своей казарме... Так вот, эта рота
бунтует, требует, чтобы вернулись другие, остальные роты в казармы и чтобы
не смели стрелять... Тогда я приказал командиру батальона принять меры к
увещеванию, водворить роту эту в казармы, потребовать, чтобы офицеры ее
были непременно при роте, так как по моим сведениям по телефону, там было
два офицера, а их должно быть не два, а много больше.
  Я передал начальнику охраны, полковнику Павленкову, чтобы он, со
своей стороны, принял меры, чтобы это не разрослось, не разыгралось
дальше. Кроме командира батальона и офицеров приказал еще полковому
священнику, чтобы он уговорил их, устыдил и привел к присяга верности и
чтобы рота шла в казармы, а винтовки свои сдала... В конце концов, после
увещевания батальонного командира и после увещевания священника, эта рота
вернулась в свои казармы и винтовки помаленечку сдала. Но не все винтовки:
21 винтовка исчезла! Следовательно, исчезли, по-видимому, и люди с ними..."

  Полицейское донесение.
  "Надлежит отметить, что в числе убитых на Знаменской площади были
двое в солдатской форме".

  "Хабалов. Меня все время требовал военный министр, чтобы по телефону
я ему сообщал, что делается в городе. Я по телефону и сообщал. Когда было
сообщено вечером об этой роте, он потребовал сию же минуту полевой суд и
расстрелять... Признаюсь, я считаю невозможным не то, что расстрелять, но
даже подвергнуть какому-либо наказанию человека, не спросив его, хотя бы
упрощенным судом, не осудив его, а тем паче - предать его смертной казни.
Поэтому я потребовал прокурора военноокружного суда с тем, чтобы спросить,
как быть с этой ротой, в которой первоначально было 800 человек. "Что же
делать?" "Несомненно, должно быть дознание и только после дознания -
полевой суд". "Ну, тогда, - я говорю, - 800 человек, это штука! Дело
немыслимое: это в неделю не допросишь".
  Я приказал начальнику моего штаба, генералу Хлебникову, а может быть
Чижевскому... назначить целую следственную комиссию - было назначено 5
человек с генералом во главе. А покуда я приказал, чтобы сам полк выдал
нам виновных, дабы их арестовать. Первоначально предполагалось арестовать
весь батальон и посадить здесь, - в Петропавловской крепости, поэтому
поздно вечером я вел переговоры: найдется ли такое помещение, чтобы можно
было арестовать такую массу. Когда же оказалось, что в действительности их
не 800, а 1500 человек, то это оказалось физически невозможным, ибо нет
такого помещения ... Ну, тогда я приказал арестовать хотя бы самых главных
зачинщиков, приказал их допросить. Их было 19 человек и их препроводили в
крепость.
  Председатель. Их полк сам выдал?
  Хабалов. Их выдало само полковое начальство, несомненно - начальство.
Простите, я говорю: полк, но полков здесь нет - здесь числятся запасные
батальоны. Они по числу так велики, что превышают мирный состав полка в
три-четыре раза. Так, в этой роте было 1500 человек, а во всем полку в
мирное время 1770 человек. И, таким образом, одна эта рота по числу людей
почти равнялась полку мирного времени.
  Стало быть, те, кто находился в крепости, вовсе не были такие люди,
которых завтра расстреляют, а это были люди, подлежащие суду. Затем,
расстреляю ли я их или нет - это вопрос, ибо до сих пор я никого не
расстрелял. Когда случалось, заменял каторжными работами на разные
сроки... Вот уже это обстоятельство, это возмущение роты Павловского
полка, оно уже показало, что дело обстоит неблагополучно. На следующий
день войска должны были, опять-таки по-прежнему, занять те самые пункты...
  Председатель. Простите! Это вы переходите к понедельнику. Но что же,
генерал, вы сообщили о результатах в Ставку?
  Хабалов.Да, совершенно верно - я сообщил в Ставку. Сообщил я
следующее: "Не могу выполнить повеление вашего величества", и, что
"беспорядки продолжаются..." А я - не могу... В штабе округа, если
телеграмма потребуется - она должна быть".

  Утром 26 февраля учебная команда Волынского полка выступила на
Знаменскую площадь под командой штабс-капитана Лашкевича. Он приказал
выслать в дозоры по пять человек от каждого взвода и разгонять толпу.
  Дозоры делали это плохо. Лашкевич злился, подзывая солдат, крыл их
так, что пенсне его в золотой оправе дрожало на узкой переносице, заменял
другими. Наблюдать за дозорами поручил Кирпичникову. Он стал ходить по
площади, просил демонстрантов разойтись, войти в солдатское положение.
  Рабочие отвечали ему:
  - Мы тебе не мешаем и уходить не просим, и ты нам, друг, не мешай.
  Лашкевич подозвал Кирпичникова:
  - Если дозоры не смогут разогнать толпу - сходиться к гостинице, а по
сигналу рожка собираться бегом.
  Через полчаса раздался сигнал рожка.
  Кирпичников не спеша пошел к гостинице, на ходу подсказывая чересчур
прытким солдатам:
  - Быстро не беги, ногу зашибешь.
  Построив команду у гостиницы, Лашкевич выбрал десять человек и
приказал Кирпичникову идти с ним. Тех, кто попадался по дороге,
штабс-капитан сбивал кулаком на мостовую и бил ногами.
  Догнав какую-то девушку, бросил ей:
  - Пошла вон!
  Девушка обернулась:
  - Торопиться мне некуда, а вы будьте повежливей.
  Лашкевич схватил ее за меховой воротник и стал мотать из стороны в
сторону, выкрикивая ругательства и брызгая слюной, как бешеная собака.
Солдаты наблюдали эту сцену с ненавистью и презрением: капитан оправдывал
свою кличку, данную ему солдатами - "очковая змея".
  Кирпичников отвернулся и отошел в сторону.
  Повалив девушку на землю и пнув ее сапогом в живот, Лашкевич нашел
глазами унтера, улыбнулся:
  - Не хотите присутствовать? Какой добрый. А ну-ка, Березкин, дай ей
прикладом.
  Солдат подошел и с каменным лицом помог девушке подняться:
  - Барышня, будьте добры, уходите скорее.
  - Березкин, сволочь, ко мне! Живо! Говори, ты почему... такая, не
исполняешь приказа?!
  Солдат молчал.
  - Если повторится, я тебя... застрелю, - уже спокойным тоном сказал
Дашкевич. Березкин и все остальные знали, что капитан не шутит.
  Кирпичников отстал от Лашкевича, подошел к дозору:
  - Ребята, что будем делать?
  - Цельная беда - так и так погибать будем, - наперебой шепотом
заговорили солдаты.
  - Помните, если заставят стрелять, стреляйте вверх. Не исполнять
приказа нельзя - можем погибнуть. Бог даст, вернемся сегодня в казармы,
там решим, что делать.
  Лашкевич, вернувшись с дозором к учебной команде, приказал во славу
веры, царя и отечества колоть, бить, стрелять немца внутреннего.
  Подпоручик Лях, начальник пулеметной команды, бегал по панели у
гостиницы и орал:
  - Стрелять, непременно стрелять, господа!
  Солдаты с угрюмой злобой смотрели на расходившегося сопляка.
  Прапорщик Вельяминов-Воронцов приказал сигнальщику играть три раза.
Люди, привыкшие за эти дни к частым сигналам воинских рожков, не
обратили внимания на "предупреждение".
  Прапорщик скомандовал:
  - Прямо по толпе, шеренгой. Шеренга...пли!
  Громыхнул залп. С верхних этажей домов посыпалась известка и стекла.
  Толпа разбежалась - не было ни одного убитого или раненого.
  Воронцов заорал:
  - Целить в ноги, мать вашу! В бегущую толпу, пли!
  Залп. Снова ни убитых, ни раненых.
  Вздрагивая от возбуждения, с разрумянившимся лицом Воронцов почти
ласково приговаривал:
  - Зачем волнуетесь, стреляйте спокойно.
  Кирпичников поддакнул:
  - Верно, верно, вы, ребята, волнуетесь. Вы лучше стреляйте, - и
подмигнул солдатам.
  Толпа разбежалась не вся. Многие прижались к дверям парадных входов,
к воротам, притаились за углами домов.

  Николай П - Александре Федоровне, 26 февраля 1917 г.:
  "Моя любимая!
  Поезда все опять перепутались. Письмо твое вчера пришло после 5 часов.
Сегодня же последнее, ј 647, пришло как раз перед завтраком. Крепко целую
за него.
  Я был вчера у образа прес. девы и усердно молился за тебя, моя
любовь, за моих детей и за нашу страну, а также за Аню.
  Скажи ей, что я видел ее брошь, приколотую к иконе, и касался ее
носом, когда прикладывался. Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро
остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и
определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову!
  Целую всех вежно, навеки твой
 
Ники".


  Какой-то старичок вышел из-за дома и спокойно шел по улице, видимо не
понимая, что происходит.
  Воронцов приказал ефрейтору Слескаухову:
  - Стреляй в этого.
  Ефрейтор пальнул три раза и третьим выстрелом сшиб фонарь.
  Воронцов выхватил у него винтовку и стал стрелять по жавшимся к
дверям и воротам людям. Первым же выстрелом он ранил хорошо одетую
девушку. Она села, схватившись за колено и заплакала.
  Появившийся откуда-то пожилой генерал подошел к Воронцову и приказал
оказать раненой помощь. Он помог ей сесть в автомобиль, посадил с ней двух
солдат, и они уехали в городскую больницу.
  Воронцов усмехнулся вслед сердобольному генералу, закурил и с
папиросой в зубах стал стрелять. Стрелял он метко. Трое были убиты,
раненый мужчина ползал по грязной мостовой, оставляя за собой
расплывающуюся полосу крови.
  - Кирпичников, - позвал Воронцов. - Позвоника, братец, в скорую
помощь, пусть уберут.
  Показался какой-то безоружный солдат - видно шел из увольнения, а
может раненый на фронте и бывший сейчас в отпуску на долечивании.
  Воронцов его застрелил.
  Приехала карета скорой помощи, забрала убитых и раненых.
  Воронцов опять стал стрелять, приговаривая:
  - Какие умные, питаете доверие к врачам, знаете, что вас вылечат.
  Он убил еще четырех человек и пошел в гостиницу выпить. За него
остался прапорщик Ткачура.
  Появился батальонный командир полковник Висковский и приказал никого
не пропускать на Знаменскую площадь.
  Ткачура смотрел оловянными глазами на людей, шедших с Николаевского
вокзала и твердил:
  - Никого не пропускать.
  Кирпичников предложил ему пойти в гостиницу:
  - Я здесь побуду за вас, покажу им как бунтовать.
  Когда прапорщик вошел в гостиницу. Кирпичников махнул рукой:
  - Идите, кому куда нужно, только побыстрей.

  Донесение охранного отделения:
  В 4 1/2 часа дня Невский просп. на всем его протяжении был очищен от
толпы, причем на Знаменской площади чинами полиции подобрано около 40
убитых и столько же раненых. Одновременно на углу Итальянской и Садовой
улиц обнаружен труп убитого прапорщика лейб-гвардии Павловского полка с
обнаженной шашкой в руке.
  В 5 часов дня на углу 1 Рождественской улицы и Суворовского проспекта
произведенным войсками по собравшейся толпе залпом 10 человек было убито и
несколько ранено.
  Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее
отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа в ответ
на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц
снега. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не
рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении
стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать
скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы
ближайших домов и по прекращении стрельбы, вновь выходили на улицу.

  Полицейское донесение:
  "Слушательницы высших женских учебных заведений проникали в места,
где были десятки раненых, оказывали им помощь и вели себя по отношению к
чинам полиции, стремившимся их оттуда удалить, в высшей степени дерзко".

  Через полчаса пришли Воронцов и Ткачура.
  - Ну как, стрелял без меня? - спросил Воронцов.
  - Прикладами, вашскородие.
  - Молодец, Кирпичников!
  По Старо-Невскому проспекту пришли волынцы из другой учебной команды,
попросили командира взамен выбывшего по ранению.
  Воронцов приказал Кирпичникову:
  - Принимай команду, иди и стреляй.
  Кирпичников отвел волынцев подальше и сказал:
  - Мало нас секут розгами и бьют. Думайте больше! - бросил их и
вернулся назад. Воронцову доложил, что встретил офицера и передал ему
команду, потом подошел к взводным Маркову и Козлову:
  - Что делается? Стыд и грех!
  Унтера помолчали, потом предложили:
  - Когда вернемся в казарму, обдумаем.
  В полночь прибежал вестовой от Лашкевича с приказом снять дозоры и
построиться во дворах домов, но самим в казарму не идти.

  Решение Государственной Думы:
  "Совет старейшин, собравшись в экстренном заседании и ознакомившись с
указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться. Всем
депутатам оставаться на своих местах".

  На смену волынцам пришел гвардейский саперный батальон.
  На улицах было тихо и пустынно, только казачьи разъезды маячили
двухголовыми тенями.
  Кирпичников обратился к подошедшему Лашкевичу:
  - Позвольте идти!
  Лашкевича словно кольнули шилом, он закричал:
  - Ты еще не снял роту?! Ты... твою мать, весь день прятался от меня!
- Подбежал к строю и начал последними словами крыть команду.
  Придя в себя после освежительной вспышки, он сказал:
  - Плохо, нет самостоятельности. Вы проходили только теорию
стрельбы, теперь у вас есть некоторая практика. На войне то же самое.
Главное - самостоятельность и настойчивость... Все-таки спасибо.
  - Р-рады стараться!
  Лашкевич приказал:
  - На плечо, повзводно в казармы шагом марш.
  Кирпичников остался с начальником.
  Пришли пьяные Воронцов и Ткачура и попросили штабс-капитана, чтобы он
разрешил им самим отобрать патроны у солдат.
  Лашкевич отказал, напомнив, что патроны отбирают взводные, потом
поблагодарил офицеров за службу.
  Кирпичников и Лашкевич пошли в казармы. Зашли в канцелярию.
Штабс-капитан снял шинель, устало опустился в кресло:
  - Завтра команда пойдет в восемь часов. Будить в шесть. Я приду в
семь. Людям скорей ложиться спать.
  - Сегодня не обедали, ваше высокоблагородие, не ужинали, чаю не дали.
  - Ничего-ничего, теперь не такое время, чтоб чаи распивать.
  Приказав всем ложиться спать, Кирпичников остался наедине с младшим
унтер-офицером Марковым, посмотрел ему в глаза и спросил:
  - Согласен завтра не идти?
  - Согласен, - спокойно и твердо сказал Марков, как о чем-то давно им
решенном.
  - Собери всех взводных.
  Кирпичников приказал дневальному в случае появления дежурного офицера
немедленно доложить ему. Пришли взводные.
  - Что будем делать? Отцы, матери, сестры, братья, невесты просят
хлеба. Мы их будем бить? Вы видели кровь, которая лилась сегодня по
улицам? Я предлагаю завтра не идти. Я лично - не хочу. Лучше умереть с
честью, чем стрелять в своих!
  - Мы от тебя не отстанем. Будем все заедино.
  - Ну, если так... Не выдавать друг друга и живыми в руки им не
даваться. Смерть только сейчас страшна, а убьют - ничего не будет.
  Позвали отделенных. Те прибежали кто в чем.
  - Мы, взводные командиры, решили завтра не идти стрелять. Вы, наши
помощники, как решаете?
  - Согласны. Только твою команду и будем исполнять.
  - Решено. Завтра не идем. Исполнять мою команду и смотреть, что я
буду делать. Дневальному наблюдать за пулеметами и пулеметчиками. Из
учебной команды никого не выпускать. Встаем не в шесть по приказу, а в
пять, собираемся повзводно, объясняем людям, что мы присягали бить только
врага, а не наших родных.
  Разошлись по местам.
  Кирпичников позвал инструктора команды младшего унтер-офицера
Дреичева:
  - Иди завтра к батальонному инструктору, бери у него патроны, будто
бы по приказу штабс-капитана Лашкевича. Бери сколько сможешь.
  Койки Маркова и Кирпичникова стояли рядом, и они обсуждали, что может
завтра произойти.
  - Если никто не присоединится, займем казарму, один пулемет поставим
на лестнице, второй - против оружейной мастерской, тогда им нас без
артиллерии не взять.
  - Ежели к нам не присоединятся, нас повесят тут же.
  - Лучше помереть за свободу... Пусть люди помнят учебную команду
Волынского полка... Как видно, нет в России тех людей, которые восстали бы
против буржуазии и царя. А вдруг, даст бог, присоединятся к нам части!
Может, все надеются на начало, а зачинщиков нет?
  Они лежали одетые. Марков взял свою винтовку, положил рядом с собой,
поцеловал и усмехнулся:
  - Вот моя милая, верная жена.

  Председатель Государственной Думы Родзянко - генералу Алексееву, 21
час 53 минуты:
  "Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и
угрожающие размеры. Основы их - недостаток печеного хлеба и слабый подвоз
муки, внушающий панику, но главным образом полное недоверие к власти,
неспособной вывести страну из тяжелого положения. На этой почве,
несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно, ценою
пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет
невозможно.
  Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны
замрет в самую тяжелую минуту. Заводы, работающие на оборону, в Петрограде
останавливаются за недостатком топлива и сырого материала, рабочие
остаются без дела, и голодная безработная толпа вступает на путь анархии
стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном
расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28. На Урале из
92 доменных печей остановились 44, и производство чугуна, уменьшаясь изо
дня в день, грозит крупным сокращением производства снарядов. Население,
опасаясь неумелых распоряжений властей, не везет зерновых продуктов на
рынок, останавливая этим мельницы, и угроза недостатка муки встает во весь
рост перед армией и населением. Правительственная власть находится в
полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок.
России грозят унижения и позор, ибо война при таких условиях не может быть
победоносно окончена. Считаю необходимым и единственным выходом из
создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может
верить вся страна и которому будет поручено составить правительство,
пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся
Россия, воодушевившись вновь в себя и в своих руководителей. В этот
небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода на светлый
путь нет, и я ходатайствую перед вашим высокопревосходительством
поддержать это мое глубокое убеждение перед его величеством, дабы
предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя, промедление
смерти подобно. В ваших руках, ваше высокопревосходительство, судьба славы
и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято
безотлагательно указанное мною решение. Помогите вашим представительством
спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души.

  Дневник Николая II:
  "26-го февраля. Воскресенье.
  В 10 часов пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много
народу и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по Бобруйскому
шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая
читал и принял сенатора Трегубова до обеда. Вечером поиграл в домино".

  Вечером Каюров по пути с опустевшего Невского проспекта зашел домой
перекусить и направился на собрание районного комитета большевиков
Выборгской стороны. Обсуждались текущие события и завтрашние действия
большевиков. Кое-кто высказался за окончание забастовки, мотивируя это
большими жертвами.
  Из-за ареста Петербургского комитета партии на квартире Куклина,
выданного, по-видимому, провокатором, которого сейчас не было ни времени,
ни возможности искать, выборгским большевикам пришлось взять на себя
функции ПК и ответственность за действия партии в масштабе всего города.
  Во время обсуждения Каюров обратил внимание на неизвестного ему
солдата. Ему сказали, что это товарищ из броневого дивизиона.
  Ввиду чрезвычайной важности обсуждавшихся вопросов Каюров выступил
против присутствия непроверенных товарищей. Он подошел к солдату, повторил
ему то же самое и спросил:
  - Почему нам не помогаете?
  Солдат смущенно ответил:
  - Помогаем.
  Каюров удивился:
  - Чем?
  Оказалось, что появлявшийся сегодня на Невском броневик был их, но
из-за отсутствия патронов и запасных стволов к пулеметам они не смогли
стрелять в полицию.
  - Так зачем же вы выехали на улицу невооруженные, ведь вы своим
появлением ободрили полицию, а