тся. - Я ждал от него государственных послов, - продолжал хан. - Но
государства он не создал,  хотя и мог. Именно под Замостьем он назвал себя
слугой Речи Посполитой.  К  лицу ли хану,  который вышел своей собственной
персоной на королевские земли, вести переговоры с подданными короля? Тогда
короля поддержит Генрих Французский, прусский Фердинанд, Филипп испанский,
и папа Иннокентий Десятый благословит христианскую коалицию.
     Сефер Гази сжал в кулаке бороду.  Он вспомнил,  как когда-то Ислам не
устрашился  подписать  ему,  учителю,  смертный  приговор.  Как  же  можно
требовать от него верности Хмельницкому?
     - Гетман становится слишком сильным.  Я боюсь его,  Сефер.  Мне нужен
слабый король,  у которого служит сильный казацкий гетман.  Я измотаю силы
обоих, чтобы и не были до конца разбиты, но и подняться не могли.
     - Ты  забываешь,  что  Хмельницкий всегда  найдет  себе  союзника  на
Востоке.  Если ты изменишь ему,  он тотчас осуществит это. Московский царь
уже помогает гетману не только грамотой,  но и  людьми:  к нему уже пришли
казаки с Дона.
     - Я знаю об этом и не забываю. Поэтому и хочу договориться с королем,
пока  сибирский медведь не  успел еще  зализать свои  раны после ливонских
войн и польских распрей, пока он еще дремлет.
     - Не  играй с  огнем,  Ислам.  Когда этот медведь проснется,  -  да и
дремлет ли он, подумай, - то рев его услышат не только в Европе.
     Ислам-Гирей задумался.  В  этот момент в  шатер вошел Селим.  Хан  не
поднял  головы.  Сефер  Гази,  казалось,  дремал  сидя,  только по  черным
зрачкам,  блестевшим сквозь неплотно сомкнутые веки, можно было догадаться
о том, что он не спит.
     - Великий хан, - докладывал Селим, - посол от короля к тебе.
     Сефер Гази широко открыл глаза.
     - Ты, Ислам, разговаривал со мной уже после совершенного тобой дела.
     - Нет,  -  ответил хан,  -  видимо, на нашем совете присутствовал сам
аллах.  Пригласи посла!  -  бодро  бросил  хан  Селиму,  довольный исходом
Зборовского сражения.
     В шатер вошел шляхтич в кармазиновом жупане.  Поклонившись,  он подал
хану  свиток.  Ислам  развернул  его,  и  чем  дальше  вчитывался в  текст
послания, тем больше багровело его темно-серое лицо. Дочитав, он вскочил с
подушки, воскликнув:
     - Король  напоминает мне  о  плене  и  ласковом отношении со  стороны
Владислава Четвертого?!  Что же, передай ясновельможному Яну Казимиру, что
я не забуду благодеяний его брата и, чтобы отблагодарить, помещу нынешнего
властелина Речи  Посполитой в  самом  лучшем  каземате  в  Чуфут-кале.  Он
получит там все, кроме птичьего молока!
     Хан был сердит,  в гневе топал ногами.  Сефер Гази еще не видел Гирея
таким и  готов был  успокоить его,  но  несдержанность хана  была кстати -
пускай завтрашний бой решит исход сложной дипломатической игры.
     Но хан вдруг остыл.  Повернувшись спиной к послу, он пренебрежительно
бросил через плечо:
     - Я жду сейчас же, сию минуту канцлера Осолинского в своем шатре!
     ...На рассвете,  когда с небосклона уходила на запад короткая ночь, в
казацком лагере поднялся шум - наступал последний час для Речи Посполитой.
Казацкие  полки  стремительно обрушились  на  королевские  войска,  однако
польская  конница  пыталась сдержать наступление казаков.  А  войско  хана
стояло,  не двигаясь с места,  на левом берегу Стрипы, наблюдая за битвой.
Хмельницкий послал гонца к  хану с  приказом немедленно вступать в  бой  и
стал ждать ответа.
     Гонец не  задержался.  На взмыленном коне он подскакал к  гетманскому
шатру и крикнул, подавая письмо:
     - Хан отказался выступить!
     У  Хмельницкого высоко  взметнулись брови,  побелели сухие  губы,  он
нервно разорвал печать, развернул письмо и побледнел.
     <Гетман,  - писал хан, - почему ты хочешь до конца уничтожить короля,
своего господина,  государство которого и  так  достаточно разорено.  Надо
иметь милосердие, и поэтому я, как родовитый монарх, хочу примирить тебя с
твоим монархом,  которому ты  до сих пор подчинялся.  Я  жду тебя в  своем
шатре. Если же не послушаешься, выступлю против тебя>.
     - Коня!  -  крикнул Хмельницкий.  - Генерального писаря Выговского ко
мне!
     ...Несколько сот  сейменов стояли  полумесяцем против ханского шатра.
Напротив входа  сидел  на  персидских коврах Ислам-Гирей в  собольей шубе,
рядом  с  ним  Сефер Гази.  А  в  отдалении на  бугорке,  покрытом парчой,
сидел...  нет, это не сон, не может этого быть!.. сидел король Ян Казимир.
Но  темно-карие глаза презрительно смотрели на гетмана-победителя,  черные
курчавые волосы парика по-патрициански спадали на  плечи,  черный атласный
кафтан,  отороченный вокруг шеи белым мехом, придавал королю кардинальскую
величавость.  Рядом  с  королем  стоял  великий  канцлер  Ежи  Осолинский,
морщинистый,  с глубоко сидящими глазами, с коротко подстриженной бородкой
- тот самый,  который,  еще до  наступления на Замостье,  тайно приходил к
Хмельницкому просить согласия на избрание Яна Казимира.
     Хмельницкий до  боли сомкнул веки от  кипевшей в  нем ярости,  словно
хотел  прогнать дурное видение,  хотя  уже  понимал весь  позор поражения.
Неслыханное, чудовищное коварство!
     Рука  сжала  эфес  сабли  и  тут  же  опустилась.  Побежденный король
милостиво протянул для поцелуя руку, а великий канцлер промолвил:
     - По врожденной доброте своей король был далек от того, чтобы жаждать
крови подданных.  Он прощает тебя,  Хмельницкий,  за тяжкое преступление в
надежде, что ты загладишь вину верностью и доблестью своей.
     Казалось,  под ногами разверзлась земля от такого кощунства и обмана.
Гетман  с  ненавистью  посмотрел  на  хана,  Сефера  Гази,  который  стоял
неподвижно  с   закрытыми  глазами,   и   повернул  голову  к  Выговскому.
Генеральный писарь потупил глаза,  боясь взгляда Хмельницкого.  И вдруг он
упал на колени, прошептав:
     - Милосердия и прощения просим у вашего королевского величества.
     <Гад!>  -  чуть не  закричал Хмельницкий.  Еще  миг,  и  гневный клич
всколыхнул бы воздух над зборовскими полями,  и ринулись бы казацкие полки
на верную смерть за честь гетмана.
     Гетман овладел собой.  Помощи ждать  неоткуда.  Он  должен снести это
надругательство над собой*. Снял шапку, сжал ее в руке, даже перья поломал
и  прикусил длинный ус.  Настороженно следили за  гетманом глаза  хана,  в
узких щелях бегали блестящие зрачки Сефера Гази - Хмельницкий медленно шел
к  королю.  Потемнело августовское небо,  черными казались фигуры короля и
хана;  шел  с  победами от  Желтых Вод  через Пилявку и  Вепрь королевский
вассал,   чтобы  уже  над  Стрипой  почувствовать  себя  народным  вождем.
Поздно...  Действительно ли  поздно?  Чудилось -  вдруг зазвонили киевские
колокола  и  умолкли  в  отчаянии,  в  удивлении  подняла  голову  Европа,
послышался хохот - разочарованный, насмешливый...
     _______________
          * Обстоятельства  подписания  Зборовского  договора   по-разному
     излагаются    в    различных    источниках.   Шляхетские   публицисты
     распространяли версию,  будто Хмельницкий покорился.  Однако польский
     канцлер  Альбрехт  Радзивилл,  отнюдь  не  симпатизировавший гетману,
     писал,  что Хмельницкий держался независимо и при подписании договора
     присягнул <сидя на стуле>. Русский дипломат Григорий Кунаков сообщал,
     что Хмельницкий <вежства де и учтивости никакие против... королевских
     речей... ни в чом не учинил>.

     Согнулось одно колено,  второе...  Хмельницкий опустился на землю, не
доходя до короля.
     В  этот  момент глухой крик  раздался в  рядах сейменов,  по  его  не
услышал  Богдан,  не  увидел  потемневшего лица  рыцаря,  который с  таким
восхищением недавно смотрел на казацкого гетмана.
     Сефер Гази  монотонным голосом зачитывал побежденным ханские условия,
слова  молотом  стучали  по   голове  Хмельницкого,   которая,   казалось,
разрывалась на части от унизительной милости хана.
     - Сорок тысяч реестра...  а  все  остальные казаки должны вернуться к
своим  панам...   Киевское,   Брацлавское  и   Черниговское  воеводство  -
Хмельницкому. Король должен уплатить хану двести тысяч злотых наличными, а
в дальнейшем ежегодно по девяносто тысяч...
     Торговля,  базар...  За двести тысяч злотых -  Украину. Как дешево...
Сколько бы он потребовал за голову гетмана?
     - С  этой  поры  между королем Речи  Посполитой Яном Казимиром и  его
наследниками, с одной стороны, и великим хаканом Крыма и его наследниками,
с другой, утверждается вечная дружба.
     Имя подданного не было упомянуто...
     Пошли ляхи  по  трем  шляхам,  казаки -  по  четырем,  чтоб  их  кони
отдохнули... А татары - по всей степи...
     Чем будешь расплачиваться,  Хмельницкий, за помощь татарам: валахами,
или шляхтой, или же своими казаками?
     Теперь ненасытной ордой по  Черному шляху возвращались татары на  юг.
Сгорели Межибож,  и Ямполь, и Заслав, грабили хутора и села, уводили людей
в плен.
     Поседела гетманская голова  от  такого  немыслимого предательства.  В
ушах звучали страшные слова песни невольников:  и  рука в  отчаянном гневе
сжимала булаву:  вот поднимет ее -  и ринутся казаки на орду. И снова взял
себя в руки Богдан: не время сейчас брать меч в руки, но оно придет, будут
и силы...  Будет еще праздник, и очистится от скверны истоптанная земля, и
помчатся кони по вольной степи от Орели до Буга, от Дона до Стрипы...
     Ордынцы гнали ясырь с  Украины,  а  к  Днепру и  дальше на  север,  в
Москву, скакали гонцы гетмана, обходя Черный шлях.
     Идут хлопцы,  выкрикивая,  а девчата -  напевая,  а молодые молодцы -
старого гетмана проклиная:

                        Бодай того Хмельницького
                        Та перша куля не минула...

     Почему так  тошно на  душе у  Селима?  Почему не  пахнет больше степь
хлебом,  трава малиной,  лес не звенит печальным перезвоном,  а  в  сердце
тускнеют образы двух мужей, которых одинаково любил, - Ислама и Хмеля?
     Над Черным шляхом клубилась пыль, взбитая ногами пленников, и оседала
на вытоптанные поля пшеницы,  на помятую траву, - по ним идти пленникам, а
не  победителям;  молча смотрела Украина на свой позор;  черночубые казаки
сопровождали сестер и братьев в татарский край.
     <Нет,  не моя это земля,  не моя!> - беззвучно кричал Селим, скача по
пожелтевшей степи.


                           ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

                                             Нас тут триста, як скло,
                                             Товариства лягло...

                                                               Т. Шевченко


     Каземат,  в котором почти два года томились,  ожидая выкупа,  гетманы
Польского войска,  был хорошо оборудован, и знатные пленники не испытывали
ни голода,  ни холода.  Да и свободы им было достаточно. Во всяком случае,
Калиновский наладил хорошую связь  с  миром  через  иезуитов на  Армянской
улице.  Только слишком уж  надоели бывшие властители Речи  Посполитой друг
другу:  взаимная неприязнь и  ежедневные споры  досаждали им  больше,  чем
неволя.
     А король не торопился выкупать их.
     Заметно  состарился  Николай  Потоцкий.  Лицо  осунулось,  седые  усы
опустились вниз,  а большие,  точно стеклянные глаза болезненно горели - в
них затаилась ненависть ко всем, о ком он вспоминал: Хмельницкого он хотел
видеть корчащимся на колу в  предсмертных муках,  иначе он думать о нем не
мог. Сознание того, что казацкий гетман после Зборовского сражения получил
сорок тысяч реестрового казачества и  три воеводства,  что он  протягивает
руки  к  Молдавии,  а  в  Чигирине  принимает с  дарами  турецких  послов,
приводило  его  в  бешенство,  и  он  кричал  Калиновскому,  ожиревшему от
безделья:
     - Дожились,  вашмость! С холопами, которых надо приучать к послушанию
только саблей и нагайкой, ясновельможный круль подписывает соглашения!
     Каждое слово Потоцкого раздражало Калиновского,  он до сих пор не мог
простить ему того,  что тот недооценил силы Хмельницкого и послал к Желтым
Водам своего недалекого сына -  нагайками разгонять холопов. Получая вести
из Польши,  Калиновский ломал голову над тем,  как бы, используя положение
под Зборовом,  договориться наконец с ханом. Знал, что можно договориться,
и  поэтому сердился,  видя,  что  Потоцкий и  думать  об  этом  не  хочет,
ослепленный жаждой мести казакам.
     - Вашмость,   пан...   коронный  тратит  слишком  много   энергии  на
бессильную злость,  -  язвительно ответил Калиновский.  -  Так было и  под
Корсунем. Пан очень легко впадает в амбицию, а она мешает оценить реальные
силы противника.
     - Дайте мне только свободу,  и я уничтожу казацких ребелизантов,  как
двадцать лет тому назад!
     - Бросьте бахвалиться этим,  пан...  коронный,  -  Калиновский не мог
скрыть иронии,  когда произносил титул Потоцкого.  - Вы же сами убедились,
что это за ребелизанты. Хмельницкий - политик и, если он захочет, натравит
на нас Швецию,  и  Москва всегда готова его поддержать.  Нам надо добиться
аудиенции у хана.  Он,  мне кажется,  боится победы Хмельницкого.  Но если
преждевременно произойдет этот  разрыв,  Речь Посполитая погибнет.  Гетман
найдет союзников на севере и  востоке.  Нужно еще одно сражение,  подобное
Зборовскому...
     - Цо пан муви?* -  даже вскочил Потоцкий.  - Еще одно соглашение, еще
сорок тысяч реестровых казаков,  еще три воеводства? Даже думать об этом -
предательство!
     _______________
          * Что пан говорит? (польск.).

     - Все это пышные фразы, пан... кгм... коронный. Я же говорю вашмости:
нужна еще одна баталия и  еще одна...  измена хана.  Разве не  может этого
понять вашмость,  что  Ислам-Гирей просто-напросто предал Хмельницкого под
Зборовом.  Если бы не так,  то мы имели бы здесь, в Чуфут-кале, еще одного
знатного компаньона - ясновельможного круля Речи Посполитой.
     Наверное,  впервые за два года их совместной жизни в  неволе Потоцкий
согласился с  Калиновским.  Он немедленно сел к  столу и  начал составлять
послание хану, чтобы сегодня же передать его стражам во дворец.


     Мария стояла,  как когда-то давно,  в  клубах пыли у дороги,  которая
вела  из  Бахчисарая  к  Ак-мечети.   Она  внимательно  присматривалась  к
татарским воинам, вглядываясь в их лица. Крымские войска снова выступили в
поход  -  на  Украину.  Тревога сжимала сердце -  разное сказывали люди  в
Мангуше:  говорят,  хан  пригнал в  Перекоп тысячи пленных,  возвращаясь с
Украины,  и  в  Кафе посадили на галеры казацких сыновей.  Мальву ослепила
любовь, она не могла поверить этому. А какая-то доля правды в этом есть...
Какая судьба уготована нынче многострадальной Украине?
     В шапках,  кожанках, на густогривых конях, такие же, как те, что вели
ее с Соломией на привязи когда-то, больше десяти лет тому назад, шли отряд
за отрядом.  Это страшная сила, и каким надо обладать мужеством и как надо
верить в  грядущую победу,  чтобы  пережить присутствие неверного соседа в
родном краю...
     Прошли первые отряды,  осела пыль,  и на горизонте показались силуэты
всадников в остроносых шлемах - это приближался ханский эскорт под зеленым
знаменем.  Посреди сам... зять на коне. Издали видно его мрачное, жестокое
лицо.  Как  это  Мальва могла?..  Впереди везут  на  арбах  пушки,  воины,
закованные в панцири,  тяжело бряцают саблями и щитами, и частокол пик как
будто вонзается в синее небо.
     Увидит ли  она любимого ханского сеймена,  которого почему-то нарекла
своим сыном?  Не  ошиблось ли  материнское сердце?  Но все равно,  оно уже
приняло пускай и чужого сына, болит и тоскует: два года не видела его, еще
с тех пор, как уходили на Зборов. Может, погиб?
     Войско приближается...  Хан свысока посматривает на мать жены, теплее
становится его  взгляд.  Мария  решается,  подходит  ближе.  Всматривается
пристально в  лица  ханской охраны.  Где  же  белокурый сеймен?  Один ряд,
второй и  третий,  вот и на нее устремляются голубые глаза,  из души Марии
вырывается тихий, сдавленный крик:
     - Мен-оглу! Сыночек...
     Селим придержал коня,  не сводя глаз с  женщины,  которая назвала его
сыном, двинулся дальше.
     Она шла рядом,  подбегая ближе,  чтобы присмотреться к  нему еще раз.
Нет, не обманывает материнское сердце - это он!
     - Кто  я  тебе?  -  спросил Селим тихо,  но  кони шли  все  быстрее и
быстрее, хан спешил на Украину.
     - Сыночек!  -  закричала ему вслед,  и  он  услышал ее  голос,  снова
остановил коня на миг. - Сынок, пожалей свою землю!


     В  конце  июня  1651  года  Хмельницкий расположился лагерем  у  реки
Пляшивки,  которая впадает в Стырь возле Берестечка,  и ждал хана. Весть о
том,  что Ислам-Гирей,  не взяв выкупа, освободил Потоцкого и Калиновского
без  ведома Хмельницкого,  не  предвещала ничего хорошего.  Союз  с  ханом
ненадежный, а московский царь уже принял послов Хмельницкого.
     В  полдень вестовые доложили гетману,  что  из  Сокаля  в  Берестечко
направляется король с гусарами,  драгунами,  рейтарами, со всем посполитым
ополчением.  Войсками снова командуют Потоцкий и  Калиновский.  В  этот же
день  прибыли и  татары,  занявшие позиции на  левом крыле казацких боевых
порядков.
     Был первый день байрама,  ордынцы праздновали.  Забирали в  окрестных
селах  Солонево и  Остров овец  и  коров,  варили в  котлах бараний суп  и
опивались айраном.
     Хмельницкий весь  день молился в  островской церкви святого Михаила и
исповедовался перед боем.
     К  вечеру  густой  туман  повис  над  Стырем,  Берестечко скрылось  в
тревожной мгле.  Утром  из  молочно-белой  туманной пелены вдруг вынырнуло
польское  войско  под  расшитыми  золотом  хоругвями,  забряцали железными
крыльями королевские гусары и разместились, как фигуры на шахматной доске,
вышли панцирные хоругви в стальных кольчугах,  за ними рейтары в шапках со
страусовыми перьями и пестрое посполитое ополчение.
     Два  дня прошли в  мелких стычках,  король ждал наступления казаков и
татар.  Ислам-Гирей почему-то выжидал, татары с тревогой перешептывались о
князе Вишневецком, который не раз громил их.
     На  третий  день  в  татарский  лагерь  прибыл  полковник Джеджалий с
приказом гетмана немедленно ударить на поляков с обоих флангов.
     Хан был в  дурном настроении,  мрачный и сердитый.  Минувшей ночью он
снова разговаривал с Сефером Гази.  Сефер решительно требовал, чтобы Гирей
выступил против королевских войск. Ислам-Гирей слушал его насупившись, а в
памяти звучали мольбы Мальвы.  Что-то  знакомое услышал он в  ее просьбе и
требованиях Сефера.  В душу хана закралось подозрение, в приступе гнева он
прогнал учителя из шатра.
     Джеджалий  ждал  ответа.  Ислам-Гирей  пренебрежительно посмотрел  на
полковника:
     - Ну что,  одумался твой Хмельницкий, который ввел меня в заблуждение
своими баснями о слабости войска польского?
     Не  успел  Джеджалий передать хану  приказ гетмана,  как  с  польской
стороны ухнула пушка и вблизи шатра упало ядро.
     Ислам-Гирей вздрогнул и, брызгая слюной, закричал на Джеджалия:
     - Видишь?  Видишь,  как рискует хан, угождая прихотям твоего гетмана?
Он заигрывает с султаном,  так пусть и просит у него войска, а не пытается
выиграть победу моими руками.
     С  татарской стороны выскочило несколько всадников на  поединок.  Хан
настороженно наблюдал за сражающимися и вдруг ахнул,  увидев,  как один из
сейменов рухнул с коня - ногами к татарскому лагерю.
     - Плохой это знак,  полковник,  -  указал он рукой на сражающихся.  -
Боюсь я начинать битву.
     Джеджалий побледнел.  И  тут из ханской свиты выехал вперед белокурый
сеймен и, глядя в упор на своего повелителя, резко сказал:
     - Разреши мне,  хан,  выйти на поединок.  Или выйду победителем,  или
лягу головой к твоим стопам. Не отказывайся второй раз от боя.
     Наглость  молчаливого  верного  слуги  ошеломила  хана.   Ислам-Гирей
прошипел:
     - Как ты смеешь