рались, а хотим уберечь свои земли от  врагов  и
разорения. Воины у нас храбры. Набирай дружину, созывай ополчение, становись
во главе войска северян. - Он глубоко перевел дыхание и закончил:  -  Победа
над печенегами заставит иначе разговаривать с тобой и Олега и хозар.
   Князь хмуро слушал,  занятый  своими  думами.  Но  вдруг  он  очнулся  от
размышлений. Пытливый взгляд  его  оживился.  "Что  он  сказал?  Победа  над
печенегами вынудит иначе разговаривать со мной  и  Олега  и  хозар?  Погоди,
погоди... А верно ведь... Это разумный ход: не на хозар и  не  против  князя
киевского надо ополчаться  им.  Воины  земли  Северянской  должны  двинуться
против общего врага - на печенегов. И если дела наши ратные  хорошо  пойдут,
княжество станет  заметней,  со  мною,  князем  Северянщины,  станут  больше
считаться. А там... там видно будет, против кого бросить рать. Дружина -  не
ополчение. Дружина - вооруженная сила князя". Черный  снова  поднял  тяжелый
меч над головой и, выждав, пока  уляжется  шум,  склонил  перед  вечем  свою
непокорную голову.
   - Спаси бог за мудрый совет, братья! Кланяюсь  Вам  низко  и  говорю:  да
будет так! На том и сложим ряд14.

   III. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
   Соляной шлях15 ведет  сначала  в  густой  сосновый  бор.  За  ним  пойдут
пастбища, а потом леса и леса, до самого  Донца.  Лишь  за  Донцом  начнутся
просторные поляны, а дальше откроются взору степи,  в  эту  пору  зеленые  и
широкие-широкие, как море.
   С давних времен ездят по этому шляху северяне в Итиль с обозами  товаров,
к морю Сурожскому - за солью  лиманской.  А  сегодня  разбудила  тут  раннюю
тишину шумная ватага  ловчих,  возбужденная  и,  как  никогда,  многолюдная.
Черный едет вслед за дозорными - первый среди бояр и  всей  огнищной  знати.
Конь под ним норовистый, все рвется вперед на проторенную  копытами  дорогу.
Не сидится и князю в седле. Пришпорил бы сейчас серого и вихрем помчался  по
единственному меж лесами сухопутью - прочь из  теснины  лесной,  на  широкие
просторы степей, к морю синему.
   Весело нынче князю Черному. Легко и радостно дышится здесь, под  звенящей
высотой голубого неба, среди буйной зелени. Но больше всего  радуют  Черного
дела его княжьи. Чернигов с каждым днем становится все  неприступней,  самой
сильной крепостью всей Северянщины. И дружина крепнет: растет числом, радует
мастерством и храбростью воинов. Еще месяц-два, и всадники его готовы  будут
сразиться с печенегами. Степные хищники нападают пока небольшими отрядами во
главе  с  вожаками  отдельных  кочевий.  Он,  князь,  И   воспользуется   их
распыленностью, будет рубить кочевье за кочевьем, пока слава о нем не дойдет
до хана. А у страха глаза велики: заговорят о нем и в Киеве, и в Итиле, и  в
степях  печенежских.  По-иному  глянут  тогда  на  Северянщину,   на   князя
северянского. А придется столкнуться с  ордой  -  он  ополчение  созовет  на
помощь. Вече поддержит своего князя. Ведь и князь выполняет его волю: послал
отряд во главе с тысяцким в степи против печенегов. Если и дальше все пойдет
на лад, поведет он туда и дружину, пусть воины в сече закаляют сердца,  ищут
себе чести, а князю славы. Но с Олегом объединяться не станет! Как  бы  вече
того ни хотело, не пойдет на единение с князем киевским. Олег страшнее,  чем
хозары. Хозар каждый считает  врагами,  чужим  племенем.  Да  и  далеко  они
отсюда. А Олег рядом. Поляне близки северянам по роду, по крови. Им нетрудно
сойтись воедино. А это значит покориться князю  киевскому,  лишиться  отчего
престола. Нет, нет! С Олегом мира быть не может! Во всяком разе до тех  пор,
пока Любеч, эта северянская с дедов-прадедов твердыня на Днепре,  не  станет
снова северянской. Этого требуют торговые люди и сама жизнь  княжества.  Так
оно и быть должно!
   Вдруг до слуха Черного донесся частый  перестук  копыт,  вскоре  выскочил
из-за поворота дозорный и галопом помчался прямо к князю.  Тяжело  дыша,  он
круто осадил коня.
   - Говори! - насторожился Черный.
   - Хозары, княже!
   - Где? Откуда?
   - За рощей этой, на первом пастбище. Видно, на ночь останавливались.
   - И что делают?
   - Коней седлают, похоже в путь собираются. Огнищане окружили князя. Стали
совещаться.
   - Дозорным посматривать за хозарами из засад, - приказал князь ловчему, -
выведать, сколько их, куда держат путь.  Остальным  немедля  ехать  назад  в
Чернигов. Хозар надо встретить при оружии, тогда они будут сговорчивей.
   Воротившись в острог16, князь предупредил тысяцких о возможном нападении,
усилил охрану наружных ворот, всю дружину поднял на ноги. Но успокоиться так
и не мог.
   Тяжелые думы набегали одна за другой, нагоняли временами страх. Что, если
каган в самом деле проведал через лазутчиков  о  намерении  князя  увеличить
дружину? Без столкновений с печенегами, без  победы  на  поле  брани  трудно
будет выгородить себя. Каган не простит ему такой дерзости. Нет, не простит!
Киевляне научили его осмотрительности, недоверию, крайней осторожности.
   На  короткое  время  дозорные  успокоили  князя:  численность  хозар   не
превышала трех сотен всадников. Но теперь появление их  казалось  еще  более
загадочным: если не походом идет каган, то какая нелегкая несет его  сюда  в
недобрый час? Что ему нужно здесь, в лесах Северянщины? Дань собирать еще не
время...
   Вскоре после обеда от крепостных ворот прискакал гонец и  доложил  князю,
что во главе хозарского отряда прибыл один из  высших  сановников  кагана  -
чаушиар  и  просит  разрешения  въехать  в  стольный  град  Чернигов.  Князь
приказал. распахнуть ворота, не скупиться перед нежданными гостями,  оказать
им гостеприимство, как подобает славянам.
   Встречать хозар выехали лучшие люди  Чернигова:  стольник  -  исполнитель
дипломатических поручений, окольничий -  ведающий  помещениями  князя,  мужи
ратные и думные.
   Такая встреча, видно, пришлась по душе чаушиару. Держал он  себя  учтиво,
не по летам бодро. Об отдыхе и слушать не хотел, твердил, что честь и обычай
велят ему сначала поклониться властителю земли Северянской,  другу  и  брату
наместника бога на земле - прославленного кагана.
   Черный ожидал чаушиара в гостиной зале,  на  отчем  золотом  престоле,  в
пышном княжеском одеянии. Чаушиар  прошел  между  стоявшими  с  двух  сторон
именитыми огнищанами и, приложив в знак  особого  доброжелательства  руку  к
сердцу, низко и почтительно поклонился князю.
   - Слава тебе, повелитель северного края!
   - Слава и тебе, доблестный муж, - отозвался князь. - Какими  судьбами  ты
здесь? Долг или злосчастье привели тебя в наши земли?
   Чаушиар снова поклонился, теперь уже легко, едва заметно.
   - Солнце всходит на земле хозарской, - улыбнулся он Черному, - а  заходит
на земле Северянской. Птенчик начинает свою жизнь в гнезде, а  подрастает  -
взлетает в небо. Князь, думаю, поверит, что и у меня уже  окрепли  крылья  и
мне пора побывать на той земле, где отдыхает солнце.
   - Хвалю за мысли молодецкие, - усмехнулся Черный, - дивлюсь  только,  что
державному мужу Итиля захотелось податься с востока на запад, в ту  сторону,
где заходит солнце. Ведь птица любит встречать солнце на восходе, ее  больше
влечет рассвет, нежели сумрак.
   - Но ведь птица птице рознь,  -  отшутился  чаушиар,  и  они  оба  весело
рассмеялись.
   - Жаль, - продолжал Черный, - я  вынужден  разочаровать  державного  мужа
Хозарии: солнце не отдыхает на  земле  Северянской.  Оно  уходит  дальше  на
запад. Но земля Северянская, - добавил князь, - гостеприимна. Кто приходит к
нам с доброй волей, к услугам того и краса ее.
   - Большое спасибо тебе, князь, - поклонился чаушиар, - каган  не  забудет
твоего благорасположения к нему.
   - Как поживает наш покровитель? Что слышно в каганате?
   - Хвала небу, все хорошо. Каган во славе и  здоровье.  Повелел  кланяться
тебе и принять из рук моих его скромные дары.
   Чаушиар снова поклонился, прижимая руку к сердцу,  а  Черный  смотрел  на
него, с трудом скрывая свое удивление.
   "Мне, подвластному, дары? - думал он. - С чего бы это?"
   Широко улыбаясь, князь благодарил за милость, за дары.
   - Склоняю голову перед щедростью покровителя нашего,  -  осторожно  начал
он. - Но скажи, за что мне честь такая, чем заслужил я высокое  благоволение
кагана?
   - Каган - наместник бога на земле, - так же осторожно ответил чаушиар.  -
Он знает, кто друг ему, кто недруг.
   - Спасибо, - поклонился Черный  и,  оглядев  пристальным  взглядом  своих
людей, стукнул посохом о пол. На пороге появился отрок.
   - Огнищного ключника сюда!
   - Слушаюсь, княже.
   Амбал проскользнул между  неподвижно  стоявшими  придворными  к  княжьему
престолу,  низко  склонился  перед  своим  властелином.  "Клянусь  небом,  -
испуганно думал он, стараясь избегать  взгляд  хозар,  -  они  поедают  меня
глазами, они узнают меня!.."
   - Объяви всему люду, - громко приказал князь, - в Чернигов  прибыл  самый
близкий друг и сановник славного нашего повелителя кагана. Радость эту князь
хочет разделить со всеми поселянами градскими и приглашает их всех на пир. А
сейчас, - добавил он тихим и ласковым  голосом,  -  отведи  гостей  в  покои
княжеские и позаботься об их отдыхе.
   ...Давно отзвучали шаги непрошеных гостей,  не  слышно  ржания  коней  на
подворье, улеглась суета домочадцев, а  Черный  все  ходит  в  своем  покое,
ломает голову. Что означают эти дары? Что задумал каган, чего  хочет  он  от
князя? Поддержки в бранных столкновениях с Олегом?  С  печенегами?  А  может
быть, готовит западню? Хозары на все способны. А  если  уж  дары  присылают,
надо быть особо осторожным. Того  и  гляди,  в  этой  лести  словесной  укус
змеиный запрятан. Знать бы только, откуда ждать его. Да, это главное; откуда
ждать, куда ужалит эта коварная змея?

   За дверью послышался говор. Князь не успел расслышать, чьи это голоса,  в
покой вбежала его дочь. - Отец, - крикнула она с порога, -  посмотрите,  как
идет мне этот наряд! На ней белоснежная длинная туника, поверх туники легкий
голубой плащ, ласкающий взор, такой красивый, что глаз  не  отведешь;  через
плечо золотой лор - широкий  шарф,  который  носят,  по  дворцовому  обычаю,
только княгини, в руках лук и стрелы.
   Князь взглянул и залюбовался дочерью. До чего же  хороша!  Словно  цветок
весенний. Роскошные черные волосы падают на плечи, а глаза, как зори, светят
веселым блеском. И лицо пылает.
   Повертевшись перед отцом в новом наряде, она подбежала к князю  и  обняла
его. То ли ласка дочери, то ли радость ее растопили  лед,  отогнали  мрачные
думы, лицо князя просветлело.
   - Откуда у тебя этот восточный наряд? - улыбаясь  спросил  он.  -  Нянька
добыла у заморских гостей или, может быть...
   - Да нет, - засмеялась девушка, - хозары привезли из  Итиля.  От  кагана,
говорят.
   - Тебе от кагана?
   Черный уставился на нее, потом побледнел и тяжело опустился на скамью.
   Княжна испугалась внезапной перемены, присела около отца:
   - Да что случилось, батюшка? Вам тоже навезли всякого добра:  и  шелка  и
бархата. А ковры какие - персидские! Ключник показывал, где ваше, где мое...
А вот смотрите, золотой лук и стрелы. Каган знает о моей  любви  к  охоте  и
приказал вручить их как особый дар. Но я не буду стрелять из этого  лука,  а
особливо в лебедей. Золотая стрела должна нести любовь, а не смерть.
   - Доченька, иди к себе, - с трудом вымолвил князь,  нежно  погладив  свою
любимицу. - Я хочу побыть один.
   - Нет, нет, батюшка, - не согласилась она, - я посижу с вами. Никак,  вам
плохо?
   - Не беспокойся. Иди к себе. Уже все прошло. Неохотно вышла княжна Черная
из отцовских покоев. А придя к себе в терем, стала перед окном и задумалась.
"Чем плохи они, дары эти? Что могло так огорчить отца?"

   IV. ОГОНЬ И СВЕТ
   Разгневался нынче Перун17 на северян. Над краем их собрал он черные тучи,
накликал ветры из просторов морских да пустынных и грозится  теперь,  носясь
над  лесами,  огнем,  треском  и  громовыми  раскатами,  бросает  на   землю
смертоносные стрелы.
   Ночь - хоть глаз выколи! Черная, бурная! Погаснет молния,  и  не  то  что
леса не видишь - ногой не  знаешь  куда  ступить.  Все  слилось  в  сплошную
непроглядную тьму.
   А Перун лютует. Вон вспыхнула одна, за ней другая молния, с  такой  силой
ударил гром! Валятся будто подкошенные деревья,  и  кажется,  сама  земля  с
грохотом летит в неведомую бездну.
   Посреди крепкого, рубленного из толстого дуба жилья пылает в очаге огонь.
Свет его то блеснет в темных углах горницы, то  уходит  из  них,  бессильный
перед наступающей отовсюду ночью. У очага -  Осмомысл.  Широкая  борода  его
свисает до самого пояса, усы шевелятся от легкого  движения  губ,  а  брови,
седые, кустистые, грозно сошлись  на  переносье.  Он  молится  перед  земным
огнем, чтобы тот вознесся с его просьбой к огню небесному; молится тихо,  но
голос его иногда возвышается, и тогда  вместо  шепота  слышен  густой,  эхом
отдающийся в просторной горнице рокот.
   Боже, Даждь-боже18, спаси нас от гнева,
   Ты дал нам огонь свой, не дай ему сгинуть,
   Жизнь на земле подарил всему люду,
   Будь же, наш боже, с нами повсюду!
   Не покидай нас в горе, в разлуке,
   Смилуйся, боже, - мы твои внуки.
   Но бог северян, дающий людям тепло и свет, видно, бессилен перед Перуном:
за окном все так же сверкают молнии. И буря  не  утихает,  свистит  и  воет,
ломает деревья в лесу, бьет в окна косым дождем.
   Прислушивается Осмомысл, спокойный и строгий. Ни  громы,  ни  молнии,  ни
страх перед самим Перуном не колеблют  его  воли,  не  ломят  нрава.  Старик
поднялся, вышел в кладовую,  потом  вернулся  оттуда  с  высокой  посудиной,
наполненной бараньими костями. Осторожно, с жертвенным благоговением высыпал
их в огонь и, преклонив колени на разостланную шкуру, поднял к небу  длинные
и крепкие еще руки. Теперь  он  взывал  уже  к  богу-громовику,  умолял  его
принять жертву и смилостивиться, обойти своим  гневом  покорное  жилище,  не
поразить его огнем и громом.
   Всеволод сидит у священного очага. Его не тревожат удары грома, он  будто
и не слышит грозы, сидит задумавшись, весь уйдя в свои мысли...
   Старик закончил жертвоприношение, вынес и разбил посудину, чтобы никто не
воспользовался ею, принося жертву другому богу.  Подошел  к  окну,  постоял,
прислушиваясь к шуму соснового бора, потом обернулся и сел  против  сына  на
колоду, покрытую медвежьей шкурой.
   - Грустишь, Всеволод? - тихо спросил отец. Сын тяжело вздохнул:
   - Да, батько, кручина забралась в сердце.
   - Кручина, говоришь? С чего бы это?
   - Сегодня был я на  том  месте,  где  сокол  княжны  заклевал  несчастную
лебедицу. И знаете, что  увидел?  Лебедя!  Сидел,  горемычный,  около  своей
подруги и плакал. А потом взвился высоко в небо, крикнул на прощание, сложил
крылья и упал камнем вниз. Насмерть разбился возле лебедицы. Вот я и  думаю:
почему он это сделал, зачем?
   - Закон у них такой, - ответил Осмомысл. -  Верны  они  до  самой  смерти
любви своей лебединой. Умирает одна -  умирает  и  другой.  Нет  среди  птиц
равных лебедям. Видишь, как они прекрасны. А все прекрасное умирает гордо...
   Снова наступила тишина. Сын думал о своем, отец о своем.
   - А зачем ты поехал туда,  к  месту,  где  погибла  лебедица?  -  нарушил
молчание конюший. - Ведь это вон как далеко!
   -  Да  все  из-за  той  же  кручины,  -  снова  вздохнул  юноша,  Конюший
насторожился. И голос и вздохи сына  какие-то  необычные  -  и  знакомые,  и
незнакомые... Долго молчал он, глядя на него, словно вспоминая, когда и  где
он слышал этот голос.
   Наконец заговорил:
   - До сей поры веселым ты был на пастбище. Гулял на  конях  по  полянам  и
просекам, на досуге в лесу забавлялся  с  птицами,  за  зверем  охотился,  с
друзьями на копьях состязался и во всем находил утеху и радость  молодецкую.
А сейчас, говоришь, печаль закралась в сердце. Что же  стряслось,  мой  сын,
кто нарушил твой покой в нашей забытой богом и людьми глуши?  Может,  гроза,
ненастье? Всеволод грустно покачал головой.
   - Нет, батько, наверно, время. - И, помолчав, добавил: - А может быть,  и
люди...
   - Люди?! - Осмомысл долго и как-то растерянно смотрел на сына. -  Люди...
Вот оно что! Ну, значит, время твое настало: пора идти в люди. Но, как отец,
советую тебе; будь осторожен, сын мой, и сердца сгоряча никому не вверяй.
   - Никому? - удивился сын.
   - Я говорю: сгоряча...
   - Не понимаю. Может, отец, откроете  вы  сыну  истинную  мудрость  жизни?
Конюший нахмурился:
   - Тебе это трудно понять. Ты молод, не жил среди людей, не знаешь беды. А
я уже обжегся в свое время, как тот мотылек,  что  летел  на  свет  и  упал,
опаленный огнем.
   Всеволод поднял на отца недоуменный взгляд:
   - Что же так сильно страшит вас в людях, батько?
   - Коварство их, козни. Не знаю, встретишь ли ты там друзей, а вот  врагов
- наверняка.
   - Может статься... Но...  -  Юноша  запнулся  на  слове  и,  поразмыслив,
добавил сочувственно: - Я знаю, батько, князь разорил наш  дом  и  люто  вас
обидел. Да ведь среди людей не все князья...
   Подняв седые кустистые брови, Осмомысл пристально глядел сыну в глаза.
   - Зато там есть княгини... - Старик  помолчал.  -  И  даже  хуже...  есть
княжна... - тяжело вздохнув, закончил он.
   Всеволод покраснел и опустил глаза. Но  юношеское  любопытство  ничем  не
укоротишь, оно и стыд преодолеть способно.
   - Вы, батько, десять лет загадками  со  мною  говорили  и  князя  ворогом
считали каждый раз. Теперь и княжну... Почему так? За что постигла нас  беда
такая?
   Осмомысл не спешил с ответом, думал, долго думал, уставясь в  пол.  Потом
поднял голову, печально глядя на бушевавшую за окном грозовую ночь.
   - Прости меня, сын мой, - заговорил он наконец громко и решительно.  -  Я
скрывал от тебя тайну. Не только князь причина моих бедствий. Может, я и сам
немало в них повинен. Но не по злому умыслу. Надругательство над моей жизнью
и семьей понудили меня на преступление...
   - Вас? На преступление? - в крайнем изумлении промолвил юноша.
   - Да, сын мой, - горестно воскликнул старик.  -  Если  бы  ты  знал,  как
трудно отцу сказать такое слово. Но нет уж больше сил  моих.  Тяжким  камнем
лежит оно на сердце. Ты уже вырос и должен знать... - Старик  умолк,  закрыв
глаза, глубокая печаль, страдание отразились на его лице. - Скажи, - очнулся
он вдруг, - скажи, сможешь ты простить отцу своему убийство?
   - Какое убийство? О  чем  вы  говорите,  батько!  -  испуганно  промолвил
Всеволод.
   - Нет, нет, скажи: простишь?
   Юноша растерялся. Никогда не видел он отца в горе, в  раскаянии.  Сколько
помнит, всегда старик был сильным,  мужественным,  суровым  и  строгим...  А
сейчас вдруг заговорил о прощении... Что случилось  с  ним?  Что  за  тяжкое
бремя несет он в своем сердце?
   Осмомысл по-своему понял молчание сына.
   - Ты, вижу, не решаешься... Ну что ж, суди тогда как знаешь...
   - Да что вы, батько, как я могу судить вас! - горячо возразил Всеволод. -
Я  верю,  не  могли  вы  учинить  того  по  злому   умыслу.   Скажите,   чье
надругательство толкнуло вас на страшное дело?
   - Давно это было, сын мой, - тяжело вздохнул Осмомысл. - Мне тогда минуло
двадцать пятое лето. Я был, как ты сейчас, и молод, и отважен, и красив.  На
зверя в лес ходил без страха и сомнения, случалось, и с медведем схватывался
вручную... Да, я был тогда молод и счастлив. Роксана, матушка твоя, была  из
красавиц красавица. Жили мы с ней в согласии и любви. Пойду, бывало, в  леса
на день, на два, а то и на неделю, она себе  места  не  находит,  все  ждет,
высматривает мужа своего. Какую любовь мне дарила, доброту,  заботу,  ласку!
Жили мы с нею в Сновске, у самого вала, над рекой. Пристали как-то к  берегу
заезжие купцы. Несли люди, понес и я продать добытые  в  лесах  меха,  хотя,
признаться, очень не хотелось сбывать их за бесценок. Стою в раздумье, а тут
прямо на меня идет торговый гость19. "Продаешь?" - спрашива