ного  смутило
их молчание. Он видел: не только старейшин,  дружинников  не  убедил  своими
доводами.
   - Быть может, князь расскажет, как мыслит он ратные походы наши,  большой
дружины и многочисленного ополчения? - снова спросил старейшина. - Где и как
встретимся мы с хозарами и печенегами?
   Теперь Черный не замешкался с ответом. Все это он заранее обдумал  и  мог
обстоятельно изложить на совете.
   - Хозары пойдут прямо на Чернигов - это наверняка. Тут и будет с  ними  у
нас сеча. Нападения надо ждать со дня  на  день.  Вот  почему  силы  надобно
собрать  в  Чернигове,  как  можно  больше  и  скорее.  Пока  дружина  будет
готовиться, тысяцкие соберут народное ополчение и  укроют  его  в  посадских
острогах, а всего более - в  Чернигове.  В  нужное  время  рать  ополченская
оставит остроги и ударит хозарам в тыл.
   Пока князь говорил об ополчении, старейшины стали шептаться между  собой,
пришли, видно, к согласию и подготовились возражать Черному. Хотя  хозары  и
двинутся раньше всего на Чернигов, старейшинам  не  понравилось,  что  князь
сводит борьбу со степняками только к защите Чернигова и своей дочери, что он
собирается ожидать хозар за Черниговским валом и ни словом не  обмолвился  о
прекращении разбоя печенегов на Дону и Донце. А там живут родичи - северяне.
Хозары только собираются напасть, а печенеги уже напали.  Подонье  пылает  в
огне и стонет от нестерпимых мук. То правда, что князь - отец Черной, и  им,
старейшинам, негоже попрекать его за отцовские чувства. Но и  согласиться  с
ним они не могут, ибо такое решение спасает князя, но не спасает северян.
   - Мы-то пойдем к народу, - издалека начал тот же старейшина. - Но  пойдет
ли на это народ?
   - Как так? - насторожился Черный, почуяв сопротивление его воле.
   - А так... - повысил голос старейшина. - Северяне привыкли  решать  такие
дела на всенародном вече. Без приговора веча они могут и не пойти за князем.
   Черный побледнел: именно его, всенародного веча, боялся он  теперь.  Ведь
оно давно уже требовало защитить Подонье. А что он сделал для защиты? Что он
скажет северянам? Сошлется на малые отряды, которые отправил  для  видимости
дела? А люди непременно спросят: где дела настоящие,  раз  печенеги  жгут  и
разоряют северян на Донце?  Вече  может  не  пойти  за  своим  князем.  Либо
принудит его идти в поход против печенегов... Нет, вече созывать нельзя!
   - Не до народного веча теперь, - как можно спокойнее  ответил  Черный.  -
Хозары вот-вот будут под стенами Чернигова. Ополчение надо быстрей собирать.
   Но старейшины еще более возроптали.
   - Это не ответ, княже! - воскликнул один из них. - Собранное в  Чернигове
вече и есть готовое к ратному делу ополчение. Но народ захочет  знать,  куда
его поведут, за что сражаться. На вече надо то сказать!
   Князь хотел было возразить, что не время сейчас пререкаться, а несогласие
с князем выгодно только врагам. Но побоялся,  что  люди  вновь  заговорят  о
союзе с полянами, и промолчал. Старейшины же воспользовались молчанием и еще
теснее сплотились против Черного.
   - Повторяем, княже, - заявил еще более твердо один из них, - на ополчение
должно быть решение веча. Без него народ не пойдет  за  тобой.  Таков  закон
северян, таков их обычай!
   -  Тогда  я  обойдусь  без  ополчения!  -  крикнул  Черный,  раздраженный
упрямством старейшин. - С дружиной выступлю против хозар!
   - Воля твоя, княже! - Старейшины  поднялись  и  медленно  стали  выходить
из-за стола.
   Черный увидел, что погорячился, но остановиться было уже поздно. Да и  не
мог он побороть в себе княжеской гордыни.

   XXI. НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ БЕЖИТ
   Амбал никак не мог разузнать, о чем говорили на совете  начальных  мужей.
Дружинники, которые были в гостиной и слышали те речи, даже под пьяную  руку
не проговаривались, а трезвыми тем паче.  Да  трезвыми  они  вообще  с  ним,
хозарином, княжьим холопом, говорить не хотели.
   Но это  не  останавливало  Амбала,  наоборот,  разжигало  в  нем  желание
разведать, что было на совете. Видно, что-то  особо  важное  решалось,  если
сохраняется в такой строгой тайне. Да и что он за  ключник,  если  не  знает
всей подноготной княжьего двора.
   И Амбала не оставляла надежда. Он искал, прислушивался, пока не напал  на
след.
   Как-то вечером зашли к нему два подвыпивших  сборщика  мелких  налогов  -
мытники, известные на  весь  град  пьяницы  и  обиралы.  Они  стали  умолять
ключника нацедить им хоть по чаше вина. Амбал не раз гонял этих  пройдох  от
княжеской винокурни, но сегодня ему  захотелось  поговорить  с  ними.  Такие
проныры и плуты всюду бывают и если не первыми, то уж и не последними узнают
обо всем любопытном, о тайном и явном, что делается во граде.
   Чтоб разговору не помешали посторонние, Амбал позвал мытников в  укромный
угол и, поставив на стол целый кувшин с янтарным  вином,  налил  сначала  по
четвертушке, а потом по половине кубка  в  расчете,  что  у  гостей  быстрей
развяжется язык.
   - Вижу, мытные люди веселы сегодня, - начала  он  издалека,  -  наверное,
удача сопутствовала вам на переправах?
   - Какая  там  удача!  -  безнадежно  махнул  рукой  приземистый,  крепкий
Мстислав, с толстой, как у лесного тура, шеей. - С торговли ныне толку мало.
Говорят, печенеги дорогу перекрыли, не пускают торговых гостей ни  в  Итиль,
ни оттуда.
   - Ну, значит, вы с горя выпили? - не отставал  Амбал,  подливая  в  кубки
искристого вина.
   - С горя? - переспросил Мстислав и весело  подмигнул  своему  молчаливому
спутнику. - Хе-хе! Слышишь, Всеслав, с горя, говорит!.. - И, выпятив широкую
грудь, зычно крикнул на всю винокурню: - Хватит уже пить нам с горя!  Теперь
нам весело! Отныне мы с Всеславом дружинники! Слыхал?
   Амбал от удивления даже рот раскрыл.
   - Дружинники? А в чьей дружине?
   - Не знаешь? - удивился  Мстислав.  -  Слышишь,  Всеслав,  он  не  знает.
Хе-хе... В княжеской! - пьяно засмеялся Мстислав. - Князь собирает  дружину.
Огро-ом-ную!  И  мы  со  Всеславом  теперь  дружинники.  Понял?  Теперь   мы
пить-гулять будем и горя знать не будем. Понял?.. Одним словом, наливай.
   - И давно вы в дружинниках или только собираетесь?
   - Собираемся? Всеслав, скажи ему... Да мы уже бочку меда распили, а он  -
"собираетесь". Сам Славята...
   - Славята, говоришь? -  не  утерпел  Амбал.  -  Начальный  муж  княжеской
дружины?
   Мстислав посмотрел на него пьяными глазами и молча кивнул головой.
   - А зачем князю дружинники? В поход, что ли, собирается? - спросил Амбал.
   - В поход, - сонно подтвердил Мстислав  и  ударил  тяжелым  кулачищем  по
столу. - В поход, едят те мухи! Слышишь, в поход! И все! Будет у нас серебро
и  злато,  всю  винницу  закупим!  А  пока  что  наливай!...  При-и-вратник,
при-и-вратничек... - запел он  сильным,  сотрясающим  стены  голосом,  потом
обнял Всеслава, уговаривая его петь.
   А ключник думал тем временем, что лучше: выдворить пьяниц или,  наоборот,
совсем споить и оставить здесь  опохмеляться.  На  похмелье  им  еще  больше
захочется выпить, тогда и язык проворней станет.
   Амбал достал третий кувшин, наполнил кубки вином и подал дружинникам.
   Однако поутру ни  Мстислав,  ни  Всеслав  ничего  нового  не  рассказали.
"Видно, ничего больше не знают",  -  злился  Амбал.  Хотел  их  выгнать,  но
сдержался: а вдруг пригодятся еще?
   Мытники тоже не торопились, сидели за столом и молча  поглядывали  то  на
Амбала, то на опорожненный кувшин.
   Заметив их взгляды, ключник умышленно не  заговаривал  о  похмелье,  пока
пьяницы сами не попросили вина.
   - Не дам, - решительно ответил Амбал. - Знаете, на сколько вчера выпили?
   - На сколько?
   - На целую солиду33!
   - Х-ха! Ты что, одурел? - начал возражать Всеслав, но, как ни тужился, не
мог вспомнить, сколько же он выпил вчера:  кувшин,  два,  три,  а  может,  и
больше.
   Видя его неуверенность, Амбал стал еще напористей.
   - Пока не уплатите долга, не дам! Ни одного кубка не получите!
   - Да побойся ты Перуна! - не выдержал Мстислав. - Разве могли  мы  выпить
на солиду? Ты, видно, спьяну ничего не помнишь.
   - Это кто же пьян был? - закричал Амбал. - Ты  видел,  что  я  был  пьян?
Видел, спрашиваю?
   Что правда, то правда. Мстислав  не  видел  да  и  не  помнил,  что  было
вчера... Но чтобы на целую солиду...
   - Эх, пропади оно пропадом! - решил  он  помириться  с  ключником.  -  Ни
по-нашему, ни по-твоему! Наливай, Амбал, еще по кубку, и пусть  будет  тогда
солида! Будем в дружинниках, вернем. Правда, Всеслав?
   - Истинная правда.
   Однако Амбал стоял на своем.
   - Не могу. Вино не мое, княжеское.
   - Ну бери тогда свитку, - начал раздеваться Мстислав. Амбал рассмеялся.
   - Чудной ты человек, разве свиткой откупишься?
   - Мало? - спросил мытник и, поняв, что за солиду и вправду  свитки  мало,
недовольно почесал затылок.
   - Слышишь, Всеслав? - обратился он к товарищу. - Мало, говорит,  скидывай
и свою.
   Но тут ключник решил отступить. В самом деле, стоит  ли  ссориться  из-за
каких-то двух кубков вина  с  людьми,  которые  еще  могут  пригодиться?  По
пьяному делу попала в  его  сети  эта  рыбка,  хищная  и  жадная.  Не  стоит
выпускать ее из рук. Он с деланным добродушием рассмеялся и  налил  мытникам
вина.
   - Ладно, пейте, не надо мне вашей свитки. Потом как-нибудь  рассчитаетесь
нужным делом за мою ласку.

   ХХII. СЕМЬЯ ДОБРОГОСТА
   Селение Згуры, как и  все  придеснянские  села,  скрывалось  под  густыми
зелеными шатрами леса. От реки отделяла его  неширокая  полоса  зарослей,  а
далее на восток и юг шли, перемежаясь с урочищами, большие поляны.  Когда-то
росла на них трава вровень с брюхом коня, жарким цветом  горели  алые  маки.
Сейчас желтеет под ветром рожь, выбросило ветвистый колос крупное просо.
   Этой весной не поскупились боги на дожди, не скупятся и на  свет.  Тепло,
приветливо сияет в небе солнце, заметно отбеливает изо  дня  в  день  ржаные
колосья. Наверно, недели через две выйдут  поселяне  с  серпами  в  поле,  и
зазвенят здесь песни, от нивы к ниве, от покоса к покосу.
   Хорошо сегодня в поле, и старейшина Доброгост  не  торопится  под  кровлю
избы, тешит свое сердце  серебряным  перезвоном  колосьев,  теплым  дыханием
ветра. Семья у него немалая - есть кому и в поле жать, и в лес пойти,  и  на
усадьбе управиться. Одних сыновей, как  пальцев  на  руках.  А  невесток,  а
внуков... Когда-то, правда, род их был еще большим. Пока жил отец  Борислав,
держались вместе, а умер, каждому захотелось своей  хаты,  а  с  хатой  -  и
своего поля. Один он, Доброгост, не изменяет прадедовским обычаям: все,  что
есть, принадлежит  всему  роду,  все  должны  держаться  рода.  Потому  отец
Борислав и оставил его старейшиной, хранителем очага предков.
   И сыновья смекалисты. Пять женатых уже, а живут мирно, и в мыслях  у  них
нет покинуть отцовское жилье. В поле делать сейчас нечего, потому  и  послал
всех в лес. Одни за скотиной присматривают, другие добывают из  бортей  мед.
Этим летом пчелам много корма: вся опушка усеяна цветами, даже  голова  идет
кругом от запахов душистых.
   Домой  старейшина  добрался  уже  пополудни.  Шел  к  усадьбе  довольный,
счастливый, а там ждала его неприятность: сыновья  возвратились  из  лесу  и
учинили драку.
   - Тьфу на вас! - крикнул старейшина, увидев, как братья, сбившись в кучу,
скручивают кому-то руки.
   Но ему никто не ответил. Жены бегали вокруг мужей и так  громко  кричали,
что никто не услышал грозного голоса отца. Подойдя ближе, старик увидел, что
одни женщины плакали, другие подбадривали мужей и огрызались на тех, кто  им
перечил, третьи оттаскивали дерущихся.
   - Тьфу, говорю! - уже громыхнул Доброгост и  стукнул  палицей  ближайшего
забияку/ - Вы что, взбесились, бездельники?
   Братья сразу вскочили и, опустив головы, медленно отошли от связанного на
земле Младана. А женщин как водой смыло, неведомо куда и подевались, услышав
сердитый окрик отца. Одна Милана не испугалась.  Всхлипывая,  присела  около
Младана, вытирая на его лице грязь около ссадин.
   Старейшина сурово и вопросительно поглядывал то на связанного сына, то на
тех, что связали его.
   - Вы что тут натворили? - спросил он старшего  сына,  стоявшего  рядом  и
вытиравшего рукавом разбитый нос. - Зачем Младана связали?
   - Драку затеял, - зло ответил сын.
   - Драку?
   Милана подняла на старика заплаканные глаза и, всхлипывая, заговорила:
   - Не виноват он, батюшка! Клянусь богами, он не виноват!
   Доброгост еще больше помрачнел.
   - Тебя не спрашиваю, Милана. Иди в хату! И вы тоже!  -  грозно  повел  он
очами  на  женщин,  которые  стали  выглядывать  из-за  дверей,  намереваясь
вмешаться в разговор. - Да поживей! Займитесь своим делом!
   Женщины испуганно попрятались за двери,  а  старейшина,  помолчав,  снова
спросил старшего:
   - Так что же все-таки стряслось, Стемид? - Говорю же  вам,  отец,  Младан
затеял драку, поднял руку на старшего брата.
   - Из-за чего?
   - Не понравилось, вишь, что его "княгиню" принуждают дело делать!
   - Ты лучше скажи, какое дело, - не утерпел Младан. - Они все здесь насели
на Милану, житья не дают!
   Старейшина стоял молча, видимо, раздумывал,  что  делать,  какое  принять
решение. Потом укоризненно взглянул на  сыновей  и  промолвил,  указывая  на
Младана:
   - Развяжите его.
   - Как? - удивился Стемид. - Он  поднял  руку  на  старшего  брата,  и  вы
прощаете его?
   Доброгост неприязненно посмотрел на старшего сына.
   - Тебе, Стемид, пора бы уж знать, когда и как чинят  суд.  Допрежь  всего
надо в спокойствии хорошенько обдумать то, что  сделалось,  а  потом  судить
виновных.
   Несколько дней в семье Доброгоста царило  озлобленное  молчание.  Женщины
боялись высказать вслух свое недовольство. Мужчины не хотели разговаривать с
братом, который осмелился нарушить обычай предков. Молчал и Доброгост,  пока
не возвратились из леса соседи - старейшины Власт и Семиус. Тогда собрал  он
весь свой род под до-машним кровом, усадил около себя  соседей,  сыновьям  и
невесткам повелел сесть на скамьях под  стенами  и,  выждав,  пока  наступит
тишина, сказал:
   - Почтенные соседи, Власт и Семиус. В семье моей, а тем самым  и  в  роду
нашем, случилось негожее: сыновья мои,  Стемид  и  Младан,  нарушили  мир  и
согласие под прадедовской кровлей. Вы, люди сторонние, будьте свидетелями, а
заодно и советчиками на родовом суде.
   Соседи медленно и согласно наклонили седые головы.  Доброгост,  помолчав,
продолжал:
   - Сын мой, Младан, ты первым нарушил обычай рода, подняв руку на старшего
брата. Отвечай, почему ты это сделал?  Какие  злые  духи  толкнули  тебя  на
тяжкую провинность?
   Младан поднялся со скамьи, вышел на середину хаты.
   - Простите меня, батько, и вы, соседи, старейшины всеми уважаемых  родов.
Негоже поступил я, но если правду говорить, то здесь и Стемид повинен.
   - Говори о себе, - напомнил ему старейшина.
   - В тот день, - продолжал Младан, - вернулись мы из леса  довольно  рано.
Вижу, все невестки гуляют, а Миланы нет.  "Где  моя  жена?"  -  спрашиваю  у
Мирославы, жены Стемида. А  она  отвечает:  "На  Десне,  полотна  белит".  -
"Сама?" - спрашиваю. "Да, сама", - ответила Мирослава. Не по сердцу пришлись
мне ее речи. Однако я смолчал, не мешкая отправился  к  реке,  чтобы  помочь
Милане. Не прошел и половины пути, вижу, сидит  моя  Милана  на  тропинке  и
плачет.  Кинулся  к  ней,  спрашиваю,  что  стряслось.  А  Милана  еще  пуще
расплакалась, за слезами и слова не скажет. Глянул на ношу, чего там  только
нет: и полотна, и сорочки невесток и детей ихних. Из дому  сухим  могла  она
забрать все это, а потом, когда оно намокло, не только что нести, поднять не
в силах Милана такую ношу. Несправедливо сделали невестки.  Принес  я  домой
полотна и белье, накинулся в сердцах на Мирославу и стал попрекать  ее.  Как
старшей, ей так не должно поступать. Милана не раба им, чтоб помыкать ею где
надо, где не надо. А Мирослава не из тех,  чтобы  смолчать,  стала  обзывать
меня недостойными словами. Рассердился я и сказал, что пусть  Мирослава  как
хочет, а Миланины руки больше не будут стирать ее белье.
   - Ты говори так, как мне сказывал, - не утерпела Мирослава.
   Старейшина грозно постучал палицей. Младан, выждав, продолжал:
   - Тут подвернулся Стемид, услышал нашу ссору и заступился за жену. Да  не
словом заступился, а отшвырнул меня к двери с такой силой,  что  ударился  я
головой о косяк. Вот посмотрите, шишку ту и посейчас видать. Выходит, что не
я Стемида, а он меня первым ударил. Не я  на  него  поднял  руку,  а  он  на
меня... - Младан замолчал, потирая шишку на голове.
   Доброгост понял: Младан сказал все, что хотел, и повелел ему сесть.
   - А ты что скажешь нам, Стемид? -  обратился  отец  к  старшему  сыну.  -
Правда, что Мирослава твоя, как старшая, обижала Милану?
   - То не обида, отец, - возразил  Стемид.  -  Милана  младше  всех,  и  ей
надлежит делать то, что скажут старшие.
   - Даже если через силу? - сурово спросил старейшина Власт.
   - Все то женская работа, - потупился Стемид, - она не могла  быть  ей  не
под силу.
   - Как это - не могла? - гневно переспросил Младан. - Разве ты  не  видел,
какой тяжелой была ноша?
   - Младан! - оборвал Доброгост. - Ты свое сказал, теперь помолчи.
   - Нет, отец, - смело поднялся Младан, - я не буду  больше  молчать.  Коли
нами здесь так помыкают, мы уйдем.
   Старейшина насторожился, соседи тоже. Ошеломленно глядели они на  Младана
и молчали. А Младан воспользовался их молчанием и продолжал:
   - Выделите нам с Миланой надел, постройте  хату,  и  все.  Пусть  Стемиду
будет вольготней с Мирославой.
   - Да ты что, с ума сошел? - опомнился наконец  Доброгост,  -  Забыл,  что
семья наша из славного рода  Бориславичей7  Пока  живу,  никому  из  вас  не
позволю нарушать заветы предков.
   - Их давно уже нарушили.
   - Молчи! - грозно стукнул палицей старик. - Пошел невесть что городить!
   - Негоже, сын, - заговорил старейшина Семиус, - Отец  не  враг  тебе,  он
обоих вас рассудит справедливо. И Милану в обиду не даст.  На  то  он  глава
вашего рода.
   - А то как же, - подхватил его слова Доброгост. - Я скажу  свое  слово  и
про Стемида с Мирославой.
   - Воля ваша, - стоял на своем Младан, - а я оставаться здесь не могу.
   - Не можешь! - еще сильней разгневался отец. - Тогда  бери  свою  Милану,
иди с ней куда глаза глядят, хоть на край света, надела я тебе не дам!
   Младан понял: старика сейчас не переубедишь и  не  стал  больше  спорить.
Судьи приняли его молчание за согласие покориться  воле  старших.  А  потому
корили и винили на судебном совете больше Стемида и жену его, чем Младана.
   Но через несколько дней Младан снова завел речь с Доброгостом о наделе.
   - Ты все же  решил  идти  против  воли  родителя,  против  обычаев  наших
предков?
   - Со Стемидом нам все равно жизни не будет, батюшка.
   - Но старейшина пока что я, а не Стемид.
   - Потому я и хочу,  чтобы  вы  нас  разделили.  Доброгост  долго  молчал,
опустив голову, обдумывая, что делать, как  ответить  на  непокорство  сына,
задумавшего нарушить заветы предков.
   - Вот что, - сказал он наконец, угрюмо  уставясь  в  землю,  -  ты  самый
младший из детей моих, труда своего в нашу пашню еще  не  успел  вложить.  А
потому решение мое остается неизменным: не дам  тебе  надела.  Хочешь  иметь
свое жилье, землю, тогда корчуй лес. Лесов у нас вдоволь, а готовой пашни не
дам. Добывай себе надел собственным трудом и потом.

   XXIII. ИБО ОН ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ!
   Снова опустилась на землю ночь. Всеволод не  помнит  уже  которая.  Знает
только, что с тех  пор  как  воротился  с  озера,  всегда  такая  же  тихая,
звездная. Небо - как умытое. И звезды в нем играют, будто проказливые  дети,
бросают  с  дальней  высоты  на  землю  тоненькие,  золотые  свои   игрушки,
стрелы-лучики. Ни зверя, ни птицы не слышно в чаще. Тишина в лесу. Все спит,
все покорилось неодолимой силе ночи. Даже сосны