лагеря
сливались в один смешанный гул, в котором трудно  было  разговаривать,  не
повысив голоса, чтобы быть услышанным, -  и  эти  приподнятые  голоса  еще
увеличивали общую шумиху.
     Вшебор без труда пробрался сквозь толпу; - никто даже не взглянул  на
него, все только толкали его, и он не знал бы, куда идти, если бы не вышел
в это время из замка Губа и не повел его за собой.
     По знаку Губы приблизился старик, которому Губа и передал Вшебора.  В
сенях замка тоже толпилось много  народа.  Пройдя  через  какие-то  темные
закоулки, переходы и коридоры, по которым сновала челядь, Вшебор  с  своим
проводником вошел в полутемную избу.  Ее  маленькие  окошечки,  задвинутые
изнутри ставнями, едва пропускали свет сквозь щели. Это был, должно  быть,
какой-нибудь  склад  или  гардеробная  владельца  замка,  вся   заваленная
одеждой, оружием и всевозможными, очевидно, награбленными вещами,  которые
лежали на полу и  висели  по  стенам.  Все,  что  доставляла  война,  было
захвачено и сложено здесь  Маславом.  Целыми  кучами  свалены  были  вещи,
собранные из разных замков, от разных владельцев, со всех  концов  страны,
различной ценности и самого разнообразного вида. Те, что сложили их здесь,
не умели даже отличить более ценных  вещей  от  менее  ценных.  Дорогое  и
дешевое, хорошее и плохое все было свалено вместе в одну  кучу,  как  рожь
или сено, свезенные в амбар.
     - Эй, вы, - крикнул старик, отворить дверь. - Берите, что хотите. Так
приказал пан! Не стесняйтесь! - и  он  указал  на  кучи  одежды  и  полки,
нагроможденные всяким добром.
     - Выбирайте: чего душа пожелает! Вы видите, у нас есть что выбрать! -
и,  поглаживая  голову,  старик  усмехнулся.  На  одной  из  полок  лежали
отдельной кучкой золотые и позолоченные цепи.  Старик  подошел  и,  выбрав
несколько, взвесил их на руке, остановился на самой тяжелой цепи  и  хотел
уже подать ее Вшебору, но вдруг  заметил  на  ней  следы  засохшей  крови,
пробурчал что-то себе под нос и пошел к дверям, где  стоял  чан  с  водой.
Выполоскав в нем цепь, он начал вытирать ее полой своей одежды.
     Вшебор с отвращением стал одеваться, - отказаться было невозможно.
     Старик с готовностью помогал ему и все время  советовал  выбрать  все
самое лучшее, но не тратить даром времени. У него была только одна  забота
- выполнить, как можно лучше, приказание пана.
     - Только поторопитесь, - говорил он. - Его милость не любит  ждать  и
желает, чтобы вы были при нем за столом... А давно уже пора... - Из разных
углов он вытащил: пояс с мечем, меховую шапку, богатое  верхнее  платье  и
все, что было нужно для того, чтобы Вшебор угодил новому пану. Сверх всего
этого старик накинул ему на шею золотую цепь и, с  улыбкой  осмотрев  его,
повел к выходу.
     Из гардеробной в столовую снова пришлось идти  темными  коридорами  и
переходами... Уже  издали  Вшебор  услышал  доносившиеся  из  нее  громкие
голоса. Старый плоцкий замок не отличался большим великолепием внутреннего
убранства: он был закопчен от дыма,  а  все  убранство  горниц  составляли
самые простые деревянные столы  и  лавки.  Каким  он  был  с  незапамятных
времен, таким остался и теперь - со столами из толстых досок, с  огромными
лавками, устланными теперь кожами и сукном. В других горницах не было даже
полов, а только сглаженная земля, насыпанная листьями, а зимой - соломой и
вереском.
     В горнице, игравшей роль столовой, было  много  разряженных,  как  на
празднике,  гостей.  Для  князя  было  устроено   сидение   на   небольшом
возвышении, прикрытое черным  сукном.  Около  него  занимали  места  сразу
бросавшаяся в глаза своей непохожей на остальных внешностью, - пруссаки  с
зверскими лицами, вооруженные  топорами,  дротиками,  луками  и  кремневым
оружием.
     Главою их был кунигас, относившейся к Маславу совершенно запросто,  а
тот - волей неволей должен был принимать доказательства его расположения.
     Это был человек среднего роста, широкоплечий, толстый с заплывшими от
жира глазами, едва видневшимися из-под бровей, в обхождении решительный  и
не обращавший  никакого  внимания  на  торжественность  обстановки,  какую
усиливался поддержать Маслав. Он  считал  себя  совершенно  равным  ему  и
отвечал ему гордо и высокомерно. Новый князь, должно быть, нуждался в нем,
потому что, хотя лицо его часто выражало неудовольствие и гнев, он все  же
терпеливо переносил такое обхождение гостя.
     Иногда он обводил взглядом своих придворных, ему хотелось, чтобы двор
его произвел на пруссаков впечатление настоящего княжеского,  и  потому-то
все были разряжены, как на праздник, и вооружены.
     По старому обычаю, в горнице не было женщин.
     Заняв место в  конце  стола,  Маслав  посадил  около  себя  кунигаса,
приказав  подостлать  ему  на  сиденье  красное  сукно.  Перед  ними  были
поставлены серебряные блюда, а так как для других уже не хватало  серебра,
то остальные удовольствовались глиняной и деревянной посудой.
     Вшебору  Маслав  указал  место  за  другим   столом,   приказав   ему
распоряжаться там.
     За исключением пруссаков, которые нисколько не стеснялись,  и  громко
разговаривая, сейчас же принялись есть и пить, все остальные, сидевшие  за
столом, придворные Маслава, вероятно,  соблюдая  приказание  самого  пана,
хранили боязливое молчание. Но так как они к этому не были приучены, то от
времени до времени и среди них вырывался у кого-нибудь громкий возглас или
взрыв смеха, который сейчас же затихал под грозным взглядом повелителя.
     Слуги прислуживали неумело; сталкиваясь друг с другом, а  за  дверями
слышались угрозы, брань и жалобные крики;  но  все  же  пир  окончился  бы
вполне  благопристойно,  если  бы  не  кубки,  стоявшие  перед  гостями  и
постоянно пополнявшиеся.  Мед  развязал  язык  этим  людям,  не  привыкшим
сдерживать вспышки гнева и веселья. К концу пиршества ничто уже  не  могло
остановить шума и  криков,  хотя  выражение  лица  князя  становилось  все
угрюмее. А тут еще явилась целая стая  своих  и  чужих  псов,  бросившихся
глодать брошенные под стол кости и своим лаем и визгом еще более усиливших
общий гомон.
     В конце трапезы, по старому обычаю, все  гусляры  и  певцы,  сидевшие
около храма, собрались в обеденную горницу. Они  ворвались  целой  толпой,
торопясь занять места на лавках около стены, а те,  кто  не  нашел  места,
расселись на земле; зазвучали гусли, и раздались крикливые напевы.
     Но Маслав и с этими должен был считаться, -  ведь  за  ним  шел  весь
народ; перед ними поставили пиво  и  мед,  слушали  их  пение  и  игру,  а
некоторые из сидевших за столом, подогретые  вином,  стали  вторить  им  и
хлопать в ладоши.
     Все это мало напоминало пир в княжеском доме, - но, видно, иначе и не
могло быть.
     Пруссаки  этим  не  смущались:  они  с  удовольствием  попивали  мед,
подставляя для этого рог, который носили у поясов, и похваливали угощенье.
     Уж трапеза близилась к концу, - все  угощенье  понемногу  исчезло  со
столов, и остались только жбаны, - как вдруг двери  из  внутренних  покоев
замка с шумом отворились, и в горницу вбежала  какая-то  странная  фигура.
При виде ее пруссаки в испуге повскакивали с лавок,  а  Маслав  побледнел,
как мертвец.
     Да и было чего испугаться!
     Вошедшая была старая, худая и высокая женщина с седыми, растрепанными
волосами, падавшими ей на плечи, едва прикрытая грубым бельем  и  даже  не
подпоясанная, босая и как бы вырвавшаяся из тюрьмы или из рук палачей.
     Ее бледное, сморщенное лицо и горевшие пламенным гневом серые глаза с
красными, опухшими от слез  веками,  выражали  глубокое,  почти  безумное,
горе.
     Она вбежала с громким, неудержимым, бессмысленным криком,  в  котором
ничего нельзя было разобрать, - перепуганная, рассерженная, оглядывавшаяся
назад, как будто за ней гнались.
     Отталкивая руками тех, кто стоял у нее на  дороге,  она  добежала  до
стола и стала, как вкопанная, перед Маславом, вперив в него безумный взор.
     Князь, бледный, не владеющий языком, вскочил с места и руками  указал
своим придворным на это приведение,  которое  они  пропустили  в  горницу.
Пруссаки, перепугавшись неизвестно чего, хватались за  ножи,  -  остальные
повскакивали с мест, - и в горнице все пришло в смятение. Тогда  и  Вшебор
двинулся от стола.
     В это время люди, вбежавшие за бабой, схватили ее за  руки,  но  она,
вырываясь от них, упала на землю, как раз  подле  того  места,  где  сидел
князь. Маслав с ужасом отшатнулся.
     Раздались испуганные крики,  потом  в  толпе  произошло  движение,  и
придворные, схватив безумную на руки, поспешно вынесли ее из горницы.
     Некоторое время еще слышались ее жалобные крики,  сначала  громкие  и
напряженные,  потом  все  затихающие  по   мере   удаления   и,   наконец,
превратившиеся в глухой стон, затерявшийся где-то в глубине замка.
     Маслав, с вытаращенными от испуга глазами,  стараясь  придать  своему
лицу подобие улыбки, опустился на свое место.
     На вопрос кунигаса он холодно ответил, что  это  была  бедная  старая
помешанная, и, налив себе кубок, выпил его залпом, но, как он ни  старался
принять равнодушный вид, он не мог удержать охватившей его дрожи.
     Часть гусляров вышла за дверь,  и  после  этого  шумного  приключения
вдруг настала странная тишина; князь сделал знак, чтобы подали мед,  но  и
это не  помогло,  -  так  как  все  были  испуганы  и  смущены  появлением
несчастной женщины.  Скоро  все  умолкло,  а  некоторые  из  тех,  которые
особенно много пили, захрапели, положив головы на  стол.  Наконец,  и  сам
Маслав, приказав проводить своих гостей на отдых в предназначенные для них
горницы, двинулся неверным шагом из столовой, предшествуемый  коморниками,
которым он приказал нести перед собой меч. Начали расходиться и остальные,
за исключением уснувших за столом.
     Вшебор, не имевший понятия о своих дальнейших  обязанностях,  остался
почти в одиночестве. Из памяти его не мог изгладиться образ странной бабы,
испортившей своим появлением весь пир.
     Откуда она могла взяться здесь,  при  дворе?  Кто  она  была  и  чего
хотела? Догадаться самому было невозможно, хотя из ее криков и  отрывочных
фраз можно было понять, что она пришла с какой-то просьбой к Маславу.
     Князь тоже, видимо, был более напуган ее видом, чем рассержен, из уст
его не вырвалось ни одного проклятья, он, -  такой  смелый  и  суровый  до
жестокости, - не имел на этот раз силы вымолвить слово!
     Вшебор, расхаживая взад и вперед  по  горнице,  раздумывал  об  этом,
когда вошел Губа.
     Лица  придворных  имели,  после  этого  приключения,  то   же   самое
выражение, которое Вшебор подметил у Маслава. Губа был угрюм и озабочен.
     - Что это была за женщина? - спросил его Вшебор.
     Губа взглянул на него и пожал плечами.
     - Да старая баба какая-то, я не знаю, - отвечал он,  но  видно  было,
что он знал  больше,  чем  хотел  сказать.  И  чтобы  избежать  дальнейших
расспросов, тотчас же удалился.
     Вбежал  мальчик,  посланный  за  Вшебором,  которого  князь  приказал
привести к себе.
     Горница князя, куда ввели Вшебора, была  убрана  по  образцу  Мешкова
двора, - с видимым желанием произвести впечатление богатства и пышности.
     Маслав нагромоздил в ней огромное количество всякой посуды, ковров  и
материй, как бы умышленно выставляя их напоказ.
     Вшебор, войдя, застал его  лежащим  на  кровати;  увидев  его,  князь
быстро поднялся и сел.
     Лицо его странно изменилось. Румянец сошел  с  него,  губы  посинели,
глаза сверкали диким огнем, морщины сдержанного гнева избороздили  щеки  и
лоб. Он всматривался в лицо Вшебора, как бы желая узнать по его выражению,
с чем он пришел.
     - Видели, - заговорил он, - как мне испортили  праздник!  Эта  глупая
челядь! У дверей не было стражи!
     Вшебор молчал.
     - Сумасшедшая старая ведьма! - продолжал Маслав. - Только из  жалости
приютил ее. На нее иногда что-то находит, духи ее мучают, и тогда она сама
не знает, что делает и что плетет.
     Он встал и, опустив голову, заходил по горнице.
     - Я уж давно приказал держать ее взаперти!
     Он, видимо, был разгневан и с трудом сдерживал себя,  потом,  как  бы
сделав над собой усилие, подошел к нему с просветленным лицом, на  котором
еще ясно видны были следы плохо скрытого волнения.
     - Вот ты видишь, шлют ко мне послов и просят вступить с ними  в  союз
те самые, с которыми не мог справиться Болеслав! Стоит им кликнуть клич, и
поднимутся тысячи мне на помощь, а я выгоню немцев.
     Вдруг голос его дрогнул, словно он что-то вспомнил, и он прибавил:
     - Если захочу срубить кому-нибудь голову или  повесить,  из-за  стола
прямо отдам палачу, виновных могу строго наказать. Что захочу, то могу.
     Вшебор все молчал и слушал. Тогда Маслав спросил настойчиво:
     - Ну, что же вы скажете?
     - Присматриваюсь и дивлюсь вашей силе, - отозвался  Долива.  -  Всюду
виден у вас достаток. Могу вас поздравить.
     - Может быть, ты думаешь, - живо спросил Маслав, - что я не  имел  на
это права? Ты слышал басни, которые рассказывали при дворе? Все  это  одна
ложь и клевета, во мне течет кровь старых мазурских князей. Как у  Лешков,
так и у нас Пясты украли наследство, а мы теперь отберем его  у  них.  Моя
кровь стоит Пястовской.
     Проговорив это, он опустился на сиденье, покрытое шкурой, перед огнем
и в задумчивости облокотился на руку.
     - Пясты не вернутся уж никогда, -  заговорил  он,  как  будто  сам  с
собой. -  Казимир  не  захочет  подставлять  свой  лоб,  и  никто  ему  не
поможет... А с чехами...
     - Что же вы думаете начать с чехами? -  спросил  Вшебор,  вынужденный
так или иначе поддерживать разговор.
     - Против чехов  направлю  пруссаков  и  мазуров,  а  в  конце  концов
поделюсь с ними.
     - Бржетислав не захочет делиться.
     - Захочет! - возразил Маслав. - Я дам ему Силезию, пусть уж возьмет и
Краков, и вместе пойдем на императора.
     Все  это,  высказанное  отрывочными  фразами,  походило   скорее   на
горячечные фантазии, чем было ответом на вопрос: казалось, он себе  самому
бросал эти мысли в ответ на рождавшиеся в нем сомнения,  надеясь  отогнать
их.
     - Я объявлю себя королем, - продолжал он. - Рыкса увезла с собою  все
короны, но я в тех и не нуждаюсь, пусть император хранит их  у  себя.  Мне
выкуют новую, - еще дороже и красивее. И  не  ксендз  наденет  мне  ее  на
голову, а я сам! Я сам!
     Он  засмеялся,  блеснув  глазами,  но  вдруг  оглянулся  тревожно   и
нахмурился. Откуда-то издалека долетел заглушенный крик.
     Маслав вздрогнул и прислушался: все было тихо; он вздохнул свободнее.
Мысль его продолжала свою работу.
     - Если бы даже чехи и немцы оттягали у  меня  все  земли  за  Вислой,
здесь я останусь паном. Отсюда меня никто не прогонит, я здесь - дома. Тут
и пруссаки, которые идет со мною рука об руку.  На  собственных  кучах  мы
сильны.
     - Почему же бы мне не жениться на девке прусского кунигаса? Разве  он
отказал бы мне? Даст за ней в придачу землю, все, как  следует.  Мы  будем
везде поддерживать старую веру! Говорят: крещенная Русь, крещенная Польша,
крещенная Чехия! Ложь все это! Окрестили их под страхом и  угрозой.  Народ
будет с нами, потому что мы отдадим им старых богов. Разрушим  костелы,  а
монахов прогоним.
     Вдали послышался слабый крик, - и все снова стихло.
     Маслав побледнел, оглянулся осоловевшими глазами и умолк.
     Вшебор тоже не посмел заговорить или спросить его.
     Вдруг князь обратился к нему.
     - Ведь ты - христианин? - дрожащим голосом спросил он.
     - Да, я христианин, - сказал Долива, - и  вам  это  хорошо  известно,
потому что и вы вместе со мною ходили в костел и к исповеди.
     - Правда, - прибавил он, - на свете еще много не крещенных людей,  да
и таких, которые, окрестившись, все еще тайно держатся старой веры - тоже,
должно быть, не мало, но и  христиан  ведь  множество,  а  там,  где  надо
постоять за веру и крест, - все пойдут вместе.
     - И много у них хорошего оружия, - вырвалось у задумавшегося Маслава.
- У нас рук-то хватит, но не хватит мечей.
     Он потер лоб, как бы стараясь стереть  с  него  назойливую  мысль  и,
понурив голову, сказал:
     - Они умеют делать чудеса!
     - Христиане? - спросил Вшебор.
     - Нет, их черные монахи, - таинственно шептал Маслав. - Как  они  это
делают? Никто не знает. Никого не щадили, всех приказано было  убивать,  и
мало кто из них уцелел. Что это, колдовство?
     Маслав содрогнулся, словно охваченный внутренней тревогой.
     - Все это россказни глупых людей, - шепнул он, прерывая себя  самого.
- Басни, для запугивания людей, - ложь и клевета.
     Он взглянул на Вшебора и, подойдя к нему,  взялся  за  конец  золотой
цепи, спускавшейся к нему на грудь.
     - Ты поступай, как знаешь, только будь мне верен, - сказал  он,  -  а
своим христианством не хвались. Мы здесь  не  хотим  знать  этой  веры!  А
завтра, - прибавил он, - выбери мне людей, молодец к молодцу и вели выдать
им всем одинаковую одежду, чтобы у меня была,  как  пристало  князю,  своя
дружина. Ты будешь начальником ее и охмистром при моем дворе. Понял?
     Вшебор молча поклонился и вышел.



                                    5

     Очутившись один в сенях, Долива горько усмехнулся сам над собой.  Вот
чего он дожидался! Быть слугой и охмистром холопского  сына,  которого  он
помнил мальчишкой для услуг при княжеском дворе. Все, что он видел  здесь,
вызывало в нем гнев и возмещение,  и  он  не  рассчитывал  остаться  здесь
надолго, но все же надо было ко всему присмотреться,  чтобы  разузнать,  в
каком положении было дело Маслава. Ему это было тяжело, он  принужден  был
притворяться, но, раз попав в это осиное гнездо, надо  уж  было  держаться
смирно. Он еще не знал даже, к кому обратиться и куда  направиться,  когда
Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.
     Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам
и переходам, через которые должны были пройти,  чтобы  попасть  во  второй
двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя
в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:
     - Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков  и
поморян... Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли  выспаться,  но  где
там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже  нельзя
было развести огня.
     Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с  одной  стороны
слышался женский голос, а с другой - несколько  пруссаков  охраняли  покои
своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в  маленькую  горницу,  в
которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой  комнатка
эта, видимо, только что была освобождена для княжеского  охмистра.  В  ней
была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой,  а  по
стенам было вбито множество деревянных гвоздей,  очевидно,  оставшихся  от
прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.
     Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать  ему
и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к  губам  в  знак
молчания. В хате были еще другие жильцы, и  говорить  было  не  безопасно.
Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что  ему  не
особенно нравился этот двор. Собек сказал  ему,  что  идет  к  лошадям,  а
Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь,  в  задумчивости  уселся  перед
огнем.
     О многом надо было ему подумать.
     На всем, что он здесь видел,  лежала  печать  дикой,  но  несомненной
силы,  с  которой  по  численности  ее  не  могло  сравниться   пястовское
рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.
     В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и
жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье,  он  вспомнил  все,
что говорил ему Масл