аки,   когда   все   пришли   в
замешательство,  и  трудно  стало  различать  своих  от  врагов  -  король
неожиданно исчез. Никто не знал, кто остался с ним, и в какую  сторону  он
заехал. Рыцарство, обеспокоенное его  исчезновением,  разбежалось  во  все
стороны, до самых границ поля сражения, многие шли, склонившись к земле  и
осматривая грудами наваленные одно на другое тела.
     Страшно горевали те, что привели с собою молодого государя и невольно
обрекли его на гибель.
     В это время из-за Вислы послышались торжествующие  клики,  как  будто
возвещавшие о новой победе. Вдали показалась медленно  двигавшаяся  группа
людей; Трепка и все остальные бросились в ту сторону.
     Все сразу узнали верного Грегора, шедшего впереди всех и  помогавшего
нести носилки из ветвей, на  которых  лежал  раненый  или  труп,  покрытый
окровавленным плащем. Рядом с носилками шел  ксендз,  прибывший  вместе  с
королем, и каждое  утро,  на  рассвете,  совершавший  богослужение.  Когда
рыцари приблизились, они тотчас же узнали в лежавшем короля...
     Он был весь в крови, но черные глаза были открыты, и  губы  кривились
полустрадальческой, полублаженной улыбкой. Король  взглянул  на  Трепку  и
произнес слабым голосом:
     - Хвала Богу! Мы победили!
     Но, произнеся эти слова, он потерял сознание.  Носилки  поставили  на
землю, и все, встав на колени, принялись приводить его  в  чувство  водою.
Только теперь заметили, что за носилками тянулась кровавая дорожка, и  сам
король был весь в крови. Нечего было и думать о том,  чтобы  нести  его  в
лагерь, в палатку, надо было тут же на месте поскорее омыть  и  перевязать
раны.
     Одни побежали за повязками, другие  -  за  хлебом  и  вином.  Грегор,
отстраняя всех, сам осторожно поворачивал израненное тело, снимая доспехи,
расстегивая платье, с материнской нежностью и заботливостью отирал  лоб  и
старался угадать все желания своего воспитанника.
     Придя в сознание, Казимир обвел всех взглядом, улыбнулся и шепнул еще
раз:
     - Победа за нами!
     Тут же, на поле битвы, перевязали королевские раны. Они были тяжелые,
и много вытекло из них драгоценной крови, но для жизни они не представляли
опасности.
     Настала уже ночь, и месяц взошел над лесом, когда Грегор снова взялся
за носилки и направился с ними  к  лагерю.  Король,  почувствовавший  себя
сильнее после  нескольких  глотков  вина,  данных  ему  графом  Гербертом,
оглядывал поле и тихо спрашивал о судьбе своих рыцарей.
     - Милостивый государь, - сказал Трепка, - мы еще не считали  своих  и
не знаем, кто жив, а кто погиб; мы думали только о тебе, ты исчез от  нас,
а с тобой погибло бы все...
     - Я перестал быть вождем, - сказал Казимир, - когда почувствовал себя
воином. Я сам не знал, что со мной сделалось.  Помню  только,  что,  когда
конь был убит, и я упал вместе с ним, я увидел над собой  лицо  Грегора  и
его меч, которым он размахивал вокруг, защищая меня.  Он  на  руках  вынес
меня, ослабевшего и раненого, в более безопасное место,  и  ему  я  обязан
жизнью.
     Грегор, который с угрюмым видом стоял, склонившись  над  королем,  не
отвел глаз и не сказал ни слова... Трепка снял перед ним шапку и подал ему
руку.
     - Высшая честь принадлежит тому, кто спас нам дорогого государя.
     Грегор, снова  взявшийся  за  носилки  и  молча  шедший  впереди,  не
повернулся на эти слова и, может быть, даже и не слышал их.
     Лагерь уже был близко; королевские  слуги,  завидев  носилки,  бежали
навстречу с плачем и криками, испугавшись, что несут тело короля.
     Но как же велика была общая радость, когда все узнали о спасении его.
Со всех сторон съезжались рыцари, возвратившиеся  с  погони,  и  сходились
раненые, которых оставили на поле битвы, считая убитыми, а  они  пришли  в
чувство и сами явились в лагерь; возвращалась и чернь, грабившая трупы.
     Зажигались  огни,  всюду  слышались  радостные  голоса  и  песни.  Не
осталось  сомнения  в  том,  что  поражение,  нанесенное   Маславу,   было
решительной победой короля. Этой победой он был обязан вовремя подоспевшим
русским  отрядам,  а  также  шестистам  рыцарям  императорского  отряда  и
собственному войску, сколько его нашлось во всей стране.
     Бой продолжался почти целый день, потому что Маслава, превосходившего
королевские войска численностью, не так-то легко было победить. Пруссаки и
поморяне бились мужественно, мазуры тоже не отставали от них, и до  самого
вечера неизвестно было, на чьей стороне будет успех и только  в  последней
стычке, когда сам король во главе своего  лучшего  рыцарства  бросился  на
Маслава, его главные силы расстроились и отступили.
     В  палатку  короля  приносили  вести  отовсюду;  начальники   отрядов
собрались здесь на совете; сюда же вносили добычу, знамена  и  изображения
языческих богов, оружие, брошенное на поле битвы,  копья  и  мечи.  Целыми
грудами навалили около палатки эту  жалкую  добычу,  но  неизмеримо  более
ценным, чем весь этот хлам, было поражение человека, бывшего причиной всей
этой войны и виновником всех несчастий в стране.
     Неподалеку  от  палатки  короля  находилась  небольшая  палатка,  где
помещались Вшебор с Топорчиком и  Каневой.  Сюда  принесли  израненного  и
ослабевшего Доливу. Рыцари перевязывали друг другу  раны  и,  несмотря  на
боль и утомление, настроение у них было почти веселое,  -  такой  радостью
наполняло их сердца сознание одержанной победы.
     Только Вшебор выглядел  угрюмых  и  печальным,  среди  своих  веселых
товарищей.
     Слуги разносили пищу и напитки, какие только могли достать.  У  графа
Герберта нашлось даже вино.
     - Что тебя так удручает, что ты и  нос  повесил?  -  заметил  Канева,
всегда отличавшийся хорошим настроением духа.
     И он слегка подтолкнул Доливу.
     - Ран и ушибов я не чувствую, - отвечал Долива, - меня мучает другое.
     - Может быть, доспехи натерли? Так я дам тебе жиру, - это поможет.
     Вшебор опустился на подушки, подложить руки под голову.
     - На что мне твой жир? - ворчливо отозвался он.  -  Другая  забота  у
меня на сердце.
     - Ну, так я знаю. Хочется тебе поскорее жениться на Касе! Подожди, уж
теперь недолго. Мы уж разбили на голову Маслава, скоро настанет мир, и  мы
все поженимся! И я бы не прочь!
     - Что ты там болтаешь глупости! - рассердился Долива.  -  Ты  знаешь,
кто меня спас, знаешь? Маслав упился бы теперь моей кровью, если бы не...
     - Белина тебя выручил! - докончил Канева. - Ну, и что же?
     - Да ведь он - мой друг, мой враг! - сказал Вшебор.  -  Мне  было  бы
приятнее биться с ним, чем быть ему обязанным жизнью.
     - Всему виною эта несчастная  Кася  Спыткова,  -  с  улыбкой  заметил
Канева, - потому что вы оба за нею ухаживали.  Правда,  что,  если  бы  на
месте Томка был кто-нибудь другой, то непременно сказал бы  себе:  "Маслав
его убьет, а девушка будет моя".
     Вшебор стремительно поднялся на подушках:
     - Вот это-то мучает меня! - крикнул он. - Вот  теперь  ты  угадал.  Я
чувствую, что, если бы я был на его месте, а он на моем (он ударил себя  в
грудь), ни за что не пошел был бы его спасать. Значит, я хуже его...
     - А он глупее... - рассмеялся Канева.
     - А теперь я еще должен ему поклониться и  быть  ему  братом  на  всю
жизнь!
     - И он будет ездить к  тебе  в  гости  и  скалить  зубы  перед  твоей
супругой.
     Оба помолчали немного.
     - Уж лучше бы меня  зарубили  эти  мазуры,  чем  быть  ему  обязанным
жизнью, - прибавил Вшебор.
     Другие посмеивались над ним.
     Всю ночь шла беседа, и в лагерь до рассвета никто не ложился; чернь и
слуги искали добычи на поле битвы, возвращались и  снова  уходили...  Надо
было подумать о том, что делать дальше.
     Решено было завтра до рассвета выслать войско, чтобы занять Плоцк.
     Отовсюду приходили вести, что Маслав, разбитый на голову, должен  был
бежать вместе с пруссаками, следовательно, непосредственной опасности,  но
надо было использоваться плодами победы и расстройством вражеских войск.
     Весь следующий день считали убитых и сносили  их  на  костры;  многие
утонули в Висле, но и без них насчитывались тысячи трупов. Не мало  воинов
пало и в королевском войске, и им  готовили  погребение  по  христианскому
обряду.


     Весна была еще черная, деревья не отзывались  на  ее  зов,  и  только
снежные покровы, дождь уничтожил последние остатки  почерневшего  снега  и
освободил из оков то, что лежало под ним.
     С юга летели  птицы,  в  полях  и  лесах  просыпалась  шумная  жизнь.
Заспанный медведь, исхудавший за время зимней спячки, шел на охоту.
     Из ульев вылетали пчелы на первые цветы, прохаживались аисты, вступая
во владение лугами. Орлы и ястребы летели в небе...
     Из глубины лесной чащи вышла, тревожно оглядываясь,  старая  женщина,
опиравшаяся на посох... Стань ее согнулся, губы посинели, седые  волосы  в
беспорядке  падали  на  плечи.  Измятая  и  испачканная  толстая   сермяга
прикрывала грубое, черное от грязи белье, ноги были босы, а за плечами  не
видно было ни узелка, ни мешка. Она шла, подпираясь посохом,  не  разбирая
дороги и не раздумывая, шла,  как  будто  ведомая  какой-то  непреодолимой
силой.
     Если на дороге попадалось бревно, она перелезала через него, даже  не
пробуя обойти, если был ручей, влезала прямо в воду,  не  ища  перекладин.
Что-то влекло ее, что-то гнало вперед куда-то, куда стремилось сердце. Так
прошла она сквозь зеленую чащу, пробралась через болота. Ночью ложилась на
мокрую землю и засыпала мертвым сном. Волки подходили, смотрели на нее  и,
не дотронувшись, скрывались в лесу; медведи  глядели  на  нее,  присев  на
земле, и следили за ней взглядом, когда она шла; с ветки  над  ее  головой
зелеными глазами всматривались в нее дикая кошка, но не двигалась с места.
Стада зубров паслись на лугу; они поднимали головы и разбегались,  завидев
ее.
     Проголодавшись, она срывала травинки  и  жевала  их;  иногда  ладонью
зачерпывала воды и проглатывала несколько капель. И так шла она уже  много
дней, шла, чувствуя, что все ближе и ближе цель ее странствий...
     Лес расступался, в долине дымятся хаты, на холме  -  господский  дом,
около него хлопочут люди.
     Старуха  остановилась,  подперлась  посохом,  и  смотрит...   втянула
воздух... села. Кровь выступила из ее босых ног, она смотрела на  них,  но
боли не чувствовала. Приближался вечер, до деревни было еще далеко, но она
не спешила. Отдохнув, поднялась снова и медленно пошла вперед. Иногда  она
останавливалась, потом снова шла. Что-то толкало ее вперед и в то же время
тянуло назад; она и хотела идти, и как будто, чего-то боялась. Кругом было
пусто. Две черные вороны сидели на дубу и ссорились между собой; то  одна,
то другая срывались с  места,  хлопали  крыльями  и  угрожающе  каркали...
Старуха взглянула на них... Втянула глубже воздух; что-то оторвалось в  ее
груди, какое-то далекое воспоминание;  она  в  изнеможении  опустилась  на
землю. Слезы потекли из ее глаз, побежали по  морщинкам,  как  ручейки  по
вспаханному полю, добежали до раскрытого рта и исчезли в нем. И она выпила
свои слезы. Подперлось рукой и стала покачиваться из  стороны  в  сторону,
как ребенок, укачиваемый матерью. Не старалась ли она усыпить  собственные
мысли?
     Становилось темно, до деревни  было  далеко,  в  поле  пусто:  только
вороны каркали, летая над нею.
     Старуха прошла еще несколько шагов, потом легла на землю и  прижалась
к ней лицом. Может быть, жаловалась  на  что-нибудь  старой  земле-матери,
потому что слышны были глухие стоны. С криком поднялась и снова упала.
     А тьма сгущалась.
     Над  лесами  из-за  черных  туч,  показался  серп  месяца,   красный,
кровавый, страшный, как вытаращенный глаз, из которого сочится кровь... Он
поднимался все выше и выше по небу. Черная тучка перерезала  его  пополам,
он выглянул из-за леса, словно  раненый,  огляделся  вокруг,  побледнел  и
пожелтел. Старуха  поглядела  на  него  и  кивнула  головой,  как  старому
знакомому... И, казалось, хотела сказать ему:
     - Посмотри, что со мной сталось!
     Но месяц, не отвечал ей, поплыл дальше; она презрительно  махнула  на
него рукой, встала и побрела дальше.
     На пригорке против господского дома стоял огромный высохший дуб.  Это
был только труп прежнего дерева. Кору с него содрали, весь он  был  опален
снизу, ветер обломал ветви, и только несколько толстых  сучьев  отделялись
от ствола, как обрезанные руки.  Две  вороны  уселись  на  нем,  продолжая
ссору. На самом толстом суку висело что-то. Легкий ветер  раскачивал  этот
груз, и он поворачивался, как живой. Это был труп человека с  красноватыми
волосами  на  поникшей  голове,  которые  развевались  по  ветру.  На  лбу
виднелась корона, сплетенная из соломы.  Открытые  глаза  были  пусты:  их
выклевали вороны. И тело его было страшно изуродовано людьми или  зверями;
мясо черными клочьями отставало от костей.
     Внизу два бурых волка, сидя под  деревом  и  задрав  пасти  к  верху,
поджидали, скоро ли ветер сбросит им добычу. Ждали терпеливо,  высунув  из
пасти голодные языки.  Иногда  какой-нибудь  из  них  поднимется,  завоет,
толкнет товарища и снова сядет  спокойно,  задрав  голову  кверху.  Вверху
вороны, а внизу волки спорили из-за трупа, который  медленно  крутился  по
воле ветра.
     Старуха шла, и вдруг взгляд ее упал на повешенного. Она остановилась,
вздрогнула, сильнее оперлась на  посох  и  рассмеялась  громким,  страшным
диким голосом, - и эхо из чащи леса повторило этот грохот. Волки бросились
в сторону, вороны  улетели.  Уселись  немного  подальше.  Старуха  подошла
ближе, приглядываясь к трупу.
     Подошла к самому дереву, посох поставила, сама села и, оперев руки на
коленях, опустила на них голову. И снова  засмеялась.  А  слезы  текли  по
извилинам морщинок и забирались ей в рот.
     Сук, на котором висел труп, трещал и скрипел, словно жалуясь, что ему
приходится держать такую тяжесть. Старуха мокрыми от слез глазами смотрела
на мертвеца, и месяц присматривался к нему, не сводили с него глаз  волки,
а ночь все окутывала черным покровом.
     Стемнело... Старуха снова раскачивала головой, а  из  уст  ее  лилось
тихое, тихое пение, как поют матери над колыбелькой засыпающего ребенка.
     Долго пела она, глядя вверх, и, устав, плакала до  тех  пор,  пока  в
груди не стало дыхания, а  на  глазах  -  слез...  Тогда,  вперив  в  него
неподвижный взор, она сидела молча, не двигаясь с места.
     В это время в лесу  послышался  далекий  шум  -  летел  король-ветер!
Черные тучки несли его по небу.
     Старуха обрадовалась ему, глаза ее заблестели.
     Зашумело и в долине, труп нагнулся и начал метаться по воздуху.
     Ветер так закружил его, что корона  упала,  волосы  развеялись,  полы
сермяги раздулись широко, - это был танец смерти повешенного!  И  старуха,
глядя на него, взялась за полы своей сермяги и принялась кружиться  вокруг
дерева, распевая все громче и быстрее и прерывая себя смехом.
     Волки завыли, подняв кверху пасти, - а ветер дул все сильнее.
     И, казалось, все кружилось в этом танце смерти,  принесенном  ветром:
труп, старуха, вороны в воздухе, волки, бегавшие  кругом  дерева,  и  даже
тучи на небе, из-за которых то показывался побледневший  месяц,  то  снова
прятался за них. Свист ветра в ветвях деревьев и в сухих тростниках  болот
походил на звуки какой-то дикой музыки.
     Старуха, напевая себе под  нос,  все  кружилась  с  какой-то  бешеной
быстротой, - вдруг что-то затрещало наверху, - она остановилась:
     Труп повешенного сорвался с сука и упал к ее ногам.
     Старуха остановилась над ним... Месяц выглянул из-за туч...
     Она медленно подошла, села под деревом и осторожно положила  себе  на
колени голову с выклеванными глазами.
     И в ту же минуту снова вспомнила колыбельную песенку, затянула  ее  и
заплакала.
     Вороны, сидя на дереве, каркали над ее  головой,  волки  придвинулись
ближе и стали обнюхивать труп. Теперь он вполне  созрел  для  них  -  этот
дубовый плод!
     В  темноте  четыре  разбойничьих  глаза  сверкнули  перед   старухой,
отнимавшей у них добычу, - блеснули былые зубы.  Взгляды  их  скрестились.
Она взяла палку и погрозила им.
     - Прочь, собаки от княжеского тела, вон ступайте, -  хриплым  голосом
закричала она. - Не знаете разве, кто это? Это  -  плоцкий  князь!  Король
Маслав! А! Он - мой сын! Мой сын! Прочь, проклятые собаки, вон убирайтесь!
     Волки отступили, старуха была смелее их, защищая дорогое  ей  тело...
Голову она положила к себе на колени и что-то бормотала про себя.
     - Так ему суждено было погибнуть! Так! Все он  имел,  а  захотел  еще
большего! Еще ребенком он так ко всему тянулся. Враги  не  смогли,  -  так
друзья повесили! Ха, ха, - я-то знала, что так и случится!
     Она опять закачала головой и  заплакала.  Взглянула  в  лицо  месяцу,
словно спрашивая у него совета.
     - Правда ведь? Мы не дадим его на съедение  волкам?  Мать  вырастила,
мать похоронила... А кто мать похоронит?
     Волки съедят... - она засмеялась, - ну, и на здоровье!
     И положив голову мертвеца  на  землю,  она  встала,  отряхивая  седые
волосы... Взяла посох и пошла прямо на волков, отгоняя их, как собак...
     - Не можете подождать, паршивые собаки! - говорила она  им.  -  Отдам
вам за него свои кости. Его - не отдам!
     И подняла палку; волки, попятившись назад, прилегли на земле.  Она  с
улыбкой взглянула на месяц.
     - Ну, помогай! - сказала она ему.
     Стала на колени  подле  трупа,  запустила  в  песок  костлявые  руки,
отбросила мох и сухую траву и начала копать землю.
     Сначала работа шла медленно; песок сыпался обратно в яму,  тогда  она
стала отбрасывать его далеко в  сторону.  Рыла  поспешно,  обеими  руками,
разравнивала землю, выбрасывала ее далеко от себя.
     Иногда бросала взгляд на труп и тихонько шептала:
     - Не бойся, я устрою тебе  гладкую  постельку,  найду  и  камень  под
голову и обверну его полотном, засыплю тебе глаза сухим песком,  чтобы  не
болели... Будешь спать спокойно, как в колыбельке!
     Задохнувшись от усталости, она отдыхала  немного,  стоя  на  коленях,
потом снова  принималась  за  работу.  Яма  увеличивалась,  расширялась  и
углублялась.
     Месяц заглядывал в нее одним боком, другой закрывала  тень  от  дуба.
Старуха все спрашивала у месяца совета.
     - Князь мой, брат мой, - достаточно ли глубоко? Может быть, надо  еще
глубже? Волки тоже умеют глубоко рыть землю, но подождите же! Вместо камня
я лягу сама, а как меня съедят, так уж его не захотят есть...
     Еле дыша от усталости, она снова села  отдохнуть,  уронив  на  колени
окровавленные руки. Роя яму, она наткнулась  пальцами  на  корни,  и  пока
вырывала их, поранила себе пальцы, а когда и пальцы не  могли  справиться,
стала рвать зубами.
     - Что это была за жизнь! - говорила она, продолжая рыть могилу. - Ох,
какая  жизнь!  Ребенок  бегал  босиком,  а  потом  ходил  весь  в  золоте,
командовал тысячами, а некому было вырыть ему могилу! Вот  тебе  корона...
корона...
     На земле лежала  сделанная  в  насмешку  соломенная  корона,  старуха
отбросила ее подальше. Яма была уже достаточно глубока, она влезла в  нее,
разгребая кругом осыпавшуюся землю; песок был мягкий, и рыть было легко.
     Когда голова ее  едва  выделялась  над  землей,  она  высунула  ее  и
зашептала, обращаясь к мертвецу.
     - Подожди! Еще не готово! Мать стара, руки у нее закостенели.
     Месяц все плыл по небу и постепенно опускался, Старуха все еще  рыла,
напрягая последние усилия, - потом начала утаптывать ногами дно ямы.
     Поздно ночью, когда ветер стих, и месяц куда-то скрылся, она  вылезла
из могилы, задыхаясь от усталости.
     - Князь мой, господин мой! Постель твоя готова. Есть в ней и  камень,
завернутый в полотно, а на дне - моя сермяга. Иди...
     Говоря это, она обеими руками охватила труп и, почувствовав его ок