, въехали в длинное ущелье Ашлама-дере,
зажатое с  обеих  сторон  отвесными кручами.  В  долине,  возле  Салачика,
виднелись красные крыши летного ханского дворца.
     - Ты,  Ислам,  был тут не раз,  -  начал Сефер Гази,  -  а, наверное,
никогда  не   присматривался  вон  к   той  удивительной  скале,   которая
возвышается справа. А ну-ка, присмотрись получше, что видишь?
     Ислам-Гирей поднял голову.  Действительно,  до сих пор он не замечал:
над  пропастью нависла огромная скала,  размытая дождями:  сверху она  уже
дала трещину и угрожала загородить падением узкий проход. Удивленный Ислам
остановился.  Со  скалы  устремило свой  взор  в  сторону  стенного  Крыма
каменное изваяние,  похожее на властелина.  Грудь и  руки закованы в латы,
жестокое   монгольское  лицо,   властное  и   грозное,   выдалось  вперед,
стремительность,   гордость  и   смелость  ощущались  в  каменной  статуе.
Казалось,  вот сейчас протянется рука -  и  тысячи конных номадов помчатся
туда, куда укажет властелин.
     - Это ты, Ислам, - такой, какой есть в жизни.
     Довольная  улыбка  промелькнула  на   костлявом  лице  калги-султана,
блеснула двумя снопами света в темных глазах.  Кони шли,  Ислам не отрывал
взгляда от каменного изображения властелина,  а  оно с каждым шагом меняло
свой облик, тускнело, расплывалось и наконец слилось со скалой.
     - Теперь оглянись,  -  произнес Сефер Гази,  когда миновали скалу.  -
Погляди с этой стороны на ту же самую скалу. Что видишь?
     Ислам  оглянулся.   Над   пропастью  появилось  гигантское  чудовище,
притаившееся перед хищным прыжком.
     - Это ты, Ислам, такой, каким тоже должен быть. Ты увидел две стороны
одной и той же сути -  власти. Смелость и властность у тебя есть, хитрости
должен научиться. А если не научишься, то станешь таким же, как эта скала,
когда  смотришь  на  нее  спереди.   Или  же  как  твой  бесталанный  брат
Бегадыр-хан.  Только  помни,  хитрость не  должна  быть  сильнее  мужества
рыцаря, потому что тогда ты перехитришь самого себя.
     - Мудрый мой учитель,  -  растроганно произнес Ислам-Гирей.  - Ты мое
второе лицо,  я  еще не  нашел его в  себе.  И  ниспошли нам аллах удачу -
будешь моим первым визирем.
     Веки  умного старца сузились,  снова  его  лицо  покрылось морщинами.
Ислам не  мог  угадать:  рад ли  его учитель такой перспективе или в  душе
смеется над неопытным сыном хана?
     Вдруг  Ислам  вспомнил  о   красавице  цыганке,   которую  он  обещал
возвысить,  когда сам начнет решать свою судьбу.  Позвать,  чтобы пожелала
счастья.  Теперь  наступил этот  час.  Сегодня  в  летнем  ханском  дворце
египетская чародейка осчастливит его.
     - Селим!  -  возбужденно крикнул Ислам,  и  синеглазый сеймен  вихрем
подскочил к калге. - Может, ты заглянешь к своим в Салачик?
     Юноша опустил голову,  ничего не  ответил.  Ислам помрачнел.  Впервые
Селим не выражает желания выполнить его приказание.
     - Ты у меня и отец,  и семья,  -  сказал Селим.  - Больше я никого не
знаю.
     - Настоящий сеймен!  -  Ислам  довольно похлопал Селима  по  широкому
плечу.  -  Тогда слушай, что я тебе повелеваю: скачи в Салачик и отыщи мне
красавицу цыганку, у которой глаза горят огнем, а стан гибкий, как лоза...
- Калга-султан  вдруг  умолк,   он  заметил  стройную  девушку  в  красном
сарафане, которая вышла из-за горы на тропинку. - Подожди, может, это она.
Добрые  джинны сами  ведут  ко  мне  вестников моего  счастья.  Поезжай ей
навстречу и привези сюда! Только немедленно!
     Сефер Гази благосклонно улыбнулся.
     Спустя минуту Селим  вернулся,  держа  в  седле насмерть перепуганную
девушку.
     Это была не цыганка.  Совсем юная красавица, еще ребенок, смотрела на
Ислама большими синими глазами, страх постепенно исчезал с ее лица, она не
могла оторвать взгляда от рыцаря в голубом кафтане, словно узнавала его: у
Ислама странно,  по-юношески,  замерло сердце -  он  еще не встречал такой
свежей красоты,  -  и вмиг забыл об индийской чародейке,  с которой только
что пожелал провести ночь.
     - Кто ты такая,  девушка? - тихо спросил Ислам, подъезжая ближе. - Не
бойся, никто тебе не причинит зла. Кто ты и откуда идешь?
     - Я Мальва из Мангуша. Мама послала меня в Салачик за...
     - Видно, что ты не цыганка: глаза у тебя голубые, как у моего Селима,
и  сказал бы я  -  брат с сестрой встретились,  если бы не твои черные как
смоль волосы. Сколько тебе лет?
     - Двенадцатый...
     - Ты красива, - блеснули глаза у Ислам-Гирея.
     От этого взгляда Мальва вся вспыхнула, ей стало так жарко, как тогда,
во  сне,  когда вода чародея обмывала ее  тело.  Словно околдованная,  она
сползла с Селимова коня и подошла к Исламу.
     - Ты знаешь, кто я?
     - Знаю... Ты хан.
     У Сефера  Гази  широко  открылись глаза.  Ислам-Гирей резко нагнулся,
поднял девочку и поцеловал ее в щеку.
     - Устами дитяти глаголет истина,  -  сказал учитель.  - Спеши, Ислам,
удержать пророчество вознаграждением. Ибо сказано: к котлу ума нужен еще и
черпак счастья.
     - О,  вознаграждение тебе,  девушка, будет большое, если ты пожелаешь
его  когда-нибудь получить.  -  Ислам поднял обе  руки  к  небу.  -  Аллах
свидетель,  если  я  стану  ханом,  ты  будешь  третьей,  но  первой женой
Ислам-Гирея. Я найду тебя в Мангуше. Селим, отвези ее до самого села.


     В  Золотом  Роге  ежедневно разгружались галеры.  Из  Европы  и  Азии
привозили девушек-пленниц для развратного султана,  купцы из  разных стран
поставляли  в  гарем  парчу,  шелк,  кисею,  набивали  золотом  карманы  и
возвращались домой, довольные щедростью падишаха.
     Ибрагим  седьмой  день  пьянствовал на  радостях:  черкешенка Тургана
родила ему сына Магомета.
     Из-под Азова возвращались разбитые полки.
     Великий визирь Аззем-паша ждал султанского гнева: Азов устоял. Он сам
не  мог  понять,  как  могла  удержаться небольшая крепость  перед  такими
многочисленными турецко-татарскими силами.  Донские  и  запорожские казаки
под  началом атамана Наума Васильева уничтожили под Азовом почти семьдесят
тысяч турок и татар.
     Захмелевший султан не  вызывал к  себе визиря,  он  чувствовал себя в
безопасности:   утроил   охрану   дворца,   разослал  по   столице  тысячи
наемников-шпионов. Азов же далеко от столицы.
     Аззем-паша сам напросился на прием к  султану.  Ведь войну проиграли,
надо решать, что делать дальше - воевать или мириться.
     Ибрагим блаженно улыбался, он поманил к себе пальцем визиря и показал
ему причудливо исчерченный кривыми линиями пергамент.
     - Гляди сюда, безмозглый визирь, - ткнул султан пальцем на рисунок. -
Счастье,  что великий аллах послал вам мудрого падишаха. Вы год стояли под
Азовом,  и  ни  одна баранья голова не могла додуматься,  с  какой стороны
атаковать его.  Смотри хорошенько: это карта Прикаспия и Приазовья. Видишь
- Каспийское море.  Сюда войдет наш флот и  поплывет вверх по Волге к тому
месту,  где  Дон  упирается в  Волгу,  вот  как  ты  опираешься локтями  о
подлокотники кресла.  Там пророем широкий канал, через который флот выйдет
к  Дону и  поплывет вниз.  С  тыла неожиданно ударим по Азову,  и  от него
останется только  груда  пепла.  А  тебя  назначу адмиралом.  Но  это  еще
половина дела.  Великое сражение начнем  тут,  в  Турции.  Я  вырежу...  -
Ибрагим оскалил зубы, - вырежу всех христиан...
     Султан пьяно захохотал и ударил пергаментом по лицу великого визиря.
     <О  аллах!  -  шептал про себя Аззем-паша и  вырвал волосы из бороды,
возвращаясь с приема султана. - Безумный султан, безумное правительст